Текст книги "Дредноут"

Автор книги: Чери Прист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

2

Если бы могла, Мерси Линч и второй перерыв провела бы в одиночестве, сидя в изножье своей узкой кровати и перечитывая письма, которые посылал Филипп, когда еще мог писать их. Однако госпиталь – не то место, где можно не торопясь предаваться горю.

К обеду все уже знали, что она стала вдовой.

И только капитан Салли знала, что она стала вдовой янки.

Впрочем, будет ли иметь хоть какое-то значение, если об этом станет известно всем? В Кентукки все так перемешано: голубая трава и серые небеса, разделенные лишь горизонтом. В Вирджинии почти то же самое, и она подозревала, что в Вашингтонском госпитале, куда привозят раненых мальчиков в синем, можно найти тому массу доказательств. Вдоль всех границ люди сражаются по обе стороны.

Филипп дрался за Кентукки, не за Союз. Он дрался, потому что на ферму его отца напали южане и сожгли ее; точно так же, как родной брат Мерси сражался за Вирджинию, а не за Конфедерацию, потому что их семейную ферму за последние десять лет дважды сжигали янки.

Каждый, в конечном счете, бился за свой дом. Или по крайней мере, так виделось ей. Если кто-то где-то еще сражается за права штатов, или отмену рабства, или еще что-нибудь этакое, почему об этом больше не слышно? Первые пять-шесть лет про это еще говорили.

Но после двадцати?

Мерси была еще малышкой, когда прогремели первые выстрелы у форта Самтер [5]5
  12–13 апреля 1861 г. в реальности – блокада, бомбардировка и взятие форта Самтер около города Чарльстон, штат Южная Каролина. Это событие послужило формальным предлогом для начала Гражданской войны в США.


[Закрыть]и началась война. И сколько она себя помнит, мир вокруг представлял собой неимоверных размеров обмен обидами, скорее личными, чем политическими. Но возможно, она просто слишком пристально наблюдала за всем этим последние четырнадцать месяцев, работая в Робертсоновском госпитале, где они иногда лечили и одного-двух янки, если те оказались не в том месте в неудачное время, особенно живя на границе. И не исключено, что такой янки был родственником, кузеном или вроде того кому-то, лежащему на соседней койке.

Вполне вероятно также, что он еще и не родился, когда разразилась война, и тяготы были ему предначертаны изначально, как и другим таким же парням, стонущим, истекающим кровью, плачущим, скулящим на своих койках, прося поесть или удобнее устроить их. Умоляющим вернуть им конечности. Сулящим Богу собственные жизни и жизни своих детей за возможность снова ходить – или никогда не возвращаться на передовую.

Все молили об одном и том же, вне зависимости от цвета формы.

Так что, возможно, это и не имело бы значения, если бы кто-нибудь услышал, что Винита Мэй Свакхаммер из Уотерфорда, штат Вирджиния, вышла замуж за Филиппа Варнаву Линча из Лексингтона, штат Кентукки, тем летом, когда ей исполнилось двадцать. И сделали они это, зная, что родились по разные стороны плохо очерченной границы и что однажды это им еще аукнется.

И аукнулось.

А теперь его отделила от нее другая граница, шире и страшнее. Когда-нибудь она нагонит его; это так же непререкаемо, как ампутация или нехватка медикаментов. Но пока ей суждено лишь всем рвущимся сердцем тосковать по нему и попытаться посвятить скорби и второй перерыв в смене – если получится отпроситься.

Не получилось.

Пришлось тосковать и оплакивать мужа на ходу, потому что, едва она отказалась от принесенной ей Полом Форксом пищи, которую тот тут же убрал, в палату на первом этаже доставили новую партию раненых.

Она слышала, как они прибыли: людей привезли тесные, маленькие и темные кареты «скорой помощи», те, что немногим лучше ящиков – или гробов. Выздоравливающие мужчины и помощники врачей осторожно выгружали новичков, одного за другим, слой за слоем, вывозя носилки на свет, и те, у кого еще остались для этого силы, моргали и щурились от солнца. Из крохотного окна своей каморки Мерси видела, как из карет появляется все больше и больше раненых – просто немыслимое количество; отупевшая от горя, она мимоходом подумала о том, что их, должно быть, складывали, как доски, штабелем, – столько народу умещалось в каждой повозке.

Двое… нет, трое солдат появились в бинтах с головы до пят, но в дальнейшей помощи они больше не нуждались. Они умерли в дороге. Так случается каждый раз, особенно по пути в Робертсоновский госпиталь. Капитан Салли обладает репутацией врача, исцеляющего самые ужасные раны, так что часто самых тяжелораненых отправляют именно к ней.

Сегодня транспортировку не перенесли только трое.

Что ж, неплохо, выживших и так в избытке; и, может, где-то еще стоит карета, которую Мерси не видит.

Хотя ей и разрешили уединиться у себя наверху, но две медсестры слегли с пневмонией, а третья собрала пожитки и, не сказав никому ни слова, сбежала ночью домой, выйдя как будто бы по нужде. Одного из докторов командировали на передовую военно-полевым хирургом, и Мерси ни капельки ему не завидовала. Так что госпиталь, в котором никогда не хватало коек, зато хаоса было более чем достаточно и в лучшие времена, сейчас отчаянно нуждался в рабочих руках.

В изножье постели Мерси стояли два чемоданчика. Оба упакованные. Она буквально жила на них с той поры, как приехала. Ящики около коек отсутствовали, не имелось в комнатках и шкафов, так что приходилось обходиться тем, что есть, держать имущество на полу или под кроватью, если та не слишком продавлена.

У Мерси не провисала.

Она расстегнула пряжку левого чемодана и сунула медальон во внутренний кармашек, где он всегда хранился. Потом снова закрыла чемодан и выпрямилась, чтобы надеть передник, заколов его булавкой на привычном месте между ключицами. Кусок отполированной жестянки вновь послужил мутным зеркалом. Чепец сбился. Она поправила его и приколола к волосам шпилькой, чтобы держался, вслушиваясь, как нарастает какофония на нижних этажах.

Да, она тянула время.

В эти первые лихорадочные минуты она только путалась бы у других под ногами. А вот когда всех раненых занесут внутрь, и возницы карет закончат наспех оформлять бумаги, и изувеченные солдаты улягутся окровавленными рядами, тогда она сможет быть более полезной.

Она знала, какого сигнала ждать среди этого бедлама: ее время придет, когда всех впихнут в старый судейский дом и врачи и выздоравливающие примутся раздавать лающими голосами короткие приказы направо и налево. Вот когда эти отрывистые ноты зазвучат у нее на чердаке, она покинет каморку и спустится в круговерть чудовищного карнавала.

Она нырнет в самую гущу, в море немытых лиц, почерневших от синяков и пороха, поплывет вдоль ограждений, отделяющих от остальных четверых новых тифозных, двоих с воспалением легких и еще двоих с дизентерией – тех, кому скоро потребуется внимание, но которые могут и подождать немного.

Были тут и два «хрипуна» – так в больнице прозвали наркоманов, волшебным образом доживших на фронте до отправки в госпиталь. Смыслом их жизни была желтоватая дрянь, воняющая серой и гнилью; она разъедала их мозг до тех пор, пока они не утрачивали все человеческие способности и могли лишь тупо таращиться, тихо похрипывать и ковырять язвы, образовавшиеся вокруг ртов и носов. «Хрипуны» тоже могли подождать. Они никуда не денутся, а их состояние, виной которому они сами, ставит их в самый конец очереди.

Возле пациентов, нуждавшихся в срочной помощи, толпились, спина к спине, зад к заду, доктора. Медсестры, шаркая, сновали по узким проходам между койками так быстро, словно по торной дороге. Мерси на секунду остановилась здесь, чтобы окинуть взглядом увечных патриотов, лежащих там, где их оставили медики: либо на полу на носилках, либо возле коек старых пациентов, еще не освободивших места.

Потом она обогнала двух совещавшихся хирургов; не раз ее толкали ведрами для угля, черпаками с водой, подносами с лекарствами; она наткнулась на одного из мальчишек, которые передавали сообщения с этажа на этаж, от врача врачу. Мерси насчитала четырех таких гонцов, доставлявших клочки бумаги со скоростью телеграфной службы – и, пожалуй, гораздо исправнее.

Глубокий вдох. Один, другой. Нужно работать, нужно.

Протискиваясь между рядами, она добралась до перекрестка, где открывался вход в бывшую бальную залу судьи, которую они прозвали «больной», хоть каламбур получился скверным, поскольку тут собирали самых тяжелых пациентов с огнестрельными ранениями. Пуля – дура, она непредсказуема и безжалостна – всегда. Она впивается в тело, разрывая плоть; порой раненые конечности удерживаются лишь фрагментами костей и хрящей. Пули попадают в щеки, руки, ноги, глаза, оставляя на их месте кратеры. Иногда пуля пробивает легкое или расщепляет ребро.

Ничего, кроме ужаса, от пули не жди. А ядра и того хуже.

Тридцать кроватей было уже занято, около полудюжины изуродованных мужчин лежали на полу, измазанные по колено еще военной грязью, перевязанные такими черными бинтами, что трудно было сказать, запеклась ли на них кровь или это только земля с поля боя. Лица почти у всех были смертельно – уже смертельно – бледны, от кровопотери или же от шока после того, что им довелось увидеть. Да что там! Они и сейчас продолжали видеть это.

Они ждали в относительной тишине, слишком вымотанные, даже чтобы стонать. Один или двое хрипло просили пить, или умоляли подойти доктора, или звали далекую мать или жену. Многие где-то потеряли мундиры и кутались в одеяла, и прижимались друг к другу в поисках тепла, хотя в комнате с двух сторон жарко полыхали камины, огонь в которых поддерживали двое выздоравливающих.

Новая медсестра, девушка на несколько лет младше Мерси, стояла как вкопанная, оцепенев от необходимости делать все и сразу. Лишь прижатые к телу руки слабо подергивались да моргали глаза, переполняемые слезами неверия в свои силы.

– С чего мне начать? – прошептала она.

Мерси услышала девушку; она могла ей ответить.

Она миновала стол, заваленный разрозненными носками, ремнями, лубками, бинтами, отброшенными кобурами, из которых еще не вынули оружие, рубахами с отрезанными рукавами. С соседнего стола она взяла таз размером с небольшую ванну, охапку ветоши и уродливый брусок коричневого мыла, пахнущего дешевой свечкой.

– Сестра, – резко бросила она и схватила бы девчонку за руку, если бы у нее самой руки не были чертовски заняты.

– Мэм?

– Сестра. Как вас зовут?

– Мэм? Меня… Сара. Сара Фитциг.

– Значит, Сара. – Мерси сунула таз в не вполне готовые принять тяжесть руки девчонки. Теплая вода выплеснулась на передник Сары, оставив влажную полосу на груди. – Возьмите это.

– Да, мэм.

– И это, и вот это. – Она отдала мыло и тряпки, которые Сара удержала с трудом. – Видите этих людей? – Мерси кивнула в ту сторону, где толпились вызывающей жалость кучкой, старающейся походить на очередь, еще не «обработанные» новоприбывшие, дожидающиеся оформления документов и осмотра врача.

– Я их вижу… да, мэм.

– Начните с конца ряда. Соберите обувь, если она еще на них, потом носки, мундиры, рубахи. Разденьте их, отскоблите, и быстро. Свежие рубашки в углу позади вас, у стены, а слева – кучка носков. Выдайте им чистое белье, суньте грязное в чаны для стирки, что в соседней комнате, и переходите к следующему ряду солдат.

– Отскоблить… – Сара даже запнулась на слове от неожиданности. – Отскоблить их? Солдат?

– Ну не врачей же и не крыс, – фыркнула Мерси. – И поторопитесь. Меньше чем через полчаса явятся хирурги, и, если капитан Салли увидит у себя на этаже грязных людей, она будет в ярости.

Лицо бедной девушки стало почти таким же белым, как ее новенький накрахмаленный фартук, надетый на первое дежурство. Но она ответила «да, мэм» лишь чуть-чуть дрогнувшим голосом и отправилась делать то, что ей было сказано.

Мерси могла бы помочь ей, но у Мерси, старшей медсестры первой палаты, имелись дела и поважнее. Да, сейчас она находится не в первой палате, а в бальной зале, но старшая медсестра бальной залы прикована к постели, и никто другой не готов взять на себя ее обязанности, так что именно Мерси, подстегиваемая обстоятельствами, устремилась на сцену, чтобы помочь на этом конце беломраморной комнаты. И слово «сцена» сказано здесь не случайно: поперек зала висел занавес, отгораживая часть палаты не приличия ради и уж определенно не в попытке пощадить чувствительность солдат. Мальчики и без того видели и слышали предостаточно.

Кто-то из докторов крикнул:

– Сестра!

Мерси бросилась на зов. Хирурги уважали ее сноровку и часто просили ассистировать. И сейчас, когда дела плохи и новую партию почти-смертельно-раненых готовят к ампутациям, ее помощь придется весьма кстати.

Она отвела край занавески, подавила всхлип и шлепнулась на стул возле первой же койки, от которой ей энергично махал один из оставшихся докторов:

– Вот ты где, Мерси. Рад, что это ты.

– Ну хоть кто-то мне рад, – откликнулась она, приняла из рук врача несколько окровавленных пинцетов и бросила их в жестяное ведро, стоящее на полу возле ее ног.

– Не он один, – прохрипел мужчина на койке. – Я тоже рад, что это ты.

Она выдавила улыбку и ответила, словно поддразнивая:

– Сильно сомневаюсь, поскольку это наша первая встреча.

– Первая из многих, надеюсь… – Кажется, он хотел продолжить, но в этот момент доктор изучал то, что осталось от его руки.

Мерси подумала, что парню, должно быть, чертовски больно, но он даже не вскрикнул. Только резко замолчал.

– Как тебя зовут? – спросила девушка, частично по обязанности – документы-то оформлять все равно придется, частично – чтобы отвлечь его.

– Иисусе! – пробормотал врач, отрезав рукав солдатской рубахи и обнаружив, что повреждения гораздо серьезнее, чем казались на первый взгляд.

Раненый выдохнул:

– Нет, не так. – И ухмыльнулся, хотя губы его остались сжаты плотнее валиков для глажки белья в прачечной. – Генри. Гилберт Генри меня звать. Откликаюсь на Генри.

– Генри. Гилберт Генри, откликающийся на Генри. Я запишу, – пообещала Мерси, и она собиралась выполнить обещание, хотя к этому моменту ее руки были заняты остатками повязки, которая больше не поддерживала простреленную руку. Впрочем, она и раньше лишь не давала раздробленной конечности распасться на куски. Странно, что рука не развалилась при осмотре, просто под взглядом доктора Лашера.

– Никогда не нравилось имечко Гилберт, – пробормотал мужчина.

– Славное имя, – заверила раненого девушка.

– Помоги мне перевернуть его, – попросил доктор Лашер. – У меня нехорошие предчувствия…

– Я поддержу его. А вы приподымайте. Извини, Гилберт Генри… – она повторила его имя, чтобы лучше запомнить, – но сейчас будет больно. Дай-ка мне здоровую руку.

Он послушался.

– Дай мне знать, если будет совсем невмоготу. Жми, не стесняйся.

– Как можно!

Галантен до последнего, этого не отнять.

– Можно и нужно, и ты еще поблагодаришь меня за это предложение. Вмятин ты на мне не оставишь, обещаю. Ну, на счет «три», – сказала она доктору, встретившись с ним взглядом.

Врач начал отсчет:

– Раз… Два…

На «три» они вместе приподняли мужчину, повернули его набок и подтвердили наихудшие опасения доктора Лашера.

Гилберт Генри заговорил первым:

– Ну, кто-нибудь из вас, скажите что-нибудь. Не заставляйте человека гадать. – Второе предложение выползло из него со свистом, поскольку силы и воздух, затраченные на слова, утекали сквозь зияющую дыру в боку.

– Пара ребер… – констатировал доктор, – раздроблены к чертовой матери, – продолжил он, поскольку давно уже миновали те дни, когда он следил за речью в присутствии медсестер, а уж тем более в присутствии Мерси, чья манера выражаться частенько была куда грубее – если того требовала ситуация.

– Возможно, три ребра, – уточнила она, разглядывая рану. Она видела не только это. Но сказать не могла – только не тогда, когда Гилберт Генри мертвой хваткой стискивает ее руку.

Три ребра представляли собой наименьшую из проблем. С рукой дело обстояло серьезнее, ей определенно грозит ампутация; но то, что девушка видела сейчас, вызывало другой вопрос: стоит ли вообще начинать операцию, означающую лишние боль и страдания. Легкое парня в лучшем случае пробито, в худшем – изодрано в клочья. Пуля, изувечившая его, – или то было ядро? – попала в левый бок, приговорив руку и разорвав мягкие ткани торса. С каждым вдохом и выдохом из переломанной грудной клетки солдата вырывался теплый влажный воздух.

От таких ран люди не оправляются.

– Помоги мне перекатить его обратно, – попросил доктор Лашер, и Мерси повиновалась – снова на счет «три». – Сынок, я должен сказать тебе всю правду. Руку не спасти.

– Я… я боялся этого. Но, док, я едва дышу. Это из-за ребер… да?

Теперь, когда Мерси знала, куда смотреть, она видела толчками выплескивающуюся из его тела над ребрами сукровицу, уже свежую, словно уложив парня в прежнее положение, они ухудшили его состояние. У Гилберта Генри осталась в запасе пара часов, а может, и пара минут. Но пара часов – это максимум, если только Господь Бог самолично не явит чуда.

И Мерси ответила вместо доктора, все еще раздумывавшего, что сказать:

– Да, это из-за ребер.

Солдат скривился, и истерзанная рука дрогнула.

– С рукой придется расстаться, – проговорил доктор Лашер. – Нам потребуется эфир.

– Эфир? Мне никогда еще не давали эфир. – Голос мужчины зазвучал по-настоящему испуганно.

– Никогда? – небрежно переспросила Мерси и потянулась к тележке с препаратами для наркоза. Она была двухуровневая; на верхней полочке лежали сами медикаменты и чистые тряпицы, плюс одна из новомодных масок с клапаном, которую капитан Салли купила на собственные деньги. Это было чудо техники, и стоила такая маска дорого. – Это не так уж и плохо, честное слово. При вашем состоянии я бы назвала эфир блаженным облегчением, мистер Гилберт Генри.

Он снова сжал ее руку.

– Ты же не оставить меня, да?

– Естественно, нет, – пообещала Мерси. Клятва не из тех, что надо непременно сдержать; да еще вопрос, будет ли у нее такая возможность, но по голосу Мерси солдат ни о чем не догадался.

Улыбка, больше похожая на тонкий шрам, вновь растянула его губы.

– Да уж побудь… пожалуйста.

На второй полочке тележки хранились инструменты гораздо более страшные. Мерси тщательно следила за тем, чтобы ее юбка и передник скрывали их. Не стоит парню видеть зубастую пилу, крючконосые зажимы или же ножницы-переростки, необходимые иногда для рассечения последних жил. Ему достаточно видеть ее профессиональную сноровку. Так что Мерси осторожно высвободила пальцы и начала подготовительную работу, пока доктор настраивается на операцию, раскладывая менее грозные на вид инструменты и требуя еще тряпок, тампонов и второе ведро с горячей водой, о чем должен позаботиться кто-нибудь из находящихся рядом выздоравливающих.

– Мерси, – уронил доктор Лашер. Это был приказ – и сигнал к началу.

– Да, доктор. – Она обратилась к Гилберту Генри: – Пора, дорогой. Ничего не поделаешь, но поверь, ты очнешься, славя Господа за то, что все проспал.

Не самая ободряющая речь, конечно, но по ту сторону Гилберта Генри, за занавесом, дожидались еще двое, и каждому из них нужно было такое же внимание; а ее внутренний сочинитель успокоительных фраз сегодня что-то забастовал.

Она показала солдату маску: выпуклый стеклянный треугольник со скругленными углами – чтобы удобнее ложился на нос и рот.

– Видишь? Я опущу это тебе на лицо, вот так… – Она на миг поднесла маску к собственному рту только с целью демонстрации. – Потом присоединю вот это. – Она продемонстрировала емкость, формой напоминающую пулю, а размером чуть больше винной бутылки. – Потом смешаю эфир со стабилизирующим газом, и не успеешь ты сказать «фу», как погрузишься в лучший сон в своей жизни.

– Ты… уже делала это… прежде?

Слова давались ему гораздо труднее, чем в начале; он все больше слабел, хотя и лежал на койке, и она поняла – внезапно и с ужасом, – что после того, как она прижмет маску к его лицу, он уже не очнется. Подавив панику, не дав ей отразиться в глазах, девушка сказала:

– Сто раз. Я здесь полтора года.

Она несколько погрешила против истины. Потом Мерси отложила маску и взяла журнал, прислоненный к ножке солдатской койки, большая часть листов которого так и осталась незаполненной.

– Сестра? – поторопил ее доктор Лашер.

– Секундочку, – попросила она. – Прежде чем ты задремлешь, Гилберт Генри, откликающийся просто на Генри, давай-ка ты сообщишь мне кое-что, а я запишу, чтобы сестра из следующей смены все о тебе узнала.

– Как… пожелаете, мэм.

– Вот хороший солдат и отличный пациент, – похвалила она мужчину, не глядя на него. – Ну-ка скажи быстренько: тебя дома ждет матушка? Или… или… – она едва не поперхнулась, – жена?

– Жены нет. Мать… наверное. И… и брат, но он… еще… маленький.

Мерси с удивлением подумала, как ему вообще удалось протянуть столько с такой раной. Он словно цеплялся за жизнь только до той поры, пока не была достигнута цель: попасть в госпиталь. Солдат, видно, рассуждал, что, когда окажется в Робертсоне, все будет в порядке.

– Мать и младший брат. Как их зовут?

– Эбигейл Джун. В девичестве… Харпер.

Грифель карандаша спешил за словами, фиксируя их на бумаге угловатым почерком Мерси.

– Эбигейл Джун, урожденная Харпер. Она твоя мать, да? А город?

– Мемфис. Я поступил… на службу… в Мемфисе.

– Мальчик из Теннесси. Вы почти что самые любимые у меня.

– Почти что?

– Почти что, – подтвердила она, отложила журнал, снова прислонив его к ножке койки, и взяла склянку с газом. – Итак, мистер Гилберт Генри, вы готовы?

Он кивнул храбро, но слабо.

– Отлично, милостивый государь. Просто дыши, как обычно, если не возражаешь. – А про себя она добавила: «И пока можешь». – Правильно, очень хорошо. А теперь я хочу, чтобы ты посчитал задом наперед, от десяти. Сможешь сделать это для меня?

Голова его чуть заметно качнулась.

– Десять, – произнес солдат, и выпуклая маска, опустившись на его лицо, заглушила звук. – Де…

Вот и все. Он уже вырубился.

Мерси тяжело вздохнула. Врач тихо сказал:

– Отключай.

– Простите?

– Газ. Выключи его.

Она тряхнула головой:

– Но если вы собираетесь отнять руку, ему потребуется…

– Я не собираюсь отрезать ему руку. Это ни к чему. И бессмысленно, – добавил он.

Он собирался сказать еще что-то, но девушка уже поняла и махнула рукой, прося доктора замолчать, потому что она не хотела ничего слышать.

– Вы не можете просто оставить его лежать тут.

– Мерси, – уже мягче проговорил доктор Лашер, – это будет добрый поступок. Он уже не придет в себя. Ампутация убьет его быстрее и к тому же изувечит. Пусть спит с миром. И пусть семья похоронит его целиком. Смотри.

Она и так смотрела, как широкая грудь солдата поднимается и опускается, но без всякой силы. И все реже и реже.

Врач свернул трубки стетоскопа кольцом и сунул его в карман.

– Мне не нужно прослушивать его легкие, чтобы убедиться, что он уходит, – объяснил он, склонился над телом Гилберта Генри и прошептал Мерси: – Кроме того, у меня еще три пациента, двое из которых вполне могут пережить этот день, если мы поторопимся. Посиди с ним, если хочешь, только недолго. – Он отступил, поднял саквояж и завершил обычным голосом: – Он не знает, что ты здесь, и не почувствует, когда ты уйдешь. И тебе это известно не хуже, чем мне.

И все-таки она осталась, задержавшись, насколько осмелилась.

У парня не было жены, которую он сделал бы вдовой, но где-то жили его мать и младший брат. Отца он не упомянул; отец, должно быть, умер много лет назад, погиб на той же проклятой войне. Может, отец его завершил жизнь так же – лежа на койке, едва опознанный, растерзанный на куски. Может, ни тело отца, ни весть о его гибели так и не добрались до дома; может, он рухнул на поле боя и никто несколько недель не приходил, чтобы его похоронить, потому что в первые дни войны такое случалось нередко.

Еще один дрожащий вдох заклокотал в горле Генри, и девушка поняла – по звуку, по решающему все тембру заключительной ноты: этот вдох – последний. Солдат уже не выдохнул. Воздух сам собой выпорхнул на свободу из тела слабым порывом ветерка, пройдя через нос и дыру в боку. И широкая грудь с завитками черных волос, которые виднелись в вырезе нижней рубахи, больше не поднялась.

Под рукой не нашлось простыни, чтобы прикрыть умершего. Мерси подобрала журнал и положила его лицевой стороной вверх на грудь покойника, что послужит знаком следующей медсестре, или выздоравливающим, или тому, кто потом придет убираться здесь.

– Мерси! – резко окликнул ее доктор Лашер. – Вези тележку.

– Иду, – отозвалась она, и встала, и подготовила тележку, вернув на место стеклянную маску с клапанами. Чувства ее были притуплены, но не больше чем всегда. Следующий. Всегда есть еще кто-то, следующий.

Она развернула тележку и поставила ее перед следующим раненым, стонущим и извивающимся на едва выдерживающей его скрипучей койке, узкой, шаткой и хлипкой. Опять пришлось водружать на лицо профессиональную улыбку – нужно поздороваться с пациентом.

– О, какой тут у нас большой парень. Привет, я сестра Мерси.

Он захрипел в ответ, но не забулькал и не засвистел. Интересно, велики ли шансы у него?

Она подняла его журнал с незаполненными листами и снова заговорила:

– Я пока даже не знаю твоего имени, милый. Как тебя называла матушка?

– Сайлас, – выплюнул он сквозь стиснутые зубы. – Ньютон. Рядовой первого класса. – Голос его звучал громко и напряженно.

– Сайлас, – повторила она, записывая. Потом обратилась к доктору: – Так что у нас здесь?

– Обе ноги ниже колен.

А пациент вставил:

– Меня подкосило пушечное ядро.

Одна нога отсутствовала вовсе; вторая нуждалась в ампутации – и немедленной.

– Точно. Еще где-нибудь болит, что-нибудь беспокоит?

– Черт побери, а что, ног недостаточно?! – едва не завизжал он.

Однако медсестра осталась спокойной.

– Более чем достаточно, и мы ими займемся. – Она встретила его взгляд и увидела такую боль, что немного сдала позиции, настолько, чтобы сказать: – Извините, мистер Ньютон. Мы только пытаемся позаботиться о вас.

– О, обо мне уже славно позаботились. Эти сукины дети! Как я в таком виде управлюсь с мельницей, а? Что подумает моя жена, когда я вернусь домой?

Мерси положила журнал рядом с койкой.

– Ну, у всех детей Божьих свои проблемы. Вот… – Она взяла со второй полки тележки наполненный шприц. – Позвольте сделать вам укол, чтобы унять боль. Это новое лекарство, но на солдат оно действует лучше, чем древние народные методы – ну там, глотнуть виски или прикусить пулю…

Но он ударил ее по руке, обругав по-черному. Мерси тут же велела ему успокоиться, но, вместо этого, он беспорядочно замахал руками, словно отчаянно хотел подраться с кем-то. Доктор Лашер поймал одну руку раненого, Мерси – другую. Он был не первым их буйным пациентом, и они давно уже выработали свою систему усмирения. Она не столь уж отличалась от методов связывания свиньи или теленка. Инструменты другие, а принцип тот же самый: ухватить, заарканить, спутать, обездвижить. При необходимости повторить.

Мерси скрутила мускулистую руку солдата так, что еще дюйм – и сломала бы ему запястье; затем защелкнула на ней подхваченные с тележки наручники. Одно быстрое движение – и она приковала украшенную таким образом руку к ближайшей ножке кровати, защелкнув скобу. Однако, если доктор Лашер не проделает то же самое с другим запястьем, больше чем на несколько секунд спокойствия рассчитывать не приходится.

Впрочем, доктор справился отлично, отстав от Мерси лишь на мгновение. И все это под брань одного жутко несчастного человека без ноги и с подрезанными крыльями, то есть привязанными к койке руками, который дергался так отчаянно, что наверняка навредил бы себе еще больше, если бы не тщательно продуманная методика смирения.

Мерси потянулась к маске, открутила колпачок, выпуская эфир, и прижала маску к лицу Сайласа Ньютона, придерживая рядового первого класса за подбородок, чтобы он не мотал головой, уклоняясь от действия газа. Вскоре его возражения смягчились и поутихли, а там и последние признаки отказа от сотрудничества исчезли, исчерпав себя.

– Вот осел, – пробормотала Мерси.

– Воистину, – согласился доктор Лашер. – Сними с него ботинок, пожалуйста.

– Да, сэр, – кивнула Мерси и принялась распутывать шнурки.

Следующие три часа подтвердили предсказания доктора. Двое из троих оставшихся выжили, включая и неприветливого Сайласа Ньютона. В свой срок Мерси сменила суровая и непреклонная сестра Эстер Флойд, взявшая на буксир и молодую сестричку Сару Фитциг.

Мерси, оставив окровавленные постели за занавеской, едва не шатаясь, вернулась на территорию бальной залы, где люди, по крайней мере, были похожи на людей, пусть они еще и не выздоровели и не отъелись толком. Шагая мимо них, огибая их, то и дело спотыкаясь, она несколько раз останавливалась, когда кто-нибудь дергал ее за юбку, чтобы попросить воды или позвать врача.

И вот наконец она оказалась снаружи в золотистом, сапфировом по краям вечере, который вскоре – и ждать осталось уже недолго – почернеет, как уголь.

Она пропустила ужин и даже не заметила.

Ничего. Она раздобудет что-нибудь – что там можно прихватить на кухне, хотя, конечно, ей известно, что, скорее всего, там сейчас шаром покати. Либо ты ешь тогда, когда тебя зовут, либо ты не ешь вовсе. Но проверить все равно стоит. Может, ей повезет, и для нее найдется печенье и кусочек масла. Этого хватит, чтобы уснуть не на голодный желудок.

Она почти добралась до кухни, когда Пол Форкс, выздоравливающий, окликнул ее, остановив в коридоре возле проходной палаты на первом этаже. Мерси оперлась ладонью о стену, а потом и привалилась к ней. Вымотанная донельзя, она просто не могла стоять, и держаться более или менее прямо получалось только на ходу. Но девушка отозвалась:

– Да, мистер Форкс? В чем дело?

– Прошу прощения, сестра Мерси. Для вас тут сообщение.

– Сообщение? Проклятие! Довольно с меня сообщений, – пробормотала она, обращаясь скорее к полу, чем к посланнику. Но потом извинилась: – Простите. Вы ни в чем не виноваты, и спасибо за то, что отыскали меня.

– Все в порядке, – заверил он и осторожно подошел ближе. Пол Форкс ко всем приближался осторожно. Быть может, давняя привычка, а может, и новоприобретенная – на поле боя.

Он протянул конверт со словами:

– Из Западного Союза.

Мерси взяла письмо.

– Из Западного Союза? Серьезно? – Она испугалась, не содержит ли письмо те же новости, которые она уже и так получила. Порой так бывает: сто лет никаких известий, а потом столько новостей, сколько тебе и не вынести, и все одновременно. Ей не хотелось читать. Не хотелось знать, о чем говорится в письме.

– Да, мэм, очень серьезно. Судя по штампу с обратной стороны, это из Такомы, что в Вашингтоне, – не в том, что по соседству, а который на западе. Ну, по крайней мере, оттуда отправили сообщение. Не знаю точно, как работает телеграф.

– Я тоже. Но я не знакома ни с кем из Вашингтона.

– Уверены?

– Вполне. – Она повернула конверт, все еще не желая открывать его, и по штампу определила, что письмо проштемпелевали на станции Такома.