Текст книги "Придорожная собачонка"

Автор книги: Чеслав Милош

Возрождение религиозности

Возрождение религиозности в Польше должно начаться с величайшего в Польше праздника. Это не Рождество и не Пасха, а День поминовения усопших, языческий праздник общения с умершими.

Первый день творения

 
А в общем, не такой уж тяжкий труд.
Бог создал этот мир. Давно? Не очень.
Сегодня утром. Миг тому назад.
Бутоны не успели распуститься.
 

Совсем близко

 
От той весны, когда ходил дорогами Галилеи,
Вроде бы так далеко, а оказывается – близко.
«Смилуйся надомною, грешным», —
                                                     просил я тогда.
И слышу теперь: «Где твое сокровище,
                                                      там и сердце».
 

Носятся

 
Заняты – только не тем, что всего важней
Носятся так, словно верят: они бессмертны.
Каждый себя считает ценнее всех.
Каждый считает: другого такого нету.
 

Невероятно

 
В том и тайна креста,
Что мерзейшее приспособленье для пыток
                                         сделано знаком спасенья.
Как могут люди не думать, чем их обносят в храмах?
Пусть карающий пламень пожрет основанья мира.
 

Изъян

Поэзия, да и любое другое искусство, – изъян, который напоминает человеческим сообществам, что мы нездоровы, как ни трудно в этом признаться.

Ребячливость

Поэт словно дитя среди взрослых. Он знает, что ребячлив, и должен постоянно прикидываться, будто участвует в делах взрослых.

Изъян: ощущать в себе ребенка, то есть наивно-эмоциональное существо, которому беспрерывно угрожают насмешки и хохот взрослых.

Неприятие

Нелюбовь к эстетическим теориям и рассуждениям о форме поэзии, то есть ко всему тому, что загоняет нас в рамки одной роли, возникла у меня из чувства стыда, иначе говоря, я не хотел смириться с приговором, обрекающим меня быть поэтом.

Я завидовал Юлиану Пшибосю: как это он умудряется уютно себя чувствовать в шкуре поэта? Значит ли это, что он не находит в себе изъяна, темного клубка, страха беззащитного, или решил ничего этого не показывать?

Культ искусства

Культ искусства усиливается по мере того, как растет число людей, которых не отгораживают от других обычаи и предписания их религии. Толпы таких людей посещают великие музеи, например Лувр или нью-йоркский «Метрополитен», подлинные святыни рубежа веков.

Каждый хочет знать все то, что знают другие, черпая с экрана или из иллюстрированных журналов сведения о сексе, нарядах, автомобилях, путешествиях. Ходят стадами и друг друга фотографируют. А то высокое, чего они полуосознанно жаждут, обретает для них форму искусства, которым они восхищаются.

Александрийство

В ранней молодости я почему-то был убежден, что «александрийство» означает ослабление творческого импульса и увеличение числа комментариев к великим произведениям прошлого. Сейчас я не уверен, справедливо ли это, однако настали времена, когда слово имеет отношение не к предмету, например к дереву, а к тексту о дереве, который ведет начало от текста о дереве и так далее. «Александрийство» означало «упадничество». Потом об этих играх надолго забыли, но как быть с эпохой, которая уже не способна ничего забыть?

Музеи, фотографии, репродукции, архивы кинолент. И среди этого изобилия индивиды, не отдающие себе отчета в том, что кругом витает вездесущая память, что она окружает, атакует их ограниченное сознание.

Не тот

Я и они. Удастся ли пробиться к ним? Поэт знает: они принимают его не за того, кто он есть, так будет и после его смерти, и никакое знамение с того света этого не опровергнет.

Прошлое

Прошлое неточно. Кто долго живет, тот знает, как сильно то, что он видел собственными глазами, обрастает сплетнями, легендами, славословиями или хулой. «Все было совсем иначе!» – хотелось бы ему воскликнуть, но он смолчит, ведь все увидели бы лишь шевелящиеся губы, а голоса не услышали.

Не мужское дело

Считается, что писать стихи не мужское дело. К занятиям музыкой и живописью претензий меньше. Как будто поэзия принимает на себя ненависть ко всем искусствам, которые негласно обвиняют в изнеженности.

В племени, занятом важными делами, то есть войной или добыванием пищи, поэту отводилась роль колдуна, шамана, владеющего заклинаниями, которые оберегают, врачуют либо наносят вред.

Пол поэзии

Поэзия женского пола. Разве муза не женщина? Поэзия раскрывается и ждет созидателя, духа, даймона.

Наверное, Жанна была права, говоря, что не знала никого, кто был бы в той же мере, как я, инструментален, то есть безучастно поддавался бы голосам, словно инструмент. Я принимал на себя смущение ребенка среди взрослых, больного среди здоровых, трансвестита в женском платье среди самцов. На меня нападали, обвиняя в недостатке мужской воли, в отсутствии самоидентификации. Но тут я обнаружил у них, якобы мужественных и здоровых, то, что и подозревал: невроз, так долго подавляемый, что он превратился в безумие.

Сила слова

«Что не произнесено, обречено на небытие». Поразительно: думаешь о множестве событий двадцатого века и их участниках и понимаешь, что любое из этих событий заслуживало эпоса, трагедии или лирического стихотворения. И что ж, они рассеялись, оставив едва заметный след. Можно сказать, что даже самая мощная, полнокровная, деятельная личность лишь тень по сравнению с несколькими точными словами, описывающими, скажем, хотя бы восход луны.

Одежда

Пелерины, галстуки à la Lavallière, широкополые черные шляпы – униформа богемы. Либо волосы, стянутые в «конский хвост», бороды, джинсы, черные свитера. Люди, которые с помощью одежды желают доказать, что они поэты, музыканты, художники. Нелюбовь к такой униформе одиночек, достаточно уверенных в ценности созданного ими, чтобы обходиться без внешней символики, А куда честнее было бы не скрывать своей профессии под обличьем нормальных людей: смотрите, мы выставляем на всеобщее обозрение свою позорную мету извращенцев и безумцев.

Спасение и осуждение

Сколько среди нас спасется и сколько будет проклято? Наши жизнеописания свидетельствуют о том, что преобладают проклятые. Одна только чрезмерная склонность к алкоголю и другим одурманивающим средствам приводит слабого человека, не желающего сталкиваться с жестокой действительностью, в состояние помрачения. Возможно, существуют целые «поэтические» народы, у которых бегство от действительности – отличительная черта. Однако наш клан вполне интернационален, так что искать этнические объяснения незачем.

Стремление к цели

Чтобы что-то сделать, нужно отдаться этому совершенно – ближние даже представить себе не могут такую самоотверженность. И она отнюдь не сводится к количеству затраченного времени. Еще есть бесчисленные эмоциональные уловки, постепенное преобразование всей своей личности, словно одна высшая цель, вне воли и знания, тянет в одном направлении и формирует судьбу.

Письменное обязательство

Вот законченное творение. Если бы люди знали, какой ценой… Приняли бы? Не отвернулись бы, придя в ужас? Но у него, у творца, когда-то возникло лишь неясное предчувствие, что он подписывает некое обязательство. И правда, не было такой минуты, когда перо, уже смоченное кровью разрезанного пальца, медлит перед тем, как поставить подпись, когда еще можно сказать «нет».

Искусство и жизнь

Как объяснить связи искусства и жизни? Например, писатель создал психологический портрет героя, в большой степени основываясь на том, что знает о самом себе. Герой похож на писателя, и его дурные поступки по отношению к близким могли бы предостеречь писателя, побудить вести себя иначе. Как он не видит, что этот герой – он сам, что изображает он себя не в лучшем свете? Откуда берется эта автономия сотворенного, позволяющая парить над жизнью своего создателя, как сорвавшийся с веревочки воздушный шар?

Картины пьянства, нарисованные алкоголиками, которые не признаются себе, что они алкоголики, описание скупости скупцами, которые считают себя щедрыми, автопортреты старых сладострастников, не подозревающих, что они стары и сладострастны. Либо дифирамбы чистой и высокой любви, написанные людьми грязными, прославление геройских подвигов трусами, похвалы состраданию, расточаемые законченными эгоистами.

Тропики

Попугай верещит. Вентиляторы работают. Игуана лезет вертикально вверх по стволу пальмы. Сверкающая океанская волна ложится пеной на пляж. Когда я был молод, меня на каникулах приводила в отчаяние скука очевидного. В старости, оказавшись в тропиках, я уже знал, что всегда искал средства от этой мерзости, которая ничего не значит и оттого непреходяща. Придать смысл, любой, только бы не эта тупая, совершенно равнодушная, вялая действительность, без цели, стремлений, утверждений, отрицаний – воплощенное ничто. Религия! Идеология! Мечты! Ненависть! Явитесь, чтобы закрыть своей узорчатой тканью это слепое нечто, даже не имеющее названия.

Пеликаны (Коста-Рика)

 
Дивлюсь трудам неугомонных пеликанов,
Их бреющим полетам над заливом,
Покачиванью на весу, пике
На выбранную жертву, белым всплескам.
И так – с шести утра. Что им округа,
Синь неба, пальмы или горизонт?
(Где в час отлива, словно каравеллы,
Встают утесы, полыхая желтым,
Пурпуровым, лиловым…)
Не тронь реальность. Представляй себе
Невидимых существ, живущих выше солнца,
Свободных, чуждых голоду и року.
 

Шар (Коста-Рика)

 
Он подносит вождю голову врага,
Которого догнал в кустах за рекой
И проткнул копьем. Это был лазутчик
Из вражеского селенья. Жалко,
Не удалось взять его живым.
Тогда бы его положили на жертвенный стол,
А селенью устроили праздник:
Все бы смотрели, как долго его убивают.
Это был мелковатый темнокожий народ,
Около метра пятидесяти ростом.
От них дошло немного керамики,
Хотя гончарного круга в этих краях не знали.
А еще дошел
Обнаруженный в тропической чаще
Гранитный шар, гигантский и непонятный.
Как они, не зная железа, могли обтесать гранит
И придать ему форму безупречного шара?
Бились над ним поколенье за поколеньем?
Что он для них означал? Противоположность
Всему, что проходит и гибнет? Мышцам, коже,
Листьям, хрустящим в огне?
                                Высочайшую абстракцию,
Превосходящую все живое,
                                  поскольку она неживая?
 

Какая феерия

Какая феерия, какой праздник, создаваемый человеческим разумом поверх мерзостей жизни! Все искусства, все мифы и всякая философия, отнюдь не замыкающиеся в собственной высокой сфере. Ведь из них, из снов разума, и возникла та преобразованная и преображаемая с помощью математических уравнений планета, которую мы знаем.

Предостережение

Зверюшки из детских книжек-раскрасок, говорящие кролики, собачки, белочки, а еще божьи коровки, пчелки, кузнечики. У них столько же общего с настоящими зверями и насекомыми, сколько у нашего представления о мире – с истинным миром. Подумаем об этом и содрогнемся.

Название

 
Сказочная была роскошь, только искусственная:
Блеск таился, в названии Emberiza citrinella,
А не в птице, не в дереве, облаке или камне.
 

Как будет

Интуиция художника. Во внезапном озарении он видит на миг свое произведение в самых неожиданных обстоятельствах, через двести, триста лет.

Его произведение через двести, триста лет. Если будет существовать язык, на котором оно написано. То есть зависимость, огромная зависимость от множества глупцов, которые, этим языком пользуясь, будут тащить его вниз и подальше от умных, которые будут его совершенствовать. Сколько же будет тех и сколько других?

Не могу простить своим неизвестным предшественникам того, что они не упорядочили польский язык и оставили мне фонетическую неряшливость всех этих «пше», «пши», «щчи».

Наше сообщество

Зависть художников. Несмотря на весь свой комизм, зрелище невеселое. Каждый охотно утопил бы собрата в ложке воды. Наблюдаешь за этим годами и не можешь отделаться от черных мыслей. Это напоминает картину человеческой жизни с той лишь разницей, что, борясь за жизнь, деньги, любовь, безопасность, художник сражается за земные блага, ощутимые здесь и сейчас, а слава поэмы или холста с нанесенными на него мазками в высшей степени абстрактна, ибо после смерти человеку эта слава ни к чему. Но дело здесь не в будущем, а в представлении о себе. Похвалы какому-то достижению – зеркало, которое льстит, а хула – кривое зеркало, в котором черты, от природы недурные, оказываются чудовищными.

То же самое и во взаимоотношениях мужчин и – женщин: домогательства, свершение, трагедии, и всегда одно и то же: главное – представление о себе, о своей красоте, притягательности, мужественности etc.

Тепло

Сиюминутная жизнь этого сообщества художников, литераторов и школяров была мелкой вязью конфликтов, дружб, наступательно-оборонительных союзов и прежде всего сплетен о подробностях чьей-то частной жизни. Погружение в сиюминутность было настолько захватывающим, что особая природа данной минуты ускользала от внимания. Лишь течение времени обнажало эту особенность, и тогда оставалось только удивляться. Внезапно, в один прекрасный день, на хорошо знакомых лицах проступала печать прожитых лет, они оказывались морщинистыми, поблекшими, заметны становились седые волосы иди залысины. Этому печальному зрелищу сопутствовал проблеск понимания: ну да, напряженность жизни поддерживается только телесным участием и животным теплом этих мужчин и женщин – личностей и в то же время организмов. Когда ослабевает жизненная энергия и ее излучение, ощутим становится холод надвигающегося оледенения. Его гигантская стена неудержимо приближается, давя зайчиков, лягушечек, человечков с их забавами. Потом остается лишь история искусства, науки и литературы. На самом деле воспроизвести ничего нельзя, и напрасно ученые мужи стараются докопаться до мельчайших подробностей. Уцелеет лишь несколько имен да еще вопрос, изначально обреченный оставаться безответным: куда все это делось?

Это

Как будто все это готовое – уже сложившееся до мельчайших деталей – ждало тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, и если бы я это взял, то не выуживал бы нечто из простирающегося кругом ничто, а словно бы просто брал с полки уже существующий предмет.

Открытие

Они не понимали, как этот поэт мог писать и циничные стихи, и патриотические, прославлять власти и насмехаться над ними. Почему он казался то человеком верующим, то скептиком, то радостным, то совершенным пессимистом. Все это, однако, происходило в то время, когда индивид считался чем-то вроде замка или крепости, откуда совершаются вылазки в мир.

Затем обнаружилось, что человеческая цивилизация – это множество сплетающихся голосов, оркестр, в котором каждый человек может быть поочередно разными инструментами. Таким образом ослабление материи, сомнение в любой сущности, достойные сожаления и даже именуемые «смертью человека», открыли нам новое измерение беспрестанно обновляющегося Theatrum.

Будущее

Пролегомены к обществу будущего. Бесчисленные разновидности психических заболеваний; сумасшедшие, которые бродят по улицам и разговаривают сами с собой – как сегодня в Калифорнии; всеобщая распущенность в том, что касается секса, наркотиков и преступлений. Отсюда потребность собираться в небольшие сообщества, объединенные уважением к разуму, здравому смыслу и чистоте нравов. Возможно, среди всеобщего одичания в них даже сохранится поэзия, словно здоровый среди больных, – как в прежние времена больной среди здоровых.

Предназначение

Вмешательство Провидения в его жизнь было неопровержимо, но он охотно забывал об этом, что, возможно, и к лучшему – иначе он постоянно ощущал бы себя избранником, помазанником. Когда-то, в дни сомнений, ему иногда виделась грядущая судьба как служение – людям? народу? нации? Он молил об этом, но не знал, как должно предназначение сбыться.

Племена

Хотелось бы мне написать историю этих племен, да удерживает мысль, что не было у них никакой истории и что если бы я это сделал, то был бы повинен в предоставлении вымышленной картины их потомкам, жадно хватающимся за любую мифологию.

Лабиринт

Мне довелось жить во времена, когда человек стал преклоняться перед лабиринтом собственного разума и это побудило поэтов и художников к бурной деятельности. Сочетание слов либо красок на холсте пришло на смену вопросам, обращенным к небу, земле, морю, звездам и облакам, откуда уже не ждали ответа. Мне бы радоваться, ведь я занимался сочинительством. И я задумался, почему не принимаю этого.

– Ну конечно, – сказал я, – ведь я вырос в провинции, там, где в сельском деревянном костеле молились Божеству с человеческим телом, а вырезанные из липовой древесины Солнце и Месяц состояли в божественной свите. Целиком принадлежа еще тому миру, я простодушно слагал гимны и оды, пользуясь разумом как пером и бумагой, не стараясь воздавать ему особые почести.

Восьмилетняя Ася из Торуня

«Я перед вами преклоняюсь, и большое вам спасибо за „Притчу о маке“ и „Так мало“ (я их люблю, как своих кошек).

Ася

Простите за сравнение, но это правда».

В сон

Я все глубже погружался в сон. Не только когда вдруг, по-стариковски, задремывал и явь на мгновение мешалась со сном. Даже когда ехал по улице с широко открытыми глазами – дома, скверы, стены старых храмов сменялись чередой движущихся вневременных картин, неизвестно, то ли виденных раньше, то ли существующих и сейчас.

Страна снов

У страны снов своя география. Сколько бы раз я ни попадал туда, я узнаю те же самые векторы направления, схему дорог в горах, понимаю, куда надо идти, чтобы попасть на нужную улицу. Это не повторяемость одних и тех же деталей – они меняются, – а как бы закодированная пространственная память, хотя откуда, из каких виденных пейзажей она складывается, сказать трудно. По сути, все они существуют одновременно, либо существует их пространственный экстракт.

Сны

 
Закутал ее в одеяло, плачущую после купанья
В грязном пруду.
 

 
Сосны были изранены, но не сдаваясь росли.
 

 
Кошки ловили рыбу в мелких лужицах между
топей.
 

Сохраняя

Сохраняя отчуждение, словно даосский мудрец, и видя бестолковую бойкость молодежи, старый поэт возвращался к своему раннему периоду, когда он уже все понимал, но еще не был подхвачен потоком стремлений и надежд.

Урок

Долгая жизнь. Но это достижение медицинской науки. Он знал, что болезнь одолела бы его, если бы не лекарства, которые он аккуратно принимал каждый день. И потому держался подальше от тех, кто насмехается над идеей прогресса.

Утро

Сколько воздуха! И политые вчера рододендроны расправили листья. Внизу, за стволами сосен, огромная сияющая чаша – океан.

Одновременно

Я ехал на поезде через мост и одновременно шел пешком по мосту. Логика сна. А вместе с тем не есть А. Дискуссии: Бог один, но в трех лицах. Хлеб и вино в то же время тело Христово.

Сомнение

Мне казалось, я – раненный в живот человек, который бежит, придерживая внутренности, чтобы не вывалились. Правда, я знал, что не один такой. Но разве человек, вынужденный непрерывно думать о своей ране, может говорить разумно?

Бри

 
Смотри в оба, не давай воли наваждениям памяти.
Навестив через много лет городок Бри-Конт Робер,
Шагай по аллее, где под ногами сухие листья
                                                               каштанов,
И дыши глубоко, как дышал в ту давнюю пору,
Унимая дрожь, пробиравшую изнутри.
А сколько было отчаяния. Отречения. Понимания,
Что выбор сделан и нужно идти дальше.
И ты пошел. И стал тем, кто ты есть сегодня:
Далеко не лучшим, но знающим, в чем сплоховал,
Стыдящимся прежних ошибок, однако не слишком.
 

Если бы я вел дневник

Если бы я вел такой дневник, как, скажем, Налковская или Домбровская, было бы чему удивляться – ведь ничего не совпадало бы с моим образом, сложившимся у читателей. Мои тайные муки могли бы показаться болезненными (они таковыми и были), но в то же время контраст между ними и моим упорством в работе, наверное, вызывал бы уважение. Но я не собираюсь писать такой дневник, не хочу обнажаться. Потому что, в конце концов, кому бы это принесло пользу, кроме историков литературы?

Мужчина

Он сознает, что существует соперничество. Он напряжен, зорок. Готов к бегу. Мыслит агрессивно. Знает лучше других. Хочет исправить мир. Годами не может забыть своих поражений. Легко выносит обвинительный приговор. Не может жить в согласии с самим собой.

А женщина смотрит на все это с улыбкой, зная, что его занимают сиюминутные дела, не имеющие большого значения.

Аргумент

Поэты заслуживают, чтобы их изгнали из Республики. Только как это сделать? Их голосом говорит нежное, ранимое тело общества. Их сотни тысяч, миллионы. А ведь может настать момент, когда государство, научившись сохранять чистоту воды и воздуха, запишет нарушения экологии на счет пагубного влияния некоторых индивидов.

Об изгнании поэтов из Республики всегда пишут сатирически. Почему? Вот создана особая инквизиция, дабы преследовать людей с вредной привычкой сочинять стихи. В этой science fiction надо избежать сатирического тона и проникнуться заботами инквизиторов. Заботы немалые, поскольку поэтов столько, что одно их количество побуждает заключить с ними перемирие, – как случалось в некоторых полицейских государствах, издававших за свой счет сборники непонятных стихов. Драматичность ситуации состояла бы в сокрытии порочного пристрастия огромными массами граждан, так что появилась бы категория якобы обращенных, подобно маранам в старой Испании. Рыдания и крики семейств, в доме которых найдено стихотворение. И в то же время постоянная борьба карательных органов с собственной слабостью: они-то знают, что сами не свободны от тайного греха стихоплетства.