Текст книги "Придорожная собачонка"

Автор книги: Чеслав Милош

Высшее-низшее

Многое вытекает из диалектики высшее-низшее. Поэт пишет для равного себе, как бы раздваиваясь на автора и читателя или слушателя – притом идеального, то есть знающего и понимающего столько же, сколько сам автор. К сожалению, таких идеальных читателей немного. Чаще всего восприятие основано на ошибочном прочтении, а исследователи и критики на таком ошибочном прочтении строят свои теории.

Опасные недоразумения возникают, когда более высокий разум, охваченный смирением, обращается к разуму более низкому и обращается к нему, как к равному. О том, что произошло именно это, свидетельствуют некоторые упрощения и – соответственно – неискренность.

Голливуд

Представим себе, что в руки поэта попадают деятели Голливуда, то есть финансисты, режиссеры, актеры и актрисы, что ему доподлинно известно о масштабах преступления, ежедневно совершаемого против умов миллионов с помощью денег, которые работают не во имя какой-либо идеологии, а во имя собственного приумножения. Как лучше всего наказать этих людей? Поэт колеблется между тем, чтобы вспороть им животы и выпустить кишки, посадить всех за решетку без пищи в надежде на то, что они пожрут друг друга (причем первыми жертвами станут жирные магнаты), поджарить на медленном огне, бросить связанными в муравейник. Но пока он занимается допросами и видит их – кротких, дрожащих, заискивающих, льстивых, вежливых, совершенно позабывших о собственной наглости, которую воспитывала в них власть, – подобные желания у него проходят. Вина этих людей так же неуловима, как вина партийных чиновников в тоталитарном государстве. Самым справедливым было бы убить их всех сразу. Поэт пожимает плечами и отпускает их на свободу.

Терпимость

С возрастом его непримиримость ослабла, но вместе с терпимостью пришло всеобъемлющее сомнение. Он сидел в темноте перед сценой театра марионеток и наблюдал за их суетой, мольбами, чванством, раскаянием, узнавая во всем этом собственную глупость.

Сходство обманчиво

Сходство чаще всего обманчиво. Некоторые ядовитые грибы выглядят как съедобные. Некоторые философы вовсе не философы. Некоторые виды музыки – не больше чем треск и шум.

Может быть, заметки бедного чистого поэта помогут в этом разобраться:

«Что касается музыки: я прочел недавно, что одна дама, американка Дороти Реталейд, несколько лет проводила эксперименты, давая различным растениям „слушать“ музыку. Результаты этих исследований, кажется, опубликованы в книге „The Sound of Music on Plants“[1]1
  Воздействие музыки на растения (англ.).


[Закрыть]. Она ежедневно на несколько часов включала магнитофон с записями тяжелого рока для некоторых комнатных растений. И эти растения спустя какое-то время, две-три недели, – умирали. Листья их желтели и опадали, стебли изгибались, отодвигаясь от источника звука, приобретали странный, гротескный вид. Между тем как растения, которым миссис Реталейд ставила Баха, джаз или религиозную индийскую музыку, исполняемую на ситаре, великолепно развивались, набирались сил, а, например, побеги вьющейся фасоли тянулись к источнику звука, обвивались вокруг усилителей и даже норовили сквозь какие-то щели проникнуть внутрь».

(Эдвард Стахура. «Всё – поэзия», 1975)

Большая похлебка

Поэт, брошенный в огромный всемирный котел с bouillabaisse[2]2
  Буйабес (фр.).


[Закрыть], в котором если что-то и можно различить, так только разваренные кусочки рыбы и креветок, обнаруживает, что прочно укоренился в своем захолустье, в провинции, и начинает это благословлять.

Польский поэт

Польский поэт с великим трудом преодолевает в себе заповеданные родным языком заботы о судьбе страны, зажатой между двумя державами. И этим отличается от поэта, пишущего на языке с более счастливой судьбой.

Курдский поэт поглощен исключительно судьбой курдов. Для американского поэта не существует понятия «судьба американцев». Польский поэт всегда посредине.

Разве не это столкновение двух противоположно направленных сил определяет специфику польской поэзии, которая ощутима в стихах, с виду не имеющих ничего общего с историей, как, с кажем, в любовной лирике Анны Свирщинской.

Освобождение

Полное освобождение от местной, захолустной силы притяжения обрекает на следование чужим образцам.

Дистилляция

Тоска, тревога, муки совести, печаль, стыд, беспокойство, подавленность – а из этого возникает ясная, компактная, литая, почти классическая поэзия. Кто сумеет это понять?

Только не скрывать. Ведь тот, кто делает вид, будто той, мрачной, стороны в нем нет, навлекает на себя месть прях судьбы.

Урок

Верить, что ты прекрасный человек, и постепенно но убеждаться, что не прекрасный. Хватит труда на всю человеческую жизнь.

Что может быть лучше?

Не может быть ничего лучше, чем проститься со своей прошедшей жизнью как с комментарием к нескольким стихотворениям.

Личность

Личность. Необыкновенно важно открытие, что, когда мы произносим «я» и говорим от собственного имени, это может оказаться всего только литературным приемом. Когда этот поэт счел, что в стихотворении говорит не он сам, а созданная им личность, то осмелел и преодолел угрызения совести, удерживавшие его от вымысла. Он отыскивал крохи своих переживаний и соединял их, чтобы написать арию, которую поет лишь немного напоминающий его персонаж.

Цель

С одной стороны свет, доверие, вера, красота земли, энтузиазм, с другой – темнота, сомнения, неверие, жестокость земли, злонравие. Когда я пишу, правда на одной стороне, когда не пишу – на другой. То есть я должен писать, чтобы уберечься от распада. Философии в таком утверждении не много, зато оно проверено опытом.

Роман

Роман должен заинтересовать, увлечь и растрогать. Если не трогает, ему недостает черт настоящего романа. Роман сентиментален и мелодраматичен по природе, он похож на сказку, о чем стали забывать, навязывая ему все новые роли.

Мелодрама

Мелодрама: родители выдают дочь не за того, кого она полюбила. Выйдя замуж, она становится тайной любовницей своего прежнего жениха, теперь друга дома (и богача), который завещает ей свое состояние. Дочь отрекается от родителей. Дает пощечину пришедшей ее навестить матери и выгоняет за дверь. Мать проклинает дочь. А проклятие матери должно исполниться. И все это в одном романе («Сага о Йосте Берлинге» Сельмы Лагерлёф).

Сказка

Роман как сказка: в нем должен быть слышен голос сказочника. Он здесь со своими мерками добра и зла, но рассказывать должен не о себе. Рассказывая о себе, он бы продемонстрировал, что ему не хватает зрелости и спокойствия, то есть качеств, которыми сказочник обязан обладать. Еще одна черта романа: великодушие.

Мечта

Очень хочется открыться перед людьми и рассказать о своей жизни все. Невозможно. Получится разве что психологический роман, да и то страшно далекий от правды. Главным в нем была бы покаянная исповедь, но ведь известно, что совесть усердно обвиняет своего хозяина в малых прегрешениях, чтобы скрыть большие.

Монологи

Кеннет Рексрот, прислушиваясь к нашим беседам, как-то заметил: «Вы не умеете разговаривать. Это какой-то обмен монологами». Он распознал черту уроженцев Восточной Европы (или только поляков?), про которую, впрочем, мы и сами знаем и которая нас тревожит – ведь тут скрещиваются личностная и родовая линии. Это я? Или культура, в которой я вырос?

Подозрение

Возможно, поляки не умеют писать романы потому, что им нет дела до людей. Каждого интересуют только он сам и Польша. А если не Польша – как в литературе романтизма, – то остается только он сам.

Презрение к себе

Почему поляки столь склонны везде видеть измену и щедро награждают словом «предатель» каждого, кто – тем или иным образом – высунется из ряда? Да потому, что знают за собой такие качества, как презрение к своему народу и желание вырваться из этого, по их мнению низшего, сообщества.

Гомбрович

Сначала элитарное мышление доступно только посвященным, затем распространяется все шире, охватывая если не массы, то, во всяком случае, людей, читающих книги. Так произошло с Гомбровичем и его бунтом против отечества. Можно предполагать, что своей славой в Польше он обязан именно этому бунту, который внезапно стал явным, а не другим особенностям своего творчества. Бунт против земли отцов (но во имя ли сыновей?) теперь настолько общее явление, что даже такой, не слишком склонный к ура-патриотизму человек, как я, ощущает неуместность беспрестанных сетований и насмешек над самими собой.

Африка

– Ну вот ты и в Африке. Ты счастлив? – спросили негритянского поэта из Америки. – Никаких порядком надоевших белых, одни черные.

– Но я не переношу глупости и темноты черных! Одно утешение, что я не такой, как они, – я ведь родом из необыкновенно умного негритянского племени.

Допускает ли категория возвышенного

Допускает ли категория возвышенного в современной литературе, например, описание совокупления? В принципе, нет, потому что человеческое тело драматично и в то же время комично, если не трагикомично. Мне известен один случай: у поэтессы Анны Свирщинской, хотя на самом деле она описывает чувство благодарности судьбе за подаренные минуты счастья.

Стойкость

Иностранцы не могли понять, что кроется за стойкостью этого человека, но я со своим предвоенным опытом не должен был позволить ввести себя в заблуждение. Многие приняли коммунизм потому, что он играл на лучших струнах их политического сознания. Но были и те, кто мог ему противостоять, опираясь на свои худшие черты.

Мои суждения

Мои суждения о Польше межвоенного двадцатилетия подозрительны мне самому. Никто из моих одноклассников в Первой мужской гимназии имени короля Сигизмунда Августа не мог ни чувствовать, ни думать так, как я. Приписать это своеобразие моей незаурядной впечатлительности и уму значило бы и сейчас, под конец жизни, по-прежнему грешить наглостью.

Тоска

Тоска, большая любовь, вера, надежда – и все это результат самовнушения: думая так, он начинал понимать, чем отличался девятнадцатый век от его столетия. То был век чувств, чувствительности и мелодрам, силе переживаний которого, возможно, стоило позавидовать.

Вымыть

Под конец жизни поэт думает: «В какие только мании и дурацкие идеи своей эпохи я ни погружался! Сунуть бы меня в ванну и тереть, не жалея сил, пока не смоется вся грязь. Но ведь только благодаря этой грязи я стал поэтом двадцатого века, и верно, так хотел Господь Бог, дабы от меня была польза».

Образец нравственности

Мой образец нравственности: те, что всю жизнь служили разуму и сохранили эту страсть и в восемьдесят лет, и до конца.

Польский писатель

У польского писателя есть мощное средство против одиночества. Это ощущение участия в общем деле, совершенствующемся на протяжении столетий. Это почти физическое общение со всем, что написано и продумано по-польски сейчас, то есть в точке, где сходится прошлое и будущее. Кто лишен этого, пусть лучше постарается избежать одиночества, потому что в гаком случае быть одиноким особенно страшно.

Даты

Он родился, скажем, в 1811-м. И разве ему, дожившему до 1896-го, следовало беспокоиться о том, что станет с человечеством, с его страной, с его городом в двадцатом веке? Полностью разделяя привычки и заботы своего круга, он был страшно занят тем, что давал оценку своим современникам, их взглядам, достижениям, сообществам и так далее. А ведь уже готовились ужасы двадцатого века, которых ему не довелось увидеть. Данте, беседуя с обреченными на муки в Аду, уже знал, что случилось позже, после смерти этих несчастных. Но о чем мог бы поведать духам из предшествующей исторической эпохи Новый Данте, обремененный знаниями о том, что случилось позже, пишущий, скажем, в 1960-м?

Осмотрительность

 
Осторожнее. Осторожнее.
Солнце в трещинах стен, надрываются сизари.
Школьники разгуливают с эскимо на палочках,
с флажками, зелеными воздушными змеями.
Цветочницы в скверах отряхивают от воды
вынутые из ведра охапки белых пионов.
 
 
Осторожнее. Осторожнее.
Белые булки на полках пекарен, их запах
пропитывает узкую улочку из конца в конец.
Девушка в желтой блузке и парень в черном
свитере смотрят на бегущие трамвайные рельсы.
Праздничное суденышко на реке тянет
                                                     под облаками.
 
 
Осторожнее. Осторожнее. Память подводит.
Мы чтим эту землю – памяти наперекор.
 
 
Ведь это был только сон, тяжкий сон,
                                           оставляющий шрамы
в лабиринтах теплого тела.
 
 
И сновидец гее проговорится, чтобы ничем
                                                        не нарушить
ритуал поклонов и улыбок.
 
 
А то вдруг вспыхнет, сверкнет да
                                      и займется огнем все то,
что на поверку было неправдой.
 

Я видел

Я был и знаю, потому что видел. Вокруг меня люди, которые родились позже, но мне все кажется, что и им известно кое-что из моего опыта. На самом же деле они ничего не знают, а если и знают, то через пятое на десятое. То же самое относится и к подробностям моей биографии, и к книгам, которые я написал. Мы воображаем, что другие следят за этим и что это им интересно. Они что-то там слыхали, но смутно и неточно. Какая-то из книг попала им в руки, и по ней они судят об остальных книгах.

Раздельность

Представление о раздельности души и тела как бы заложено в нашем разуме, и верить в рассказы о духах нам так же легко, как и нашим предкам тысячи лет назад.

Если бы

Если бы можно было верить, что со смертью все кончится! Тогда бы мы не боялись, что нам будут; показывать наши дела под громогласный хохот. Или что мы будем с ясным сознанием взирать на любимое свое захолустье, не в силах предотвратить людские ошибки и преступления. И вспомнится тревога Мицкевича, говорившего, что дух мало что может без тела.

Нравы

Бесконечны возможности рода человеческого в области нравов и моды. Только представить себе, каковы были эти нравы сто, тысячу, пять тысяч лет назад. Но одно оставалось неизменным: все крутилось вокруг наготы, явной или скрытой, мужчины и женщины и их полового акта. Испражнения, менструация, совокупление, беременность: есть культуры, в которых это маскировалось, и культуры, в которых можно было говорить об этом свободно.

Благородство

Когда я пребывал, как говорится, в согласии с Богом и миром, то чувствовал себя не в своей тарелке, словно кем-то прикидывался. А вновь оказавшись в шкуре грешника и маловера, обретал свою подлинность. Так повторялось в моей жизни не раз. Мне, безусловно, нравился собственный благородный образ, но едва я нацеплял такую личину, совесть подсказывала, что это обман – и других, и себя.

Понятие sacrum необходимо, но оно невозможно без осознания своей греховности. Я нечист, я грешник, я недостойная личность, и даже не из-за своих поступков, а по причине сидящего во мне зла. И только признав, что нет у меня оснований метить слишком высоко, я чувствую себя самим собой.

85 лет

Ах, этот мой юбилей, эти цветы, аплодисменты, тосты. Если бы стало известно, о чем я думаю! Этакий бесстрастный подсчет прибылей и убытков. Убытки – фальшивые слова, вышедшие из-под моего пера, слова, которых не вернешь, ибо они напечатаны и останутся навсегда, причем они-то и окажутся самыми привлекательными и будут чаще всего повторяться. И я спрашивал себя: неужели за то, чтобы написать сколько-то действительно хороших вещей, нужно расплачиваться не только изломанной жизнью, как я, но и шелухой, сором на пути к нескольким поистине чистым знакам?

Все не так

Восемьдесят пятый день рождения, слава и почести в избытке. И все время словно другим, внутренним слухом прислушиваешься к чтению приговора. Да, так и должно было случиться, я предчувствовал это в ранней молодости. Но твой дар не заслужен, и ты это сознаешь. Кругом болтают, болтают, а я иду к трону Судии со своей безобразной душой.

Стремление к истине

Стремишься к истине – и натыкаешься на стихи и рассказы, а тогда становится стыдно, ибо все это только мифология – и не было так, и ты так не чувствовал. Это сам язык раскидывал свою шелковую пряжу, чтобы закрыть то, что без него было бы ничем.

Нет худа без добра

Он был настолько застенчив, что появляться в обществе для него было сущей мукой. Неловкий, не знающий основных принципов Kinderstube, он обливался потом, краснел – да, да, именно он, тот самый, словно актер в светском theatrum смокингов, вечерних платьев, parties и банкетов. Такая роль должна была достаться кому-нибудь лучше подготовленному. В то же время его неподготовленность позволяла понимать: все, что прячется под покровом формы, исковеркано, хрупко, несуразно, преувеличено, восторженно, слишком чувствительно; неуместно, мелочно и глупо – это как чулок со спустившейся петлей, отломавщийся каблук, отсутствие необходимого именно сейчас тампона. Женщины, похоже, ближе к обычному сумбуру распадающейся действительности – хотя как раз сейчас они за дверью с надписью «для дам» деловито щелкают замками сумочек и пудрят себе носы. Они – воплощенная метафора понятий «фасонить» и «недотепа».

Влюбленность

Влюбиться. Tomber amoureux. To fall in love. Как это случается – вдруг или постепенно? Если постепенно, то где это «уже»? Я был влюблен в обезьянку, сшитую из лоскутков. В фанерную белку. В ботанический атлас. В иволгу. В ласку. В куницу на картинке. В лес по правую сторону дороги на Яшуны. В стихотворение какого-то поэта. В людей, имена которых до сих пор волнуют меня. И всегда объект влюбленности был окутан эротическими фантазиями, подвергался, как у Стендаля, «кристаллизации» – даже страшно подумать о контрасте между объектом, нагим среди нагих вещей, и сказками, которые я себе о нем рассказывал. Да, я часто бывал влюблен – в кого-то или во что-то. Только вот влюбляться не означает быть способным любить. Это совсем другое.

Но ведь

Но ведь этот ток действительно пробегал через меня, и действительно я, съежившийся, сгорбленный, и теперь остаюсь тем же самым инструментом, – как такое возможно?

Особая тетрадь – найденные странички

 
                      Америка
 
 
Буро-свинцовые воды быстрой реки,
Куда приходят мужчина и женщина,
                                                      ведя упряжку волов,
Чтоб основать город и посадить дерево в центре.
Не раз я под этим деревом устраивался в полдень
И смотрел на отлогий берег напротив:
На пойму, камыш, подернутый ряской пруд,
Сверкавшие, словно раньше, когда здесь
                                                жила та безымянная пара.
Никогда не думал, что все приведет сюда:
                                                в этот город, на эту реку,
Только сюда и никуда больше, к скамейке и дереву.
 

26. IX.1976. Вечер. Какое облегчение! Счастье какое! Жизнь прожита, и все мучения из-за собственной дурости теперь в прошлом.

Восхищаюсь собой? Тем, что все снес? Отчасти да, только это не восхищение. Что-то вроде удовлетворенности бегуна, который оказался не первым, даже скорей из последних, но прошел дистанцию до конца.

 
Храм моих озарений, осенний ветер,
Так я и постарел, принося тебе благодарность.
 

Даже завалящая вещь благодарно отзовется, если отнестись к ней с уважением. (Фраза, приснившаяся 20.II.1978 и записанная наутро.)

 
Ангел смерти, милый,
Голубоглазый,
С каштановыми кудрями,
Подлетел в танце.
 
 
Губы его – счастье,
Речь – блаженство,
Его взгляд – сиянье
Весны в разгаре.
 
 
Он меня коснулся
Прильнул поцелуем
И вернул прямо
К самому началу.
 
 
Исчезнуть, не мучась,
Не причиняя муки,
Перечеркнуть разом
Все, чем жил прежде.
 
 
Чтобы не осталось
Обо мне ни слуха,
Ни воспоминанья,
Ничего.
 
 
А мир был далеким,
Словно ангел смерти,
Бесподобным, ясным
И благословенным.
 

1976

 
Чтоб одолеть темноту. Поднимаюсь пораньше
И отправляюсь в путь, угнетенный снами,
Которыми замурован в собственном прошлом,
И вспоминать все это грешно и горько.
 
 
Карабкаюсь в гору, дышу палой листвою,
Вязну в терновых кустах и пожухлых травах,
И далеко до вершины. А темнота упрямо
Догоняет, и что ни день начинаю снова.
 

1976

Из окон моего зубного врача

Потрясающе. Дом. Высоченный. Окруженный воздухом. Стоит. Посреди голубого неба.

О предметы моих вожделений, ради которых я был способен на любой аскетизм, любые неистовства и геройства, до чего же горько теперь думать о ваших губах, руках, грудях, животах, отданных сырой земле.

 
Вспоминаю те дорожки,
Где ходили твои ножки.
 

(Виленская песенка)

(И здесь «Найденные странички» кончаются.)

Контраст

Из-за контраста между телесной немощью и тем, что он сотворил, возникает недоверие к автору. «Как? Неужели я все это написал? Пожалуй, придется поверить в участие неких сверхъестественных сил».

Жалоба классика

Жалоба классика, то есть поэта, который не занимался авангардистскими исканиями, а шлифовал язык своих предшественников: «Но ведь я прекрасно знал, сколь малая часть мира попадается в сеть написанных мною фраз. Словно монах, обрекающий себя на аскезу, мучимый эротическими видениями, я искал в ритме и гармонии синтаксиса прибежища от страха перед собственным хаосом».