Текст книги "Ливень в степи"
Автор книги: Чимит Цыдендамбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
«Что мне некуда себя девать, что ли? У меня дежурство в сомонном Совете. У нее свои ноги есть, сама может вернуться. Коня возьмет…»
Абида тревожился о судьбе дочери, но про себя думал: «В жизни всякое бывает. Торопиться не надо, лучше сделаем вид, что ничего не знаем, не слышали».
Когда Абида вернулся с дежурства и застал дочь дома, он не выказал ни особой радости, ни удивления, не сказал, что о ней болтают всякую ерунду, не спросил, почему приехала без мужа. Получилось, будто Жаргалма никогда не выходила замуж, все время жила дома. Он и раньше не очень ее ласкал, теперь же стал еще суше, словно и не замечал ее, не смотрел, что она делает, не слушал, о чем говорит. Зато мать стала очень заботливая: не знала куда усадить, чем накормить, как приласкать. Жаргалма видит, что это раздражает отца, да и самой не сладко: мать ходит за ней, будто она после тяжелой болезни. А она сильная, может любое горе перенести.
Приходят мысли о старшем брате Шойробе. Несчастный он человек… Поставишь перед ним еду, будет есть, пока не отберешь. Может сколько угодно голодный сидеть, не догадается попросить. Дрова пилит тупой пилой. От такого старшего брата не жди ни совета, ни наставления. А Очиру всего десять лет. Хочет – пасет овец, хочет – бегает с мальчишками, что с него возьмешь.
Так встретили Жаргалму дома. Что было делать, куда идти, с кем советоваться, какому богу молиться?
Когда Жаргалма уезжала из улуса Шанаа, никто не остановил ее, не спросил, почему едет одна. В родном улусе Байсата никто не захотел узнать, почему ее муж Норбо не приехал. Так, видно, и должно быть… Другие молодые женщины через три-четыре месяца после свадьбы вместе с мужем навещают родителей, приезжают на паре добрых коней, в красивой телеге, с бубенчиками-колокольчиками, привозят родне дорогие подарки. А Жаргалма не такая, как все. Выходит, ей можно и одной, без подарков.
Проходят одинаковые, похожие друг на друга дни. Точно бусинки в четках. Ни перемен, ни надежд, ни успокоения… Живи еще десять, двадцать лет, ничего не изменится. А на душе все тяжелее и тяжелее: кто она, наконец, – мужняя жена или брошенная?
Нет, нельзя сказать, что Жаргалма жила без надежды. Была у нее надежда, была мечта – даже твердая вера, что вот-вот за ней приедет Норбо и сразу кончатся все страдания, все муки. «Норбо нерешительный, – думала Жаргалма о нем с лаской. – Но ведь он любит меня. Еще день, другой – и он станет винить себя, даже мучиться, что был таким бездушным, одну отпустил домой. Ханда-мать пристыдит его… Еще кто-нибудь в улусе скажет обо мне хорошее слово, есть ведь там уважаемые, добрые люди. Скажут, что я ни в чем не виновата. В каждом улусе есть мудрые, сердечные люди с зорким взором. Конечно, многие уже сказали Норбо: «Почему за женой не едешь? Поезжай скорее». Он наслушался горьких упреков, наверное».
Жаргалма не в силах долго сидеть в доме. Да и как сидеть, когда в каждой степной юрте вся работа на дворе, все хозяйство держится на четырех копытах коня, на четырех сосках коровы!
У них тяжело заболел теленок, славный теленок с завитками шерсти на голове, с красными мокрыми губами. Матери у него нет. За теленком ходит Жаргалма, косит ему траву, греет воду, делает мучную болтушку, разговаривает с ним, как с маленьким больным ребенком. «Поправляйся скорее, – говорит Жаргалма. – Когда же ты станешь скакать с другими телятами, когда станешь облизывать свои бока, когда будешь бодать драчливых бычков своими маленькими рожками?» Теленок лижет ей руки и мычит в ответ слабым, ласковым голосом. Он перестал есть из корыта, а ест только с ладоней Жаргалмы, так сильно привязался к ней.
Но вот он стал поправляться, будто кто-то вливал большой ложкой здоровье в его хилое тело. Скоро он уже ничем не отличался от других. Мать сказала Жаргалме:
– Твой кудрявый уже стал здоровой скотиной, а ты все возишься с ним.
– Сегодня пусть побудет со мной, завтра в тээльник выпущу.
Теленок выздоровел. Жаргалме опять не к кому пристать душой. «Слишком уж быстро поправился… А что, если и другие телята переболеют понемногу? Буду ходить за ними, быстрее дни побегут». Но Жаргалма тут же испугалась этой мысли: нельзя, пусть все телята будут здоровыми, она найдет себе какое-нибудь полезное дело.
Скоро нашлось, чем заняться Жаргалме. В горах, неподалеку от улуса, выросло много мангира, степного зеленого лука. Соседка-старуха Дулсай нарвала полмешка, сидит в юрте и засаливает на зиму.
Жаргалма быстренько приготовила себе еды, направила напильником острый, как стрела, наконечник гадасы, палки, которой выкапывают из земли съедобные корни, взяла тулун – кожаный мешок, оседлала Саврасого.
Хорошо целый день провести в степи. Жаргалма шла по склону сопки, оставляя за собой кучи нарванного мангира, зеленого и сочного. От него такой крепкий дух – за несколько шагов слезы текут. К полудню Жаргалма устала, села на вершине Хада Майлы отдохнуть – внизу виден улус, рядом вкусно похрустывает траву Саврасый. Хорошо сидеть так, без всяких дум, смотреть на широкий мир, слушать треск саранчи, песни птиц. Но долго без дум нельзя. Узнать бы, что делается в юртах, в летниках родного улуса, может, кто-нибудь говорит и о соседской дочке Жаргалме, которую бросил муж. Надо бы повидать Чимитму и Димитму – подружки, а не заходят. Да и она избегает их, будто не у нее, а у подружек пестрые языки. «Лучше уж одной быть, – вздыхает Жаргалма, – дальше ото всех. Плохо, когда ты людям в тягость».
Рядом Саврасый сладко жует траву. Жаргалма собрала мангир в одну кучу. Очистила, обломала корни, похожие на редкие белесые бороденки, сложила зеленые перья одно к одному.
В улус вернулась поздно, привезла полный мешок дикого лука. Следующий день крошила мангир для засолки. Вся свободная посуда, старые туески, чугунки – все было заполнено засоленным мангиром. Жаргалма сказала, что с утра опять пойдет за мангиром. Отец сердито проворчал:
– За мангиром? Ты что, надумала зимой скотину кормить соленым луком? Вместо сена?
– Не ворчи, – заступилась мать. – Пусть съездит, нечего ей дома сидеть.
– Куда его, – уже спокойнее произнес отец. – Вся посуда полна луком. И соли нету больше. Пусть едет за сараной.
– Вот хорошо! – обрадовалась Жаргалма. – Поеду за сараной.
Мать посмотрела на дочь, подумала: «Вот напасть какая, не может дома посидеть. Бедная…» Жаргалма тоже думает невеселую думу. Мать и дочь крошат последние пучки лука, на глазах у них слезы. Целый день можешь плакать, никто не станет утешать, жалеть. Кто же не плакал, когда крошил дикий лук? А вот попробуй заплакать, когда раскраиваешь овчину, тогда не упасешься от расспросов.
На боку у Жаргалмы висит кожаная пузатая сумка. Жаргалма копает сарану. Если кто поглядит издали, подумает, что она через каждый шаг кланяется какому-то богу. Нет, не богам кланялась Жаргалма, а богатой степи, в которой растут и сочные травы для животных, и горький мангир, и сладкая сарана для людей.
Солнце поднимается все выше, сумка делается все толще и тяжелее. Будто Жаргалма полной горстью собирает солнечные лучи и складывает в свою сумку. Но вот солнце покатилось вниз со своего небесного хребта, тени от всего становятся все длиннее.
Жаргалма присела перекусить, смотрит на дорогу, которая перевалила через вершину Халзан Добо, спускается к улусу. Дорога похожа на темную нитку. «Скоро по этой дороге приедет Норбо, – думает Жаргалма. – Ой, не он ли это?…» С горы вниз медленно двигалась телега. Это наверняка едет Норбо! Кто же другой может ехать из того края, кроме Норбо? Боги, что делать? Он будет звать ее домой… Ехать с ним или нет? Если она и поедет, то не ради его, а из-за Ханды-матери…
У Жаргалмы вдруг заболела спина. Она не спускает глаз с далекой телеги, которая отсюда кажется не больше мухи. Телега скатилась с горы, скрылась за поворотом. «Нет, это не Норбо, пожалуй, – терзает себя Жаргалма. – Он не приедет, я ему не нужна. Увидела чужого человека и размечталась, глупая».
Когда подходила к своей юрте, увидела возле телег» отца вторую телегу. А в тээльнике ходил чей-то серый конь… Кажется, чуть потемнее, чем конь Норбо. И поменьше. И потощее. А может, это конь Норбо. Он на нем работал, вот конь и похудел… И телега чужая. Ну, что ж… Телега Норбо могла сломаться, он взял у кого-нибудь телегу получше, чтобы приехать за женой. Соскучился, бедный… Дуга его. Конечно, его дуга! Он сам ее гнул. Жаргалма узнает дуги Норбо среди сотен других.
Она быстро зашла в молочный сарай, покрытый темной, скрюченной корою лиственницы, повесила на большой гвоздь кожаную сумку с сараной. Надо бы умыться, лицо и руки в пыли, в земле, но воды в сарае нет. Как же быть? Жаргалма зачерпнула в пригоршни желтой, горькой сыворотки, умыла руки, лицо, утерлась подолом халата. Ноги у нее стали от волнения легкие, быстрые… Руки немного дрожат. «Какой бы ни был Норбо, а приехал. Он мой муж. Как выйти к нему, не переодевшись в хороший халат? Печалиться или радоваться, что Норбо приехал? О чем он говорит сейчас с родителями? Отец и мать упрекают его, наверно: «Почему жену одну отпустил? Почему не защитил от глупых бабьих разговоров?» Норбо сидит молча, разглядывает свои унты, не знает, что ответить. «Вот беда, вся хорошая одежда в летнике, придется идти в старом халате». Она тихо сняла крышку с кадушки, в которой кислое молоко. Глянула в застоявшуюся пахучую сыворотку, увидела свое мутное, неясное отражение, поправила волосы.
Придерживаясь за стены, Жаргалма медленно пошла к летнику. Прежде чем толкнуть дверь, постояла на крыльце, земля под нею колебалась, голова шла кругом. Собрав все силы, все мужество, Жаргалма открыла наконец дверь, шагнула в летник, взглянула на гостя, который пил чай. Это был чужой, незнакомый человек. Он с шумом тянул из чашки горячий чай и даже не повернул головы к Жаргалме.
«Но ведь дуга-то мужней работы… Хотя Норбо продает свои дуги всякому, кто купит…»
– Мэндэ, – несмелым шепотом проговорила Жаргалма. – Здравствуйте.
– Мэндэ, – равнодушно ответил незнакомый, не поднимая глаз от чашки.
«А дугу мой Норбо сделал. Я узнала», – твердила про себя Жаргалма.
В юрте ночевал случайный проезжий, его не знали ни отец, ни мать. Рано утром он запряг коня, чтобы успеть по холодку укоротить дорогу. Когда Жаргалма с матерью вышла доить коров, его уже не было.
Соседская девушка Димитма искала свою блудную корову, подошла к матери Жаргалмы и сказала, что ночью умерла бабушка Дулсай.
– Вчера была здорова, вечером еще мангир солила, носки себе довязала. Полную кадушку молока, говорят, заквасила на тарак. Легла спать и не проснулась.
Димитма угнала свою корову. Мать Жаргалмы долго не могла прийти в себя.
– Бедная бабушка Дулсай, – искренне сожалела Мэдэгма. – Это она сказала, чтобы ты шла мангир собирать. Любила она тебя, Жаргалма… Когда ты родилась, она тебя приняла. Она, как говорится, тебя умывшая мать… Вчера здоровая была, сегодня нету среди живых. Другие долго болеют, заставляют соседок ухаживать, а она…
Жаргалма тоже взволнована. Она рассеянно доит корову, не может сосредоточиться на словах матери.
– В здешних местах не было старухи добрее, – говорит Мэдэгма. – Она всегда о других думала. Когда о тебе плохой слух пошел, она опечалилась, переживала, места – себе не находила. Раньше нас услышала, к нам пришла – посоветоваться, как тебе помочь, погадать, что делать. «Поезжайте за Жаргалмой, – сказала. – Увезите ее от бабьих сплетен…»
Жаргалма услышала эти слова, и в душе у нее стало темно, будто там догорела и угасла свеча. «Боги, неужели я сотворила такой страшный, непоправимый грех?» – с ужасом думала Жаргалма. Ведь когда она приехала в свой улус и поняла, что родители знают все темные сплетни о ней, со злобой подумала: «Сдох бы тот, кто донес до родного очага подлые слухи. Пусть бы стал пищей для червей». Выходит, она пожелала смерти бабушке Дулсай, доброй старушке, которая хотела помочь ей, Жаргалме… «Что, если я своим пестрым, колдовским языком убила старую Дулсай? Она приняла меня когда-то на свои теплые руки, а я пожелала ей смерти…» Туман застлал Жаргалме глаза, по щекам' побежали слезы.
– Ты что, дочь? – будто издалека послышался голос матери, которая почуяла неладное. – Иди домой, я тут доделаю, немного осталось.
Жаргалма с трудом добралась до постели, мать дала ей горький порошок из дацана.
– Что болит, доченька? – тревожилась мать. – Не съездить ли в дацан за ламой?
– Ничего не болит, – с трудом ответила Жаргалма. – Силы нету…
Она лежала несколько дней, ничего не понимая, ни о чем не думая. Уже похоронили бабушку Дулсай, а Жаргалма все лежала в постели.
– Глаза ввалились, – горевала Мэдэгма, разглядывая больную. – Доченька, да у тебя седые волосы появились! Как же помочь тебе, что сделать?
Когда старушка была еще жива, Жаргалма видела сон, будто Дулсай пришла к ним разодетая в шелка, украшенная золотом, дорогими камнями. Во сне Жаргалма с осуждением подумала: «Вон какой красивый тэрлик имеет, а всегда в старом ходит». Утром она сожалела, что видела такой сон: в новом наряде человек не к добру снится, несчастье с ним будет.
После всех сплетен, после того, как от нее отвернулось столько людей, Жаргалма и сама уже не знает,., напраслину на нее возвели или у нее действительно пестрый, колдовской язык. «Неужели я виновата в смерти бабушки Дулсай? – мучает себя Жаргалма темными догадками, зовет свою смерть: – Пусть лучше я сама подохну, пока многим людям не наделала зла. Бери меня, земля…» Говорит так, а сама боится, не хочет умирать.
Скоро Жаргалма поднялась на ноги. Чуть поокрепла и пошла со скотом в степь… Сколько она пролежала в постели! Вон деревья желтеют, трава пожухла, чем дальше шла, тем больше видела перемен. Не узнать места, где собирала мангир, копала сарану. Кое-где уцелели сухие колокольчики сараны, другие искрошились под ногами коров. Жаргалма сидит на холодной, сырой земле, срывает стебель сараны. У него пять ответвлений, похожих на пять натруженных пальцев темной старушечьей руки. На всех пальцах по наперстку, в каждом наперстке звенят мелкие желто-красные семена. Хитро разложены, за каждой перегородкой поровну. Жаргалма долго разглядывала семена, потом разбросала вокруг – пусть вырастет много яркой красной сараны. «Осенью коровы, видно, не только жухлые травы едят, – размышляет Жаргалма, – но и разносят семена цветов». Вот еще какие-то семена. Эти не в наперстках, а в тонких надутых пузырьках. «Все это создали умные боги. Для всего у них есть время, нет его только облегчить страдания людей. Или боги не догадываются…»
На осеннем ветру зябко, мир стал неуютным, ветер пронизывает насквозь. Жаргалма вспомнила, что мать дала ей спички, собрала сухого хвороста, разожгла костер.
Хорошо у костра. Жаргалма подкладывает в огонь сухие ветки, думает о своей участи. «Для чего я живу? – с тоской размышляет она. – Как избавиться от груза, что придавил душу? Почему я должна терпеть все муки? А что, если я повешусь?» Она с опаской глянула на летники, словно там могли узнать ее думы.
Рядом пасутся коровы, щиплют траву, вздыхают… Жаргалма как-то безразлично вспоминает Норбо: кажется все равно, приедет он за ней или нет. Она не знает уже, жила ли с ним целых три месяца, может, все это приснилось, привиделось…
Осенние дни короткие. Она не успела проголодаться, огонь не успел обглодать в костре сучки и ветки, а солнце уже на западе. Жаргалма уйдет, бросит в степи костер, который отдавал ей свое тепло. Никто не принесет к костру дров, он потускнеет, окутается горьким дымом, покроется серой золою и погаснет. Жалко, он ведь щедро светил, согревал… Жаргалме жалко костра, почему же никто не жалеет ее самое?
Пошел неприятный, тоскливый дождь. С низких, тяжелых облаков падают холодные крупные капли, словно кто-то ложкой черпает из ведра воду и разбрызгивает куда попало. Капли дождя падают вместе со снегом, его хлопья будто ожившие летние бабочки…
Жаргалма вспомнила, как летом пряталась от ливня в дупло лиственницы. Был красивый, белый дождь, сквозь него пробирались белые косые лучи.
Она погрела у костра руки и пошла за коровами, которые уже повернули к улусу. Он виднелся внизу сквозь суету снежных бабочек. Теперь синеватые дымы поднимаются над всеми летниками, только над юртой бедной бабушки Дулсай нет дыма: старуха ушла в страну богов, кто же зажжет огонь в ее земном очаге, ведь у нее нет ни детей, ни внуков…
На днях Жаргалма услышала от матери, что бабушка Дулсай часто жаловалась на тяжесть в груди, говорила, что скоро уйдет в другой мир. Узнав, что старушка больна, Жаргалма почувствовала некоторое успокоение: значит, не она убила ее своим пестрым языком.
Жаргалма хочет прогнать прочь печальные мысли, но они сами лезут к ней, как назойливые мухи, потом вдруг сворачивают на другую, протоптанную дорогу: «Приду домой, а там Норбо сидит, приехал за мной».
Чем ближе к дому, тем быстрее идут коровы, громче мычат: зовут своих повзрослевших телят.
В родном улусе ее не так сторонились, не избегали, как в улусе Шанаа. Некоторые соседи даже заговаривали с нею. Поздороваются, спросят:
– Почему твой муж не едет, Жаргалма?
– Мы поругались.
– Все забудется, помиритесь.
– Нет, однако…
В душе она ждала его с мучительным, настойчивым нетерпением. «Норбо хороший, он только в последние дни отвернулся от меня. Душа у него добрая. Мучается, наверно, ходит с болью в сердце».
У отца несколько коней, его часто заставляют дежурить с подводой в сомонном Совете. Он только уехал туда, как вернулся назад, сказал жене:
– Из города большой нойон-начальник едет. Утром встречать буду. Важный нойон, говорят…
Отец вставил в телегу боковые доски, положил побольше сена, на сено постелил два толстых войлока, чтобы мягко было, чтобы нойон не упал с телеги. Он всегда возил приезжих на одном коне, а тут велено пристяжного впрячь… У соседей занял высокую дугу, притащил откуда-то нарядную сбрую, хомуты, седелки. При царе с такой сбруей возили только самых высоких начальников.
Жаргалма смотрела на торопливые приготовления отца и не могла понять: почему отец так суетится, будто ему из дацана ламу сопровождать? Или нойон очень уж кичливый, какие были при царе? Видно, и аймачные начальники сильно тревожатся… Наказывают, чтобы пару коней выслали, чтобы сбруя была хорошая. Видно, этот нойон сидит у самой верхушки власти. Вот отец и суетится…
Мать посмеялась:
– Жирный, видать, нойон. Грузный, как Тобхой-лама, над которым во всех улусах смеются, того тоже одна лошадь таскать не может, пару запрягают.
Отец сначала хотел рассердиться, но потом сдержался:
– Я того нойона на весах не взвешивал, сколько в нем пудов, не знаю. Делаю, что мне велено.
Утром отец поднялся ни свет ни заря, выпил чашку чая и уехал за городским нойоном. Жаргалма погнала в степь коров. В ямках и канавках уже замерзла вода, льдинки блестят на солнце. В степи полно холодного солнечного сверкания. Жаргалма смотрит вокруг – как красиво! Смотрит и выдумывает сказку: «Кто-то богатый, добрый принес подарок своей невесте – широкое русское зеркало. А та заломалась, будто не рада подарку. Ну, парень обиделся, оставил зеркало в степи. Оно лежало до рассвета, как большое спокойное озеро. А перед тем, как я пришла сюда, по степи промчался табун диких коней, разбил зеркало вдребезги, вот осколки теперь во всех ямках, во всех канавках лежат». Жаргалма и правда слышала на рассвете, как в улусе лаяли собаки, словно гнались за тем табуном. Она тут же спохватилась: «Почему ко мне приходят такие странные мысли, неужели и другие так же думают? Или я вижу все чуть-чуть иначе, чем другие? Может, это хорошо – видеть все немножко не так, как есть на самом деле?»
Проводив коров, она вернулась домой. Младший братишка, Очир, еще спал, Шойроб уже проснулся – он лег накануне раньше полудня. Сидит у очага, греет руки и улыбается… «Бедный, – думает Жаргалма. – Был хорошим, веселым мальчиком. Играл на телеге, ударился головой. И вот стал таким…»
Мать положила перед сыном лепешку, масло, налила большую чашку чая.
– Ешь.
Шойроб что-то проворчал, он рад еде. Вымазал руки маслом, облизал пальцы, залпом выпил большую чашку чая. Потом очень долго ел сухую лепешку. Когда все съел, молча посмотрел на мать и сестру.
– Хватит, – говорит мать и убирает посуду. – Много съел. Потом арсы дам.
Шойроб в еде не знает меры, один раз объелся, чуть не помер.
Шойроб пошел во двор, там у него тупая пила и толстое бревно, которое он пилит лет десять, не меньше. Острую пилу ему не дают – руки испортит. Ему кажется, наверно, что он делает полезное дело. В улусе все знают про его работу, в шутку говорят: «У тебя пила, как у Шойроба». Если топор с зазубринами, тупой, говорят: «Таким топором только Шойробу плотничать».
…Еще один серенький день кончается. Он никому не принес ни радостей, ни приятных надежд. Жаргалма с матерью ждут отца, который уехал за важным нойоном, скоро должен приехать. Женщины ошпарили крутым кипятком кровать, чтобы клоп не укусил нойона, приготовили мягкое овчинное одеяло. Чаю столько наварили, будто нойон станет хлебать без отдыха целую неделю. Мясо припасено жирное, свежее. Они пока не знают, суп ли варить или нойон кусками мясо предпочитает. Из просеянной пшеничной муки приготовлена лапша, чтобы все было без промедления, без долгой возни. И вот со двора послышался крик Очира:
– Едет! Отец едет!
Женщины вышли встречать приезжих. «Отец, видно, зря суетился, на телеге не видно начальника, – рассуждает про себя Жаргалма. – Не приехал нойон… Отец понапрасну себя и коней мучил».
На телеге сидела чужая женщина, отец подвез по пути, наверно.
Кони остановились у крыльца. Мать сказала со вздохом:
– Большой начальник не приехал, да? Напрасно дорогу ломали, да?
Отец строго взглянул на мать, кивнул головой на женщину. Мать и дочь тотчас поняли, что молодая бурятка в телеге и есть тот нойон, из-за которого было столько разговоров. Кто мог подумать…
– Проходите в дом… – растерянно пригласила ее мать.
Жаргалма взяла с телеги маленький чемоданчик гостьи.
– Здравствуйте, амар сайн, – весело проговорила молодая женщина, слезая с телеги. – Ой, я ноги отсидела, ступить больно.
– Мы растерялись и не поздоровались, – смутилась мать. – Амар сайн. Проходите в летник. Кони у нас быстрые… Вы хорошо доехали?
Абида сердит на свою жену: «Не успел коней остановить, она уже сунулась: «Нойн не приехал?» Кто ее за язык тянет? Не понимает, что при новой власти даже бурятская баба может стать нойоном…»
Ему надо бы и на себя сердиться: в сомонном Совете принял за начальника не эту женщину, а толстого кучера, который привез ее в Совет. Абида всегда считал, что нойоны бывают рослые, толстые, важные мужчины. Хорошо, что выручил тамошний зайсан:
– Вот Санжима Дашиевна. Ее вы и повезете.
Тут только Абида и разглядел эту женщину – она сидела среди других и весело смеялась над всеми его недоразумениями. И нисколько не обиделась, не рассердилась… «Ну, ладно, то прошло, – успокаивал себя Абида, – а теперь моя жена со своими дурацкими вопросами…»
Абида притворился – ну, лол, и что ж, что женщина стала начальником. На самом же деле он не понимал: «Неужели теперь такая нехватка в мужчинах, что бабы стали разъезжать на паре лошадей, в хорошей телеге, с красивой сбруей?… Перед этой молодой женщиной, значит, как послушники-хувараки перед строгим ламой, должны дрожать начальники всех аймаков? Ну была бы она почтенная, седая абгай, а то ведь молоденькая…»
«Может, она поставлена только над женщинами? – размышляет Жаргалма. – Что, если я расскажу ей про свои беды, как меня обидели, оговорили? Отец с матерью выйдут куда-нибудь, обязательно расскажу».
«Бедная женщина, – жалела приезжую Мэдэгма. – Ездишь, бродишь… Где ты родилась, кто твои отец-мать?
Не спросишь тебя об этом, нельзя… Раз ты нойон, значит, обидчива. А обидчивый нойон опасен, это все знают…
Бедная ты женщина, и поговорить-то с тобой по-простому нельзя: скажешь нашему зайсану, он на нас тяжелые налоги нагрузит или заставит лишний раз дежурить с конем в Совете…» Тут мысли Мэдэгмы повернулись в другую сторону, она подумала, что приезжая, пожалуй, счастливая женщина. Она же не к свекровке в гости поехала, а по важным делам. Ей всюду доброго коня дают, для нее хорошую телегу выбирают – езжай куда тебе надо. Ничего, что женщиной родилась. Хорошо бы наша Жаргалма таким нойоном стала.
Когда жена и дочь думают о чем-то, отец тоже не зря сидит, дым из трубки пускает, и в его голове разные мысли пасутся.
«Времена меняются, – рассуждает про себя Абида. – Никому не нужные бабы становятся начальниками. Кто бы поверил раньше, что я стану гонять коней, сбивать им копыта из-за бабы? Хотя… мне что? Прикажут – и беззубую старуху повезу. Начальники начальник… Завтра эту гостью увезу и все, на душе легче станет. Чем бы вот веревку получше обернуть, а то у пристяжного бока трет…»
Потом пришло другое удивление: почему эта начальница не важничает. Мэдэгма рассказала ей про больного сына Шойроба, она жалеет, говорит, что в город увезти надо, лечить, теперь знающие доктора простых людей лечат.
– Ламы лечили… Мы его в дацан возили, не помогло.
– У лам какое лечение, – махнула рукой Санжима Дашиевна. – Обман у них. К доктору надо. Слепым зрение возвращают, глухие слышать начинают. И платить не надо. При красной власти бесплатно лечат. Свезите к доктору.
– Хорошо бы, – не очень уверенно соглашается мать.
– А ты, малыш, в школу ходишь? – спросила приезжая Очира. – В каком классе?
– Я в школу не хожу, – громко ответил Очир. – Меня не пускают, дома держат…
– Болен он, – неловко оправдывается отец. – Два года болел.
– Не два года, – снова смело заговорил Очир. – Одну зиму я болел. Потом отец не пустил в школу, сказал, что надо овец пасти.
Отец и мать переглянулись. После того как отец отвезет куда надо эту начальницу, вернется домой, он напомнит Очиру этот вечер. Особенно лупить не станет, а за уши оттаскает.
«Что мне делать? – мучается тем временем Жаргалма. – Сказать ей или не сказать? Как открою рот, так сразу и слезы… И ничего не сумею рассказать. Надо о Норбо рассказать, пусть она все узнает. Может быть, поможет. А вдруг станет просто утешать: успокойся, мол, не плачь, все пройдет. Норбо приедет за тобой. Ведь она женщина. И еще, пожалуй, сама заплачет от жалости… А когда уедет, когда наш летник затеряется из виду, все забудет. Не станет же она ходить по юртам и приказывать, чтобы не болтали глупости про Абидуеву Жаргалму. Нет, – твердо решила Жаргалма, – ничего я ей не скажу».
Она стала слушать, что говорит Очиру приезжая.
– А тебе хочется в школу, Очир? – спрашивала Санжима Дашиевна. – Вижу, что хочется… Нельзя из-за овец учение бросать. Сейчас все учатся. Когда Очир станет ученым человеком, не только отцу с матерью будет большая польза. Теперь и для взрослых школы открываются, старые люди тоже учиться хотят. Советская власть сил на это не жалеет, денег много отпускает. Трудно нам. Мало у нас светлых помещений для школ, нет столов, скамеек… Даже досок нет, чтобы буквы писать мелом. Но ничего, все будет! Ведь у нас есть самое главное – право учиться.
Жаргалма чувствует, что у нее горит все тело. Ей вспомнился невысокий седоватый Доржи, который просил Норбо сделать для школы доску. Норбо потребовал деньги за работу, прикрикнул на мать. Доржи перед уходом сказал: «Стыдно писать Ленину-багше, чтобы нам из Москвы прислали доску для школы».
Жаргалме вдруг начало казаться, что все это было при ее отце, при матери, при этой начальнице, что все они осуждают Норбо, который не захотел без денег смастерить доску. Что, если она знает и про колыбель, которую Норбо сделал за десять фунтов муки?
Приезжая достала из кожаного потертого портфеля книгу, тетрадку и карандаш, подала Очиру:
– На, пусть руки привыкают к тетради, к карандашу. Ты рисовать умеешь?
– Всю стену углем исчертил, – ласково пожаловалась мать.
– Зимой на снегу палочкой рисую, – похвастался Очир. Он подошел к сестре, показывает ей книгу. – Это кто? – Очир показал рисунок: волосатый человек, с усами, с кудрявой, красивой бородой.
– Ленин, – ответила Жаргалма. – Ленин-багша.
Приезжая заглянула в книжку и улыбнулась.
– Нет, – сказала она. – Это другой большой человек– Карл Маркс. А вот здесь Ленин-багша нарисован.
Она показала новый рисунок – с большим лбом, с прищуренными, будто бурятскими глазами, умный человек нарисован. Не такая уж большая бородка, усы не очень густые.
Жаргалме неловко от своей ошибки.
– Как могла спутать, не знаю.
Жаргалма листает книгу.
– Ты молодая, – говорит ей гостья. – Надо в красный уголок ходить, в школу. Много нового узнаешь.
На следующее утро отец запряг коней, женщина-нойон уселась поудобнее на телеге и уехала, как ей положено Советской трудовой властью: на быстрой паре с красивой сбруей, на мягком сене, в самой удобной телеге.
Начальница уехала, а Жаргалма все думала о ней. «Женщины болтливее мужчин… А эта какая, лучше ли других? Слушаются ли ее мужчины, выполняют ли, что она приказывала? Какое собрание сделает там, куда привезет ее отец? Замужем или нет? Вообще-то женщина-нойон лучше, чем мужчина: водку не пьет, табак не курит… Зря я не рассказала ей о своей жизни…»
В тот же день к ним в летник зашла Самба, соседка, добрая женщина. Не попросить чего-нибудь пришла, а что-то сказать, только не решается. «Уж не Норбо ли к ней заехал? – покраснела от своей догадки Жаргалма. – Ну да, боится сразу к нам явиться, к ней заехал… Она, наверно, сказала ему: «Иди к Жаргалме, она по тебе высохла, на вяленое мясо похожа. Знали бы, что ты такой плохой человек, всем улусом не отдали бы тебе Жаргалму…» – и пошла за мной».
– Жаргалма, – заговорила, наконец, Самба. – Ты съезди-ка к новому зайсану Дугарцырену. Я его особенно-то не знаю… Его из аймака к нам назначили. Расскажи ему свое положение, он тебе разъяснит, что надо делать.
Жаргалма промолчала.
– Кто у вас ночевал сегодня, кого отец привозил?
– Женщина одна, бурятка. Городской начальник.
– Ты ей все о себе рассказала? Что она посоветовала?
– Ничего я не сказала.
– Как так? – удивилась Самба. – Городской начальник сама приехала к тебе домой, и ты ничего не сказала? Она к тому же женщина…
– Женщина, а стала нойоном, как так? – Жаргалма попыталась перевести разговор на другое.
– А чем женщина хуже мужчины? – рассердилась Самба. – Не будь женщин, не было бы на земле и мужчин. Даже сам Ленин-багша от матери родился. Он сказал, что мы теперь с мужчинами как два рога одного быка. Равны, значит… Красная революция нас уравняла. Ты почему на собрания не ходишь, в школу не записалась? Молодая же. Нельзя всю жизнь как в сундуке сидеть. – Она помолчала. – Ты зря удивляешься, что женщина нойоном стала. Я бы ей все о себе рассказала. Ревела, плакала бы, а рассказала. Из дома не выпустила, пока верный совет не получила бы. Пусть она хорошую бумагу написала бы против всех болтунов.
