Текст книги "Придорожная собачонка"

Автор книги: Чеслав Милош

Чеслав Милош
ЭССЕ

Cogito, sum: certum est quia impossibile.

Думаю, я существую: это точно, поскольку невозможно.

Так Лев Шестов исправил «Cogito ergo sum» Декарта,

о чем сообщает Бенжамен Фондам в книге о своих беседах с Шестовым.

Может быть, истина по своей природе такова, что по поводу нее общение между людьми невозможно, по крайней мере, привычное общение при посредстве слова. Каждый может ее знать про себя, но для того, чтобы вступить в общение с ближними, он должен отречься от истины и принять какую-нибудь условную ложь.

Лев Шестов. «Предпоследние слова», 1911

Придорожная собачонка

Я отправился познавать свой край в телеге, запряженной двумя лошадьми, с большим запасом фуража и жестяным ведерком, грохочущим сзади. Ведро нужно, чтобы поить коней. Передо мной открывались то пригорки и рощи, то деревни посреди густого леса, где дым клубится на крышах, словно в доме пожар, – это потому, что избы курные. Или я ехал среди полей и озер. До чего интересно ехать и ехать, отпустив поводья, и ждать, чтобы из-за деревьев внизу показалась деревенька или парк, а в нем – белая усадьба. И тут же нас облаивала собачонка, рьяно исполняющая свой долг. Было начало столетия; теперь оно подходит к концу. Я думал не только о людях, которые там жили, но и о поколениях собачонок, участвующих в повседневной жизненной суете, и однажды, непонятно откуда, – вероятно, в предутреннем сне, возникло это смешное и ласковое название: «придорожная собачонка».

Ограниченность

Невелики мои знания, разум короток. Я старался как мог, учился, читал множество книг – и ничего. Дома у меня книги сыплются с полок, навалены на стульях, на полу, мешают пройти. Разумеется, мне никогда их не прочесть, но глаза жадно ищут новые названия. Однако, если быть точным, свою ограниченность ощущаешь не постоянно: лишь порою вдруг осознаешь, сколь узко твое воображение, словно слишком толстые кости черепа помешали разуму охватить то, что ему причиталось. Мне следовало бы знать все, что происходит сейчас в каждой точке земли, уметь постигать мысли и своих современников, и людей на несколько поколений моложе, а также тех, кто жил и две, и восемь тысяч лет назад. Следовало бы, ну и что.

Глаза

Оператор: Ты видишь. Я на минуту дал тебе возможность увидеть цветок настурции глазами бабочки и побыть бабочкой. Позволил взглянуть на луг глазами саламандры. Затем наделил тебя глазами разных людей, чтобы ты по-разному посмотрел на один и тот же город.

– Должен признаться, я был слишком самоуверен. Невелико сходство между тем, чем улицы того города были для меня и чем они были для людей, ходивших рядом со мной по тем же тротуарам. И если бы хоть я был уверен, что не существует ничего, кроме множества индивидуальных, не связанных друг с другом впечатлений и образов! Но я искал единую для всех нас одинаково видимую каждому человеку истину вещей, и потому показанное тобой стало для меня таким тяжким испытанием и искушением.

Бесконтрольность

Ему не удавалось контролировать свои мысли. Они блуждали где хотели, и, следя за ними, он испытывал страх. Мысли эти не были добрыми, и, судя по ним, в нем жила жестокость. Он думал, что мир слишком безрадостен и люди заслуживают только того, чтобы пришел конец их существованию. В то же время он подозревал, что между жестокостью воображения и творческим импульсом есть какая-то связь.

Поиски

Все думаешь, что должен существовать некий текст, в котором каким-то образом отразилась суть того чудовищного, что обнаружилось в этом веке. Читаешь дневники, воспоминания, репортажи, романы, стихи – всегда с надеждой и всегда с одним и тем же результатом: не то. Только робко пробивается мысль: правда об участи человека на земле не та, которой нас учили. Нам страшно даже попытаться ее назвать.

Не мой

 
Всю жизнь разыгрывать, что он и мой, их мир,
Сгорая со стыда за это шарлатанство.
А что поделаешь? Ударься в крик,
Начни пророчествовать – кто тебя услышит?
Экраны, микрофоны – всё у них.
А типы вроде нас бредут по тротуарам,
Бубнят себе под нос. Спят в парке на скамейках
И на асфальте в переходах. Тюрем
Не хватит рассовать всю эту голытьбу.
Молчу и усмехаюсь. Меня достанешь, как же.
Я с избранными за одним столом.
 

Суд

Последствия наших поступков. Совершенно непредсказуемые – ведь наши поступки самым разным образом связаны с обстоятельствами и поступками других людей, хотя, наверное, какой-нибудь безупречно работающий компьютер мог бы эти последствия вычислить. С обязательной поправкой на случайность – ибо как рассчитать, чем закончится движение бильярдного шара, ударившегося о другой шар? Можно, впрочем, утверждать, что ничто не происходит случайно. Так или иначе, оказавшись перед точно просчитанным итогом своей жизни (Страшный суд), есть отчего прийти в изумление: стало быть, я в ответе за все зло, совершенное против моей воли? Стало быть, на другой чаше весов добро, которое я не собирался творить и о котором не подозревал?

Anima

Он все больше писал о женщинах. Что это значило: то ли годами подавляемая anima, хоть и запоздало, стремится к освобождению? То ли его подсознание, до сих пор обретавшее свободу только в стихах, берет на себя роль ласковой докторши, которая, прежде чем коснуться тела, должна снять с него доспехи?

Старухи

Старые безобразные мужчины и женщины, в особенности старухи с палками, еле волочащие ноги. Тела, некогда прекрасные, гибкие, предали их, но в каждой теплится огонек сознания, оттого и удивление: «Неужели это я? Не может быть!»

И я любил

 
И я любил смотреться в зеркала.
Пока не понял по себе, что значит
«Путь всякой плоти». Бунтовать – зазря.
Кто пожил, знает – и сидит тихонько.
 

Достаточно ли сознания

Когда-то мне казалось, что достаточно одного сознания, чтобы избежать повторения, то есть той же судьбы, что у других смертных. Это ерунда. Но само отделение сознания от тела, признание его колдовской мощи – довольно знать, чтобы заворожить, – не так уж глупо.

На месте Создателя

Если бы тебе дана была власть создать мир заново, ты бы думал и думал, пока наконец не пришел бы к выводу, что лучше того мира, какой есть, выдумать не удастся. Сиди в кафе и смотри на идущих мимо мужчин и женщин. Да, согласен, это могли бы быть бесплотные существа, не подвластные времени, болезням и смерти. Но причина бесконечного богатства, сложности, многообразия всего земного именно в присущем ему противоречии. Разум не был бы так притягателен, не будь всего того, что напоминает о его неразрывной связи с материей: скотобоен, больниц, кладбищ, порнофильмов. И наоборот: физиологические потребности угнетали бы своей животной тупостью, если бы не играющий, порхающий над ними разум. Составляющая сознания, ирония, не могла бы предаваться своему любимому занятию – подглядывать за телом. Похоже на то, что Создатель, в этических принципах которого теперь принято сомневаться, руководствовался прежде всего желанием сделать мир как можно интереснее и забавнее.

Внимательность

Согласно книге буддийского монаха, которую я сейчас читаю, самая суть буддизма – mindfulness. Наверное, это слово можно перевести как сосредоточенность или внимательность. Смысл таков: надо со вниманием относиться к существующему сейчас, а не обращаться к тому, что было или будет. Это избавление для тех, кого мучит совесть, кто вновь и вновь переживает свои былые падения, спасение для людей беспокойных, со страхом воображающих, что случится завтра. Пусть мои стихи помогут читающему их жить в настоящем времени. И пусть я как человек излечусь от недугов памяти.

Взамен

Он изумлялся и завидовал, но не тем, кто, подобно ему, отдавал себя искусству. Рядом с ним ходили по земле поистине святые герои, великие своим милосердием, сочувствием и любовью. У них было то, чего ему больше всего недоставало, и в этом он был похож на своих сотоварищей, людей искусства. Ведь он знал: искусство требует полной отдачи, а это, увы, означает отдать в рабство свое «я». Замечая в себе почти детский эгоизм, он утешался мыслью, что среди людей своей профессии он не исключение, что все они страдают одним пороком – недостатком человечности.

Если уж я родился таким, что напрасны были бы попытки очиститься и освободиться – говорил он – пусть, по крайней мере, созданное мною искупит мою слабость и поможет прославить красоту человеческой души.

На время и напоказ

Вставать утром и идти на работу, испытывать к людям любовь, расположение или неприязнь – и постоянно понимать, что все это на время и напоказ. Потому что неизменной и искренней была в нем надежда, настолько сильная, что сама его подгоняла. Теперь, сейчас, через минуту, вот-вот он поймает – что же? Волшебную формулу, в которой заключена вся правда существования. Он чистил зубы, а она была совсем рядом, он принимал душ и почти уже произносил ее; если бы он не сел в автобус, возможно, она бы ему открылась. И так весь день. Проснувшись среди ночи, он чувствовал, что прорывается к ней сквозь тонкую преграду, но, обессилев от напряжения, засыпал.

Он не потворствовал своей одержимости. Старался целиком и полностью быть в данном месте и в данную минуту, проявляя внимание к близким, по мере сил оправдывая их ожидания. Объявить, что и они на время и напоказ, значило бы обидеть их, но отказаться от мысли, что для настоящей жизни с ними нет времени, он не мог.

Почему стыдно?

Поэзия – дело стыдное, поскольку начало ее слишком близко к занятиям, которые принято называть интимными.

Поэзию нельзя отделить от осознания собственного тела. Она и связана с ним, и, бесплотная, парит в вышине, делая вид, что принадлежит отдельной сфере, духу, – потому за нее и стыдно.

Я стыдился того, что я поэт, как если бы, раздетый, публично афишировал телесный изъян.

Завидовал людям, которые стихов не пишут и которых поэтому считал нормальными – в чем, впрочем, ошибался, ибо такого определения заслуживают немногие.

Ощущать изнутри

В процессе письма совершается некое превращение: непосредственные данные – скажем, сознание как ощущение себя изнутри – позволяют вообразить других таких же людей, так же ощущающих себя изнутри, благодаря чему я могу писать о них, а не только о себе.

Воспевать богов и героев

Разница между поэзией, в которой «я» повествует о себе, и поэзией, «воспевающей богов и героев», невелика, поскольку обе описывают существа мифологические. Но все же…

Мои ближние

«Мы так похожи друг на друга!» Это восклицание открывает мир, в котором наш вид предстает как нечто совершенно иное, нежели совокупность непроницаемых монад. «Братья и сестры! Я ощущаю эротическую дрожь при мысли обо всех вас и о нашем кровном родстве».

Благодарность

Я благодарен за то, что когда-то, давным-давно, в маленьком деревянном костеле, окруженном дубами, меня приняли в лоно Римско-католической церкви. А также за то, что прожил долгую жизнь и мог, веруя или не веруя, размышлять о своей двухтысячелетней истории.

Истории в равной мере и адской, и райской. Мы построили города больше Иерусалима, Рима и Александрии. Наши корабли избороздили океаны. Наши теологи насочиняли силлогизмов. И мы тотчас принялись изменять планету, именуемую Землей. Если бы мы хоть не ведали, что творим, когда шли с крестом и мечом, – но нет, мы не были невинны.

Верить. Не верить

Я был глубоко верующим. Был абсолютно не верующим. Контраст так велик, что неизвестно, как с этим жить. У меня появилось подозрение, что в слове «верить» кроется некое содержание, до сих пор не исследованное. Возможно, потому, что это явление скорее присуще жизни человеческого общества, чем психологии индивида. Ни язык религиозных сообществ, ни язык атеистов не помогали в размышлениях над его смыслом.

Мне часто кажется, что объяснение совсем близко, что оно словно носится в воздухе и как только будет облечено в слова, множество людей воскликнет: «Ну конечно! Это как раз мой случай!»

Потому что они тут, рядом со мной, в храме, крестятся, встают, преклоняют колена, а я догадываюсь, что в их умах происходит то же, что и в моем, – иначе говоря, они больше хотят верить, чем веруют, либо веруют не всегда. Должно быть, не у всех это происходит одинаково, но как именно? И должно быть, несколько веков назад люди мыслили по-иному, хотя уже в семнадцатом веке Паскаль записал: «Для человека противоречить, верить и во всем сомневаться – то же, что для коня скакать», а в девятнадцатом веке Эмили Дикинсон скажет: «Я верую и не верую по сто раз в час, / Поэтому вера сохраняет гибкость. (I believe and disbelieve a hundred times an hour, which keeps believing nimble.)» Быть с ними, в храме, важнее, чем умствовать на свой лад, – разве не так чувствует и думает большинство собравшихся в церковных стенах, давая повод сетовать на обрядовую религию, но в то же время проявляя смирение?

Возможно, я уже подобрался к разгадке, но тут внезапно все они предстают перед моим мысленным взором нагими: твари обоего пола, с их островками волос, половыми признаками, явными физическими недостатками, слившиеся в обряде возвышенного, духовного обожания, – существует ли что-то более жуткое?

Должен был?

Этот поэт, воспитанный в католической вере, должен был каждым своим словом подтверждать истинность учения Церкви. Но не мог этого делать, даже если бы захотел, поскольку у поэзии своя стратегия. Литература его времени была агностической, порой атеистической, и, сочиняя прославляющие Бога стихи, он никого не направил бы на путь истинный, а лишь заслужил бы репутацию второразрядного поэта.

Поступки и Милосердие

Конечно, надежда на Спасение так потускнела, так ослабла, что с ней не ассоциируются никакие образы. Поэтому, даже когда говоришь себе: «Если я хочу спасти свою душу, я должен отказаться от того, что мне дорого, – от творчества, любовных связей, власти, иных способов удовлетворения честолюбия», – на это очень трудно решиться. В давние времена, когда Спасение означало Рай и ангела с пальмовой ветвью, а осуждение – вечные муки в огненной бездне Ада, у людей, казалось бы, был более сильный стимул стремиться к святости и умерять свои ненасытные аппетиты. Но где уж там! Они убивали, прелюбодействовали, захватывали земли соседа и жаждали славы. Очевидно, здесь что-то не так. Возможно, осязаемость Рая, обещанного, например, приверженцам ислама, которые падут в битве с неверными, усиливает боевой пыл, но вообще-то земная жизнь и идея Спасения, похоже, явления разного порядка, не связанные друг с другом по принципу прямого противопоставления.

Не исключено, что как раз это имел в виду Мартин Лютер, полагавший, что Спасение зависит не от поступков, а от Милосердия Божия.

Ее ересь

– Я заметила, – сказала она, – что не думаю о Спасении и что два полюса, Рай и Ад, у меня свои: либо после смерти ничего нет, и это уже хорошо, либо меня ждет кара за то зло, что есть во мне.

Особый момент

Особый момент в многовековой истории религии! По воле Провидения проповеди и теологические трактаты утрачивают свою остроту, и остается только поэзия как инструмент сознания человека, размышляющего о самом главном. Сколько поэтов увидело обоснование своего труда в максиме Симоны Вайль: «Абсолютная, без малейшей примеси сосредоточенность – это молитва». Таким образом, разнузданная цивилизация, осуждаемая духовными лицами, своим искусством способна приносить дар веры.

Цитата

«Поэтесса Джин Валентайн сказала как-то в интервью: „Конечно, поэзия – это молитва. К кому еще могли бы мы обращаться?“ Мне хотелось бы с ней согласиться, однако я не уверена, так ли все просто. В поэзии есть что-то в основе своей не светское. Как в традиционных устных культурах, так и в нашей люди доверяют поэзии право высказывать истины о жизни и смерти, иным образом недосягаемые. В сегодняшней Америке поэзия приносит многим людям – в том числе поэтам – утешение, которого они не находят в традиционной религии».

(Поэтесса Кэтлин Норрис.

«Manoa. A Pacific Journal of International Writing», 1995)

Скудость воображения

Воображение людей так же ограниченно, как их знания. Что это – эрозия нашего религиозного воображения в результате научно-технической революции? Пожалуй, но давайте задумаемся над тем, как обстояло дело в Средневековье. Еще до того, как Данте изобразил Ад, существовали различные описания адских бездн, нравоучительные, но с необычайно скудным образным рядом. И напрасно было бы искать среди них что-либо равное фантазиям Иеронимуса Босха.

Теология, поэзия

То, что глубже всего затрагивает нас: краткость человеческой жизни, болезнь, смерть, ничтожность мнений и взглядов, – не может быть выражено языком теологии, которая уже много столетий дает ответы круглые и гладкие, словно шары, что легко катятся, но практически непроницаемы. Самое существенное в поэзии двадцатого века: она хочет говорить о главном в человеческом бытии и соответственно этому вырабатывает свой язык, которым теология может пользоваться или не пользоваться.

Аргумент

Самым серьезным аргументом против религии должен быть эгоцентризм. Если кто-то служит исключительно самому себе, то весьма вероятно, что он сотворил себе Бога для того, чтобы Бог ему служил.

Крайний эгоцентризм можно наблюдать у детей и людей с некоторыми разновидностями психических заболеваний. Но что же делать человеку, который обнаруживает его у себя? Отринуть религию, чтобы быть честным по отношению к себе и другим, или пасть на колени, умоляя об исцелении?

Возвышенность

Возвышенность: сознательное непротивление людским издевательствам.

Псалмы

Псалмы Давида, которые я перевел на польский, одним помогают в молитве, других отталкивают тем, что почти все они корыстны. Всевышний должен спасти от преследователей, принести победу, истребить врагов, дать царю силу и славу. Чтобы простить псалмам их детскую хитрость, нужно немалое желание смириться перед величием Бога.

А что же сам царь Давид – если предположить, что именно он написал псалмы, хотя это более чем сомнительно? Я знавал одну ревностную читательницу Ветхого Завета: по ее словам, Библию она читает потому, что самые страшные наши грехи предстают там как обычные житейские дела. Вот, скажем, Давид – забрал чужую жену, приказал убить ее мужа, однако все это было ему прощено.

Старая песня

 
Терпи, душа, и ты спасенной будешь.
Не вытерпишь – себя навек осудишь.
 

(Старая виленская песня)

Что имели в виду наши предки, произнося «не вытерпишь»? Если не вытерпишь того, что тебе суждено? А как можно этого избежать? Подмазать старосту или эконома, чтобы дал работу полегче? Или тут совсем другой смысл? Кто страдает, будет спасен, а кто не страдает, уже одним этим наказан?

Скромное обаяние нигилизма

Заурядный нигилист

Начинают всё привередливые умы, посвятившие себя литературе и искусству, затем их мировоззрение постепенно проникает в более широкие круги, пока, наконец, не становится принадлежностью массовой культуры и в то же время опознавательным знаком заурядных умов. На это ушло каких-нибудь сто пятьдесят лет.

Опиум для народа

Религия, опиум для народа. Поскольку страдавшим от боли, унижения, болезни, несвободы она обещала награду после смерти. В результате перемен, свидетелями которых мы стали, может оказаться все наоборот: подлинный опиум для народа – вера в ничто после смерти. Отрадно думать, что за наши подлости, падения, трусость, убийства мы не будем судимы.

Наоборот

У Польши есть все основания коренным образом измениться: когда-то в стране была скептичная, с позитивистскими устремлениями интеллигенция и набожный народ, заполнявший костелы. Но возможно, в скором будущем все обернется иначе: христианство, борющееся со всеобщим неверием, окажется слишком сложным для масс и большинство верующих сохранит лишь среди людей высокообразованных.

Торжество привычки

«Он читал Сведенборга». Смешно. Ведь, в сущности, польская интеллигенция не любит думать о религии. Если она признается в своем католицизме, то лишь в националистических и мессианских целях. Поэтому группам, интересующимся религиозной литературой, остается весьма узкое поле деятельности.

Религия и политика

Есть люди, которые религии с ее политическим злом предпочитают Ничто. Ведь опыт показывает, что человек рядится в одежды возвышенности, чистоты и благородства, дабы сделать вид, будто не ведает, что творят его руки. Католицизм мог бы ставить в вину православию преступления Караджича, только если бы сам был свободен от двойного стандарта.

Религии

Во всех великих религиях – христианстве, буддизме, исламе – есть предвидение суда над умершим с явным преобладанием картин спора между Обвинителем и Защитником. Иногда мы видим весы, на которые кладут грехи и добрые дела. В тибетском буддизме судья – Бог Смерти, он выносит приговор с помощью камешков: черных, которые бросает Обвинитель, и белых, бросаемых Защитником. Впрочем, в буддизме, пожалуй, как ни в одной религии, особо подчеркивается неизбывность наших грехов в виде закона кармы.

Свершилось

Фридрих Ницше, пророк европейского нигилизма, как он сам себя называл, с гордостью говорил: «Мы, нигилисты» и давал определение тому, что станет крайним выражением нигилизма. Это будет «взгляд, в соответствии с которым любая вера, любое убеждение в том, что некое утверждение соответствует истине, неизбежно будут ложны, просто потому, что истинного мира нет». Ницше даже называл такой подход «божественным образом мышления». Он относился с презрением не только к христианству, но и к слишком близкому к нему буддизму, а Шопенгауэра, своего мэтра и учителя, наградил уничижительной кличкой «декадент».

Наверное, Ницше был бы недоволен, если бы смог увидеть, чему в течение столетия служили его труды. А безграничная смелость иконоборца, которой он так гордился? Что от нее осталось сейчас, когда необходима смелость, чтобы утверждать нечто противоположное?

Бедный Шопенгауэр

Почему именно Шопенгауэр оказался философом, фамилия которого называется, как и сто лет назад, когда речь заходит о нигилизме европейцев? Он не заслуживает такой участи хотя бы потому, что высоко ставит святость и искусство. А в той мере, в какой его философия зависит от религии Дальнего Востока, спасение означает у него избавление от бремени кармы. Только в фольклоре литературных кафе нирвана была ничто. По Шопенгауэру нирвана не может быть выражена на языке сансары, поскольку представляет собой ее противоположность.

Вертикаль

Верх и низ. Можно поражаться картине Вознесения Господня в Новом Завете, но везде загробным миром правит вертикаль: у греков – преисподняя Гадеса, у евреев – Шеол; у Данте Ад внизу, Чистилище выше, Рай выше всего; в тибетской «Книге Мертвых» существует промежуточное состояние после смерти, бардо, откуда умершие движутся вверх, к лучшим воплощениям, и вниз – к худшим.

Хохот

Хохочущим циникам, вбивающим людям в головы, что нет добра и зла, что жизнь – это скопище грызущихся крыс, не скажешь: «Вы обрекаете себя на вечные муки», потому что они смеются над загробной жизнью. Но можно сказать им: «Вы обрекаете себя на победу, и это станет для вас заслуженной карой».

Какое падение

Каково: от Маркса и Ленина скатиться к идеологии имущих классов и культу Золотого Тельца.

Слишком просто?

В 1873 году появился роман Достоевского. «Бесы», и там уже все было сказано. Революция в России должна была стать делом рук интеллигенции, чьи нигилистические умы изучал Достоевский. Ленин состоял в близком родстве с героями его романа. Когда Ленин организовал в 1917 году путч (да, это был путч, штурм Зимнего присовокупил на экране Эйзенштейн, тоже интеллигент), захватить власть над Россией ему не помешало никакое сопротивление умов.

Предсказание

Владимир Соловьев в «Трех разговорах» (1900) говорит о секте дыромоляев в России. Они выдалбливали дыру в стене избы и молились ей: «святая дыра». Культ Ничто (по замыслу автора, это была сатира на толстовство) готовил почву для грядущих бед России и Европы в двадцатом веке: покорения России Китаем и борьбы Европы с возродившимся агрессивным исламом (кто, кроме Соловьева, осмелился бы предвидеть такое?).

Разве Ничто, святая дыра в умах Западной Европы, не станет искушением для исламского фундаментализма, который во имя Бога выступает уже не против неверных, а против людей, лишенных какой бы то ни было веры?

Довольно длинная цитата

«„Бальзак, Стендаль, поколения романистов, обнажавших жалкие кулисы человеческих побуждений и начинаний, выискивавших любой признак деградации человеческой натуры везде, вплоть до изнанки людских мечтаний“, – подумал Лот и поразился, как сильно эта мысль отличается от прежних чувств и оценок, даже самых язвительных, которые возникали у него раньше при чтении тех же книг. Ведь когда-то его восхищало все, что было хорошо сделано, хорошо написано, было масштабным или первосортным. А еще больше он поразился – и даже испугался, – когда осознал: нам уже важно не „что“, а „как“, мы стали равнодушны к содержанию и реагируем даже не на форму, а на технику, просто на техническую сноровку. Ведь любое содержание уже разжевано, переварено сочинителями, они все сделали вторичным, оборвали нам крылья, как дети с дурными наклонностями, – и во что же превратилась человеческая жизнь, если не в жизнь мухи, жужжащую, односезонную… Маркс, обнаруживший позорную изнанку общества… Ницше – извращенный Руссо того разочарованного века, который опорочил все наши условности… Фрейд, открывающий в глубине каждого из нас слепого людоеда, инфантильного, растленного, чьи сдерживающие мотивы столь же мерзки, как и побуждающие. Даже естественники вместо главных истин, в которые верило человечество, научных истин объективного мира превыше всего поставили принцип неопределенности. Самоубийственная страсть к компрометированию себя, к деградации. Постоянное обесценивание человека, его идеалов, его природы – и вот на фоне всеобщего порочного стремления к снижению самооценки начинает действовать опасный механизм сверхкомпенсации, индивидуальная и групповая мегаломания и склонность к обнажению, к выставлению напоказ собственной развращенности.

Если все истины относительны и зависят от системы координат, – бунтует человек, самые тайные помыслы и порывы которого разоблачены, – то я хочу быть определяющей системой координат, я сам решу, что назначить истиной. Вы хотели видеть во мне хищника, жестокую, злую тварь, смотрите – вот он я. Если я злобен, коварен, если я жажду лишь власти и наслаждений, то пусть я буду таким в полной мере, без лицемерия, целиком. Ведь только в масштабности я вижу для себя возможность величия и оправдания».

(Александр Ват. «Бегство Лота»)