Текст книги "Придорожная собачонка"

Автор книги: Чеслав Милош

Изгнанный эрос

 
К груди и шее взглядом приникая,
Любовь в снегу их клады прозревала;
Открытой оставалась часть меньшая,
А большую убранство укрывало;
Но все, что заслоняла ткань тугая,
Еще живее мысли волновало,
И взгляд, не насыщаясь явным чудом,
Молил о том, что спрятано под спудом.
 

Откуда это? Кто это написал? Петр Кохановский в переводе «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Эпоху можно узнать по употреблению октавы да по пропущенному ударению перед цезурой в пятом стихе, который нужно читать Так: «Но все, / что заслоняла и т. д.».

Что стало бы с поэзией, с языком, да вообще с человечеством, покинь нас эрос? Ему мы обязаны такой выдумкой цивилизации, как облачение. Чем больше закрыто тело, тем сильней его подразумеваемые соблазны. Неверно, будто эротизму благоприятствует естество: в колонии нудистов любовь бы куда меньше «прозревала», а потому этот глагол не в пример реже перекликался бы с «заслоняла», не говоря уж о «волновала».

Это восьмистишие обращено к нашей так называемой психофизической конституции. Однако существо с другой планеты, устроенное совершенно иначе, наверняка испытало бы немало трудностей, пытаясь понять, о чем в приведенных стихах речь и почему его внимание привлекают именно к упомянутым в них частям тела. То же могло бы произойти, пробудись однажды утром человечество без какого бы то ни было, ну абсолютно без малейшего интереса к «этому самому». Поскольку террористические замыслы разнокалиберного свойства множатся сегодня и в жизни, и в книгах, нет ничего невероятного в использовании химического оружия или особого излучения, под воздействием которого люди станут смотреть на «снег» грудей и шеи бараньими, ничего не понимающими глазами. Может быть, такую книгу о цивилизации, внезапно избавленной от эроса, стоит написать. Действие там могло бы происходить в стране, по которой подобный удар наносит неприятель, спокойно дожидающийся затем, когда ее лишенное потомства население вымрет. Или подобным оружием пользуется некий враг рода человеческого, пожелавший целиком стереть его с лица земли. Или, наконец, это может быть экспериментатор, обрекающий людей на безлюбое существование сроком лет на пять из чистой любознательности, чтобы посмотреть, как они себя поведут. Воображение подсказывает тут самые разные варианты, однако мы оставим их тем, кто захочет поднять благодарную тему.

Забавы олимпийцев

Боги Древней Греции были капризны. От них зависели человеческие судьбы, но люди не знали, чем можно заслужить милость богов, а чем их разгневать. Потом эти небожители, порою ступавшие и по земле, исчезли вместе с нимфами горных источников, дриадами старых деревьев и морскими сиренами. Их возвращение после многовекового изгнания было не слишком вероятным. Тем не менее оно произошло, во всяком случае так позволяет считать появление книги известного космолога Себастьяна Го.

Принимая во внимание, что авторитет Творца вселенной был серьезно подорван ещё в восемнадцатом веке, когда ему милостиво присвоили титул Великого Часовщика, который, заведя однажды механизм, больше не вмешивается в его работу; принимая во внимание, что принесенные войнами и геноцидом страдания людей в последующие столетия сделали вмешательство Провидения еще менее вероятным; наконец, принимая во внимание, что разум, постигший точные науки, соединил понятие истины с эмпирическим доказательством, – космологи, разгадывая тайну создания вселенной, тщательно избегают объяснений, которые можно было бы заподозрить в религиозном происхождении. Однако некоторые космологи, восхищаясь математической точностью законов, правящих материей со времен Великого Взрыва, не убеждены, что следует отрицать существование мощных разумов, действующих непонятным для нас образом, очевидно, ради собственного развлечения. Профессор Себастьян Го и вовсе высказал предположение, что наша вселенная может быть их экспериментом, основанным на квантовой механике, или даже имитацией.

Книга Себастьяна Го, как признает сам автор, граничит с science fiction, однако посвящена прежде всего нашей земной жизни и исследует в ней крайне загадочную роль случайности и стечения обстоятельств. Нам кажется, что здесь действует какая-то логика и что еще минута – и мы сможем ее уловить, но она ускользает от нас, и мы снова обречены на неведение, и вскоре еще раз попытаемся найти объяснение – с тем же успехом. Разве нельзя представить себе – задает вопрос Го – две команды игроков с непостижимым для нас разумом, которые разыгрывают между собой матч или шахматную партию, используя нас как компьютерные символы? Отсюда переплетения наших судеб, встречи, которые трудно счесть случайными, несчастья, обрушивающиеся на нас, когда их меньше всего ждешь, успехи, заслуживающие иронической улыбки. Отсюда же эти проблески логики в нашей личной истории, склоняющие иногда поверить в Фатум, и следом – опровержение любой закономерности, когда очевидным образом игра переходит в другие руки. То, что рассказывали греки о советах богов, об их пристрастиях и ненависти, определявших приключения смертных, было мудро, ибо доказывало, что они интуитивно ощущали несоразмерность нашей воли и некой высшей, безразличной к нашим мольбам, бухгалтерии.

Все меньше исповедей

У иезуита были очки с очень толстыми стеклами, и я не мог определить по его взгляду, сколько в его словах озабоченности и сколько полемического задора.

– Да, во многих странах институт исповеди исчезает, – говорил он. – В приходе, где каждую службу костел переполнен, к исповеди приходят пять-десять человек в месяц. И те, кто исповедуется, ждут от нас специальных знаний, которых, у меня во всяком случае, нет. В конце концов я не психиатр.

Однажды ко мне пришел человек, который хотел рассказать, как он заявил в самом начале, о величайшем преступлении в своей жизни. Преступлением было убийство птицы. Маленькой птички, влетевшей в открытое окно. Этот человек не разбирался в птицах. Друзья, которым он ее описал, определили, что это, должно быть, разновидность миниатюрного дубоноса, но не европейская – вероятно, птицу держали в клетке. Это мог быть африканский воробей или что-то подобное. Человек купил клетку и насыпал птице разных зерен, но она не хотела ничего есть, и похоже было, что ей придется умереть с голоду.

«Тогда с самыми лучшими намерениями, – рассказывал он, – я попытался раскрыть ей клюв, чтобы всунуть крошку размоченного хлеба, но она сопротивлялась и в моей ладони словно вздрогнула. Я повторил попытку, но когда насильно раскрыл ей клюв, она снова вздрогнула, затрепетала крыльями и умерла. Тогда я понял, что у нее от страха случился разрыв сердца».

Ксендз спросил, почему он считает это таким тяжким преступлением. И услышал в ответ, что этот случай приобрел для кающегося символический смысл. Далее тот объяснил, как оказался ответственным за смерть человеческого существа. Он, сам того не осознавая, обходился с женщиной, с которой жил, как тиран – притом из лучших побуждений. Он не мог понять, как кто-то может думать иначе, чем он, и иначе оценивать события и людей. И, для блага женщины, постоянно доказывал ей, что она ошибается, и требовал вести себя по-другому. Она тяжело переносила его замечания, считая их унизительными придирками. Такая, хотя и неосознанная, грубость в бракоразводных процессах именуется «ментальной жестокостью» – утверждал кающийся. В конце концов они расстались, а вскоре после этого женщина умерла. Подозревалось самоубийство.

Из-за очков блеснул непроницаемый взгляд.

– Придумывают истории и с ними идут к исповеди, – сказал иезуит. – Этот человек, впрочем, действительно испытывал чувство вины. Но под влиянием этого чувства интерпретировал факты превратно и заставил себя поверить в то, чего, возможно, вовсе не было. Мне кажется, мы выслушиваем только человеческие фантазии, в которых грехи либо преувеличены, либо вообще вымышлены, дабы заслонить собою грехи истинные.

Природа в чистом виде

Попробуйте, и вы убедитесь, как это трудно вообразить. Мысленно перенеситесь в лес, куда не ступала нога человека, скажем, в тайгу над Амуром. Там выберите семейство тигров и, оставаясь невидимыми, примите участие в его охотах и играх. Кажется, семейную жизнь тигров можно считать образцовой, не такой, как у кошек, ведь кот – вечный холостяк. А чтобы мысль о земле – такой, какою мы ее знаем, – не мешала, пусть эти тигры живут тысячелетия назад, когда людей было мало и ничто не могло нарушить естественное развитие событий в первобытном лесу. И тут наше внимание сразу рассеивается, словно то, что ничье сознание не носилось в воздухе и зверей никто не видел, лишает их существование смысла. Мы можем придать ему смысл, только если придумаем какую-нибудь историйку, в которой очеловечим их, как это делал Киплинг.

Молодые тигрята растут, учатся охотиться, заводят собственные семьи, старые тигры умирают или гибнут – как, мы не способны себе представить, – и повторяется это непостижимое число раз, и непостижимое число раз валятся на землю зарезанные к обеду олени, и все это происходит сейчас, без прошлого и будущего. Это только мы пользуемся цифрами – сто тысяч лет, миллион лет назад, и нам становится не по себе: невозможно, чтобы такая бездна времени и – никаких свидетелей. Пусть хотя бы демиург прохаживался то здесь, то там, но… как бы он мог вынести установленный им самим неизменный, бессознательный, не обладающий никаким смыслом так называемый естественный ход событий?

Пейзаж: или-или

Даже самый страстный любитель природы не сказал бы ничего хорошего об этом пейзаже. Небо почти всегда голубое, но земля бурая, сожженная солнцем, с редкими пучками такой же бурой пустынной растительности; голые горы, тут и там треснувшие, словно вспоротые огромным ножом, с сухой глиной в ранах-разрезах; скальные осыпи и пыль, клубы пыли при каждом порыве ветра. Таким был этот пейзаж когда-то. Сейчас он только иногда напоминает о себе, словно хребет застывшего в вулканической лаве динозавра. Человек создал здесь собственное, особое царство, будто прибыл с другой планеты. Многополосные бетонные шоссе сливаются, пересекаются, проходят одно над другим. Между их спиралями – аэродромы, площадки паркингов, причудливые белые строения, яркая зелень садов и парков. Все это города, друг возле друга, разделенные небольшими промежутками неосвоенной земли с бесплодными пригорками и оврагами. Городские дома обращены к свету стеклянными стенами; стены раздвигаются, открывая путь во внутренний дворик и к плавательному бассейну. В кварталах магазинов и роскошных отелей множество галерей современного искусства – можно подумать, легкость этого искусства и яркость красок особенно созвучны пристрастиям живущих здесь людей.

Не станем обманываться мыслью, что первозданному пейзажу удалось бы остаться нетронутым. Однако человек мог бы обойтись с ним иначе – не подчинить его себе, а сохранить свою от него зависимость, подобно кочевникам или любым народам с невысокими требованиями к повседневным удобствам. Не было бы акведуков – и воду черпали бы из вырытых там и сям колодцев. Не было бы паутины воздушных путей – одни ухабистые дороги. Кое-где пытались бы, без большого успеха, выжать что-нибудь из почвы, занимаясь попеременно то земледелием, то скотоводством. Недостроенные дома, ржавое железо поломанных машин, разваливающиеся заборы были бы здесь привычным зрелищем. Дома стояли бы прямо на пыльной земле, не окруженные газонами или цветниками, не осененные тенью деревьев. Без преувеличения можно сказать, что на месте прежней пустыни в этих краях царила бы мерзость запустения.

Вот вам предостережение, любители и защитники природы, к числу которых я отношу и себя. Какой путь мы выберем, помня о том, что первозданное состояние пейзажа уже невозможно?

Кардинал и Казанова

Кардинал Джанини любил этого негодяя, с которым познакомился, когда тот еще носил сутану и был секретарем кардинала Аквавивы. Затем он с пристрастием следил за растущей известностью своего бывшего протеже, который теперь именовал себя магистром тайных наук. В своей библиотеке, украшенной фризами Джулио Романо, кардинал писал теологический трактат, за словами которого крылось нечто невысказанное, и это невысказанное во многом зависело от размышлений кардинала о зрелищности человеческих жизней, подобных жизни Казановы.

В молодости Джанини был любителем театра и неотделимых от театра гардеробных с запахом пудры и румян, с рядами разноцветных париков и масок на стенах и зеркалами, в которых колеблется пламя свечей.

Сын бродячей актрисы, Казанова всегда считался своим у людей театра; он, конечно же, превращал жизнь в commedia dell’arte с клоунадами, колдовскими заклятиями, картами таро и целебными эликсирами. К какой же системе он принадлежал? – спрашивал себя кардинал. Деление мира на две системы не подлежало сомнению. Одна, неустанно создаваемая человеческой мыслью, словно парила в нескольких дюймах над землей, и о ней свидетельствовали тома Аквината на библиотечных полках, купола храмов, спроектированных Браманте, колоннада Бернини, живопись Микеланджело и Рафаэля – и в равной мере деятельность землепашца, солдата, торговца и дипломата. Однако эта система далеко не для всех была исполнена значения – ведь мужчины и женщины со страстью предавались совсем иному. Они пребывали в краю, где взгляд, якобы нечаянное прикосновение руки, случайная встреча в коридоре полны смысла – всегда одного и того же. В этой игре тайных призывов и знаков преуспевали женщины, которые, как справедливо заметил Гоцци, с двенадцати лет думают только об одном. Казанова умел читать знаки, и его персональный пункт любовной скорой помощи работал безошибочно, вне зависимости оттого, попадались ли ему девицы, замужние женщины или вдовы. И было бы неверно назвать его соблазнителем – просто он, словно пловец, отдавался на волю несущей его волны. В этой, другой системе не принимались в расчет ни угрызения совести, ни понятие греха, ни страх перед Адом, а ум изощрялся в придумывании хитростей, интриг, в притворстве, всегда служа одному и тому же стремлению, которому не могли воспрепятствовать ни двери, запертые на ключ ревнивым мужем, ни решетки в окнах девичьей комнаты, ни даже заключение в башне, куда не вела ни одна лестница. Кардинала забавляла легкость, с какой Казанова занимался своим ремеслом, и, возвращаясь мыслью к собственной молодости, он чуть ли ему не завидовал. Ведь и ему самому была знакома эта череда дней и ночей, когда мы в нескончаемом упоении повторяем любовные обеты. Но он отрекся от всего этого и вот, уже стариком, сидел над книгами и искал ответ на свой вопрос.

Чем же была система, которой он служил, водя пером по бумаге? Если суть театра в том, чтобы, переодевшись колдуном или королем, скрыв под париком свой настоящий цвет волос, изображать кого-то другого, – то его система была грандиозным представлением, каждый раз в новых декорациях. До той минуты, когда опустится занавес и театральный народец запрудит гардеробные, сбрасывая платья, шали и панталоны, смывая с лица грим и спеша в таверну. Потому что известно было только, что роли распределены, а кто скрывался за ними, едва удавалось угадать: существа, принадлежащие другой системе, непостоянные, смертные, всегда в движении, то бегущие от опасности, то ищущие наслаждений. Если бы Казанова был только развратником и обманщиком, и размышлять всерьез было бы не о чем. Однако его переполняла любовь к риску и приключению, отчего, что бы он ни делал: составлял гороскопы, наносил удар шпагой в поединке, прыгал с высоты в море при побеге из крепости, проводил ночи за игрой в карты, когда рядом с ним высились столбики золотых талеров, – все это вполне (и даже с избытком) соответствовало требованиям театральности. Жизнь его – всегда на полпути между поиском любовных приключений и полетом фантазии, только усиливающей его обаяние, – напоминала о телесной страсти, неотъемлемой части всех творений человеческого разума и человеческих рук, и предостерегала перед удалением в высокие сферы абстракции. Кардинал писал, и силлогизмы разворачивались под его пером, и против утверждений о силе разума он записывал: «sed contra».

Барон К.

Барон К. в своем замке вел спокойную, комфортабельную жизнь. После смерти жены он жил только со своим верным слугой, но не сторонился соседей, бывал у них и отнюдь не считался чудаком.

Он много читал, много размышлял и все чаще задумывался, почему столько вещей – больше, чем в молодости, – вызывает у него удивление. Взять хотя бы изменение его места среди людей. Ведь, начиная жизнь, мы поглощены собой, а те, кто нас окружает, кажутся существующими отдельно и как бы в тени. Только потом мы постепенно осознаем, что роли распределены и каждому придется сыграть свою. Барон не подозревал, что где-то его дожидается роль старика, что сам он когда-нибудь станет стариком, сгорбленным, опирающимся на палку.

Мысль о том, что жизнь подходит к концу, приносила ему облегчение, словно спортсмену-профессионалу, которого еще могут дисквалифицировать, но он знает, что успеет закончить бег. Он с улыбкой представлял себе собственное сознание как толстый ковер из торфа или дерна, который можно откинуть и увидеть под ним прошедшую жизнь, но безопаснее ходить по этому ковру и пореже под него заглядывать. Когда он что-то вспоминал, то задавал себе вопрос: «Как я мог? Как я мог быть таким бездумным?» Потому что именно бездумности барон приписывал свои дурные поступки, которых стыдился. Еще он не понимал, как мог так много страдать и уж особенно – переживать такие муки ревности. И еще эта дуэль…

В те времена дуэли уже выходили из моды, их ритуал казался немного смешным. Однако барон К. так ненавидел своего счастливого соперника, Базиля, что не только спровоцировал скандал, но и не согласился ни на какое смягчение условий поединка, вопреки уговорам секундантов. Выбранные пистолеты и назначенное расстояние почти не оставляли возможности бескровного исхода. Что он чувствовал и что думал в ночь накануне дуэли, уже нельзя восстановить. Если бы он тогда рассуждал, То мог бы струсить: в конце концов, с какой стати позволять убить себя из-за женщины? Тем не менее он стоял под дулом противника и поднимал свой пистолет с намерением попасть ему в сердце. Раздались два выстрела, и ничего не изменилось: птицы продолжали распевать на окружавших поляну деревьях, красное рассветное солнце разгоралось все ярче, а стоящий перед ним противник тоже опускал вниз пистолет.

Со временем барон К. начал рассматривать эту дуэль как главное событие своей жизни. Среди глупостей, совершенных в молодости, было по крайней мере выдержанное им испытание на храбрость. Кроме того, насколько он знал, Базиль, его ровесник, тоже был еще жив. Если бы барон попал в соперника, не состоялась бы жизнь, различные сцены которой он иногда пробовал вообразить, досадуя или, по старой памяти, гневаясь. Хотя, убей он тогда Базиля, он бы об этом не жалел и не считал свой поступок ошибкой.

Как мы уже сказали, никто не находил барона К. оригиналом. Единственным его чудачеством были публичные высказывания в защиту устаревшего института дуэли, – он доказывал, что нельзя никого лишать жизни, за одним исключением: когда ты готов заплатить своей, – а именно этот обычай дает такую возможность.

Эту историю можно было бы изложить иначе, не обходя молчанием во имя классического вкуса те поступки барона К., что угнетали его в старости. Возможно, обнаружилось бы, например, что он совершил обман при защите выпускного проекта в Политехническом, дал молчаливое согласие на преступление, о котором никто, кроме ближайших родственников, не имел права знать, с помощью порочащих слухов устранил соперника, опережавшего его в придворной карьере, или из жажды мести испортил кому-то жизнь. Выявление подобных происшествий потребовало бы, однако, целого аппарата психологических исследований, которым, как известно, нет конца, поскольку за одними причинами кроются другие, более глубокие, за ними еще более глубокие и так далее. Не исключено, что, продвигаясь в своих исследованиях, мы получили бы портрет барона-садиста, подтверждением чему могли бы послужить его страсть к охоте и оленьи головы, украшающие замок. Определение это было бы, однако, так же обманчиво, как и любое другое, поэтому лучше воздержимся.