Текст книги "Дело"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Глава XXXIX. При виде спящего старика

Мы катили в такси по окутанной серым вечерним сумраком, шелестящей листьями Мэдингли-роуд. Доуссон-Хилл сидел надутый и раздраженный. Он любил проигрывать не больше других. Мысль о предстоящем визите к Гэю наводила на него скуку.

– Ну что ж, Люис, – заметил он. – Ваша взяла?

– А вам не кажется, что это только справедливо?

Но Доуссон-Хилл не хотел делиться своими мыслями относительно невиновности Говарда. Сердито, профессиональным тоном он продолжал:

– Должен сказать, что вы очень ловко повернули дело в понедельник утром. Не представляю, как бы вы вывернулись, если бы не пустились в эту двойную игру. Совершенно очевидно, что вам нужно было, с одной стороны, поднять суматоху вокруг Найтингэйла и, с другой, тут же предложить им лазейку. Конечно, пойди вы в открытую против Найтингэйла, и вашему подзащитному крышка. Ясно как день! Но все же должен сказать, что провели вы это весьма тонко.

И добавил:

– Впрочем, вы ведь всегда были везучим.

– Что вы хотите этим сказать?

– Друг мой, все говорят, что вам всегда во всем везет. – Он оборвал фразу. – Между прочим, я, признаться, считаю, что Найтингэйл получил не по заслугам. На мой взгляд, за версту видно, что он невинен, как новорожденный.

Мимо нас проносились деревья, садовые ограды. Как странно, думал я, что кто-то может считать меня везучим. Обычно человек никогда не думает о себе в таком аспекте.

Я сидел, благодушно развалившись в машине, усталый, довольный собой и одержанной победой, и вдруг до моего сознания дошли слова Доуссон-Хилла о Найтингэйле. Могло ли это быть правдой? Чутье подсказывало мне обратное. Откинувшись на сиденье, я позволил себе лишь мимоходом задуматься, – могло ли это быть правдой? Если допустить, что да, то в этом заключалась одна из гримас правосудия. Вы беретесь за дело, стараясь исправить зло; вы беретесь за дело с чистыми – насколько это позволяет несовершенство человеческой натуры – руками, из хороших побуждений и кончаете с определенным шансом причинить зло кому-то еще. Однако, несмотря на эти мысли, из нас двоих, сидевших в такси, куда через опущенные окна проникал прохладный, пахнущий летом вечер, доволен собой был именно я, а не Доуссон-Хилл.

Он спросил меня, какие еще глупости придется нам выслушивать от старого Гэя. Долго ли он задержит нас? Доуссон-Хиллу нельзя было опаздывать на поезд – что ему Гэй, этот спесивый дряхлый павлин. Доуссон-Хилл обязательно должен быть в Лондоне на одном вечере. Он перечислил мне гостей: все это были люди самого высшего круга, и было забавно слушать, как, описывая их, он с обычным для светского завсегдатая искусством стремится развеять окружающий их ореол и попутно набить цену себе. Как это скучно, сказал он, что приходится еще возиться со старым Гэем.

Такси подкатило к подъезду. Когда мы с Доуссон-Хиллом поднялись на крыльцо, он сказал, как говорили немецкие офицеры в ночь, когда началась война: «Nun fängt es an»[39]39
  Итак, мы начинаем (нем.).


[Закрыть].

Экономка открыла нам со словами:

– Мне так неприятно! – У нее был огорченный, сконфуженный вид, она чуть не плакала. – Мне так неприятно, но профессор крепко спит.

Доуссон-Хилл громко рассмеялся, и сказал ласково и вежливо:

– Не беда!

С немецким акцентом, придававшем ее английской речи убедительность, она продолжала:

– Да, но он так ждал этого. Он готовился к вашему приходу с самого чая. Он так радовался, что вы придете. Он нарочно пораньше поужинал. И вдруг взял да уснул.

– Не беда! – повторил Доуссон-Хилл.

– Да, но он будет очень переживать. Он будет так расстроен. А я не смею разбудить его.

– Нет, конечно, не надо, – сказал Доуссон-Хилл.

Она спросила, не хотим ли мы взглянуть на него, и повела нас в кабинет. Там было так темно, что ничего почти не было видно, но мы все же разглядели Гэя, полулежавшего в своем кресле: шаль была накинута ему на плечи, в угасающем свете поблескивала борода, белоснежная на фоне его по-детски свежей кожи. Голова его покоилась на подлокотнике. Рот был открыт и казался темным провалом, однако храпеть он не храпел. Мы стояли в гробовом молчании, и нам было слышно его дыхание, мерное и ровное.

На цыпочках мы вышли в переднюю.

– Что же делать? – сказал Доуссон-Хилл.

Можно оставить ему копию постановления с запиской, которую мы оба подпишем, предложил я.

– Он так огорчится, – сказала экономка. Ее глаза наполнились слезами. – Он будет горевать, как малое дитя.

– Как скоро он проснется? – спросил Доуссон-Хилл.

– Кто его знает? У него это называется «подремать вечерком». Иногда это на час, иногда на два, а то и на три.

– Не беспокойтесь, миссис Нагельшмидт, – сказал Доуссон-Хилл, – я подожду.

Она вспыхнула от удовольствия. Он запомнил ее имя, он был так вежлив, все было хорошо… Я сказал, что, если он останется, меня будет мучить совесть. Я бы сам предложил подождать, но мне нужно спешить на обед к брату, а потом, возможно, придется еще уламывать говардовскую фракцию.

– Это не шуточное дело, – сказал Доуссон-Хилл. – Нет, вы не можете ждать. Ничего, я останусь.

– А вечер, на котором вас ждут?

– Думаю, – сказал Доуссон-Хилл экономке, – что от вас можно будет позвонить по телефону?

– Все можно, – воскликнула она. – Вы расположитесь в гостиной, я приготовлю вам небольшой обед…

Я спросил, как он думает добираться до Лондона. Он ответил, что придется взять машину.

В этом сказалась его природная доброта. Полчаса тому назад мы были свидетелями доброго поступка Брауна, но это никого не удивило – другого от него и не ждали. Но в Доуссон-Хилле это показалось мне более чем неожиданным. Я вспомнил рассказы о добрых услугах, которые он оказывал начинающим адвокатам, оказывал тайком, инкогнито. Встречаясь с ним и слушая его болтовню, я скептически относился к этим рассказам. Сейчас у меня невольно вырвалось:

– Вы все-таки очень добрый человек.

Доуссон-Хилл вспыхнул до корней волос. Он был очень доволен похвалой и в то же время непривычно для себя смущен. Даже лицо его как будто изменилось: обычно надменное и чуть удивленное, оно внезапно расплылось и подурнело. Он вдруг стал похож на хомяка, который только что набил себе еды за обе щеки, хитрого, но сияющего – в восторге от своей предусмотрительности. С неуклюжей застенчивостью подростка он поспешно сказал:

– Ну, о чем тут говорить.

Глава XL. Покидая резиденцию

У Мартина меня встретила Маргарет. Она приехала, чтобы забрать меня на следующий день домой. Глаза ее сияли от радости, что мы победили. Ей не нужно было ничего, только бы побыть со мной вдвоем. Айрин визжала от восторга, сама не зная, чему, собственно, радуется; в комнате было тепло, воздух был словно насыщен бесшабашным весельем.

Глаза Маргарет сверкали не только радостью, но и притворным негодованием. Не успела она приехать, рассказывали они мне, как Лаура обрушилась на нее по телефону; Решение старейшин возмутительно: срок членства Дональда, безусловно, должен быть продлен на весь тот период, что он был отстранен от должности. Можно ли надеяться, что Маргарет примет меры к тому, чтобы это было сделано? И еще, не подпишет ли она одно письмо? То самое – как я сразу понял, лишь только Маргарет упомянула его, – которое они пытались заставить подписать доктора Панде.

– Возможно, что это вполне разумное письмо, – кричала Маргарет, – но мне осточертела эта женщина – она просто проходу мне не дает.

– А я думал, что она твоя подруга, – съязвил Мартин.

– Это ты так думаешь, – сказала Маргарет. – Она мне просто надоела. И, кроме того, я вовсе не верю, как некоторые из вас, что она сидит под башмаком у своего мужа. Я считаю, что она мерзкая разновидность склочницы, какую встретишь в любой партии, и я больше никогда в жизни не желаю ее видеть.

Что касается срока членства Говарда, то и тут совесть больше не беспокоила Маргарет. Чтобы добиться справедливости в отношении его, я боролась бы до последнего, радостно говорила она, все еще притворяясь сердитой, но я просто не понимаю, чем он может еще быть недоволен. Как он делал свои исследования? Где у него были мозги? Как он мог воспользоваться данными своего профессора? Все это не то что плохо – это просто отвратительно! Не человек, а недоразумение какое-то! Должен еще спасибо сказать за то, что дают ему старейшины; должен радоваться и помалкивать.

Мартин высказал надежду, что нам удастся убедить в этом остальных. Тем временем мы продолжали обедать.

– Ты больше никуда сегодня не пойдешь? – спросила меня Маргарет, – ведь ты же провел ужасный день. Разве не так?

По правде говоря, я очень устал. Однако усталость не помешала мне подумать с грубоватой иронией, с какой думаешь иногда о любимом человеке, что, когда Маргарет бывало что-то нужно, она очень ловко умела подвести под свои желания логическую основу. Так ли уж она была уверена в том, что Говард получил по заслугам? Не изменило ли ей врожденное чувство справедливости только потому, что сейчас ей хотелось поскорее забыть обо всем, не позволять больше никому трепать мне нервы и побыть со мной наедине.

Мартин уже созвал совещание. Было бы рискованно, сказал он, не «заметать» предложение сразу же. Без четверти девять мы снова были в колледже, в кабинете у Мартина, показавшемся нам в этот вечер таким холодным и неприветливым после дома, который мы только что покинули.

Фрэнсис Гетлиф пришел вслед за нами. Мы составили стулья вокруг стола, стоявшего между камином и окнами; шторы не были задернуты, и в окна виднелось затянутое тучами темнеющее небо. Стоячая лампа освещала только часть стола. Мартин зажег еще настольную лампу. Фрэнсис сел за стол и сказал:

– Мы, безусловно, должны будем согласиться на это.

– Не знаю, обойдется ли все гладко, – сказал Мартин. – Во всяком случае, вот что…

Он обратился к Фрэнсису:

– Лучше давайте проведу это я. Вы и так уже достаточно сделали.

В голосе его слышалась забота. Я был уверен, что в нем заговорило чувство справедливости. Хотя Мартин не делился со мной своими намерениями, я предполагал, что в день выборов он подаст свой голос за Брауна; в то же время он знал – знал лучше, чем кто-либо, – что, спасая Говарда, Фрэнсис навредил себе. Мартин, конечно, понял это еще в тот вечер, когда Фрэнсис предложил выступить на суде. Чувство справедливости, которое воспитал в себе с годами Мартин, не позволяло ему спокойно смотреть, как Фрэнсис и дальше продолжает вредить себе. Несомненно, понял его чувства и Фрэнсис, потому что он заметил:

– Доброе дело! – Я никогда еще не видел, чтобы они разговаривали так дружески.

Скэффингтон и Том Орбэлл пришли вместе. Том – с таким видом, словно шагал по воздуху, как всегда, когда бывал немного пьян. Он благодушно пожелал нам доброго вечера. Следом за ними явился Говард, он кивнул, но не сказал ни слова и сел на свободный стул, понурив голову и уставившись в угол.

– Я не мог собрать больше никого из тех, кто подписал докладную записку ректору, – сказал Мартин. – Почти все разъехались, но все-таки кворум у нас есть. Полагаю, что все вы уже знаете решение старейшин?

– Еще бы мы не знали, – возбужденно сказал Том.

– На мой взгляд, по всем основным пунктам вас оно удовлетворяет. – Мартин обратился через стол к Говарду. – Как вы считаете?

– Считаю, – сказал Говард, – что оно в достаточной степени паскудно.

– Отвратительно! – сказал Скэффингтон, не обращая никакого внимания на Говарда, как будто того тут и не было. С высоты своего величия он напустился на меня: – Отвратительно! Я не представляю, как вы могли допустить, чтобы они дали нам такую оплеуху.

– Вы, по-видимому, думаете, что это было проще простого? – сказал я запальчиво.

Мне вдруг пришло в голову, что я еще не слышал ни слова благодарности ни от кого, начиная с Говардов. И тут же я подумал, что, пожалуй, еще ни разу не видел, чтобы люди, объединившиеся ради доброго – по их мнению – дела, не обменивались бы под занавес такими вот любезностями.

– Должно было бы быть проще простого, – сказал Скэффингтон.

– Смотрите на вещи реальнее, Джулиан, – сказал Мартин.

– Если это называется смотреть реально, тогда я за то, чтобы посмотреть как-нибудь иначе, – сказал Скэффингтон. – А вы как считаете? – спросил он Фрэнсиса Гетлифа.

– Я согласен с Эллиотами, – ответил Фрэнсис.

– Вот как! – сказал Скэффингтон с изумлением, возмущенно.

Именно замечание Фрэнсиса, сделанное спокойным, отнюдь не безапелляционным тоном, заставило Тома Орбэлла переступить ту грань, которая, когда он бывал пьян, отделяла у него многословное бессмысленное благодушие от всеобъемлющей подозрительности. В этот вечер особенно пьяным он не был. Когда он пришел сюда, его просто распирало от доброжелательности и любви к ближнему. Среди колледжской молодежи Том был, безусловно, наиболее яркой личностью, нужно было только уметь подойти к нему. У него был сильный характер, он был гораздо более разносторонен, чем другие. И в то же время трудно было предугадать, выведет ли этот сильный характер его на широкую дорогу или погубит. В замечании Фрэнсиса он вдруг снова усмотрел подтверждение тому, что жизнь – это сплошная ложь.

– Значит, вы так считаете? – сказал он пренебрежительно.

– Другого выбора у нас нет, – сказал Фрэнсис.

– Прекрасно. Если вы так считаете, – Том придвинул к Фрэнсису большое лицо. – Но есть среди нас люди, которые так не считают. Нам удалось сдвинуть старцев с места, и сейчас надо заставить их раз в жизни поступить прилично. Я не знаю, почему Люис взял на себя такую неблаговидную роль, разве что… – его подозрительность сосредоточилась вдруг на мне, – только так выскажется, и сумели преуспеть в жизни, – всячески подыгрывая старцам?

– Хватит, Том! – резко сказал Мартин.

– Кто сказал, хватит? А вы-то чем лучше? Разве не в этом скрывается raison d’être[40]40
  смысл (франц.).


[Закрыть] всей этой вопиющей сделки? Я не люблю высшей администрации, но мне начинает казаться, что настоящая чума – это те, кто стоят за спиной высшей администрации. Как раз в этом некоторые из вас, – он обвел глазами Мартина, Фрэнсиса и меня, – насколько я понимаю, хорошо наспециализировались?

– Придержите язык! – сказал Скэффингтон. В этот вечер он один мог сдерживать Тома. – Что интересует меня, так это с чего нам нужно начинать?

– Что начинать? – спросил Мартин.

– Добиваться изменения приговора, конечно.

Постепенно Том немного протрезвел, и они вдвоем начали разрабатывать свое предложение. Время шло. Мы продолжали сидеть вокруг стола. Один только Говард, устроившийся с краю, особняком от всех нас, не проронил за это время ни слова. Спор был ожесточенным. Мартин говорил вразумительно, но даже его спокойствие вызывало у Тома желание ссориться. Фрэнсис начал разговаривать в повелительном тоне. Я заметил, что и у меня самого голос делается резким. Скэффингтон упрямо твердил свое: так или иначе, но компенсировать они должны без всяких ограничений, полностью, непременно.

– То, что нам причитается, мы получим, – кричал Том. – Мы настаиваем на полном восстановлении в правах. Оплата полностью за все то время, что он был отстранен. И продолжение срока членства на все то время, что он был отстранен. Меньшим они от нас не отделаются.

– Ну, это уж вы хватили – сказал Скэффингтон. – Мы не можем требовать деньги за то время, что он был отстранен, если хотим пристегнуть этот период. Этого требует порядочность.

– Значит, вы так считаете! – накинулся Том на своего союзника.

– Требовать еще и деньги, – нет, это не пойдет.

– Прекрасно! – Том с угрожающим видом посмотрел на нас через стол, – Джулиан Скэффингтон согласен легко отпустить вас. Лично я вообще бы с вами разговаривать не стал, но хорошо, я согласен. Придется вам сходить опять к своим друзьям и заставить их поступить так, как, по его выражению, «требует порядочность».

– Вы что, серьезно предлагаете, чтобы мы сразу же шли к ректору? – спросил Мартин.

– А вы как думаете? – взорвался Том.

– Послушайте, – вмешался я, – я просидел с ними от начала до конца. Я знаю, – а вы не знаете, – как они все настроены. Говорю вам, ничего у нас из этого не выйдет.

– Ну конечно, вы хотите, чтобы было и нашим и вашим, – снова накинулся на меня Том.

– Люис совершенно прав, – сказал Фрэнсис.

– А-а… теперь мы внемлем голосу науки, беспристрастному и непорочному, голосу разума, в его высшем проявлении, голосу, который всегда будет ассоциироваться в нашем представлении с сэром Фрэнсисом Гетлифом, – напыщенно произнес Том.

– Прекратите! – сказал Скэффингтон. – Вы говорите, – обратился он ко мне, обозленный на Тома не меньше, чем на всех нас, по-прежнему не склонный к уступкам, – что если мы опять пойдем к ним, то ничего от них не добьемся?

– Абсолютно, – подтвердил я.

Том собрался было разразиться новым потоком красноречия, но Скэффингтон остановил его.

– Я верю вам, – сказал он мне. – Придется нам этому поверить. Вы знаете, что и как. Но это нас ни в коем случае не остановит.

– Что же вы еще можете предпринять? – спросил Мартин.

– Это само собой понятно, – сказал Скэффингтон. – Мы начнем все сначала. Сколотим большинство и пошлем суду старейшин еще одну докладную записку. Мы примем уступки, на которые они пошли, но укажем им, что нас это не удовлетворяет. Мы укажем им, что они должны поступить так, как этого требует порядочность. Мы перечислим соответствующие условия восстановления в правах, чтобы нельзя было снова начать разводить базар.

– Вот это дело! – закричал Том.

Наступила пауза. Мартин посмотрел на меня, потом на Фрэнсиса и сказал:

– Очень жаль, но ничего у вас не выйдет.

– То есть как это не выйдет? Что вы хотите сказать?

– Каким образом вы думаете составить свое большинство?

– Сколотим – так же, как и раньше.

– Нет, не сколотите! – сказал Мартин. – Если на то пошло, на меня не рассчитывайте. – Они попробовали было перебить его, но он упорно продолжал: – Нет, вы все-таки меня выслушайте. Все это время мы боролись с вами плечом к плечу. Сам я многого не сделал. Но сомневаюсь, чтобы нам удалось добиться чего-то, если бы не Люис. И я твердо убежден, что если бы не Фрэнсис Гетлиф, то мы определенно ничего не добились бы. Так вот, все возможное мы сделали. И хватит!

Скэффингтон и Том заговорили враз, за столом поднялся галдеж и вдруг оборвался. Говард, который после своего первого замечания не сказал ни слова, который сидел повесив голову, неожиданно ударил ладонью по столу и с грохотом отодвинул свой стул.

– Мне это надоело! – сказал он резко.

– Что? – воскликнул Том.

– Мне надоело быть предметом обсуждения. Не желаю я больше слушать, как вы тут меня обсуждаете, – сказал он. И продолжал: – До них, по-видимому, дошло, что я не врал. И на том спасибо. С меня довольно! Можете пойти и сказать им, что я согласен.

Громко топая, он вышел из комнаты.

Он был безгрешен в том, в чем его обвиняли, – в этом я нисколько не сомневался. Безгрешен и, кроме того, наивен. И в этой наивности была причина его храбрости, его оптимизма и пренебрежения к окружающим. Он ни на минуту даже не задумался над тем, чем рисковали ради него Скэффингтон и Том. А ведь любой член небольшого научного общества должен был бы понимать, что вряд ли Скэффингтон может рассчитывать остаться в совете колледжа, после того как истечет его испытательный срок, или что Тому удастся получить в ближайшие годы какую-нибудь ответственную должность. Говарду было все равно. Он смотрел в будущее, он знал, чего хочет, к чему стремится. Он был уверен, что жизнь на земле станет лучше, стоит только таким людям, как он, соединить усилия и взяться за дело. Он выбежал из комнаты, недоумевающий, разозленный, но отнюдь не павший духом, по-прежнему готовый искать то, чего не находил, но найти не отчаивался, а именно справедливость на этом свете.

Мартин, с бесстрастным лицом, сказал:

– Ну что ж, по-видимому, это исчерпывает вопрос.

Скэффингтон надменно объявил:

– Я от себя напишу ректору.

– Советую вам не делать этого, Джулиан, – сказал Мартин.

– Не сделать этого я не могу, – ответил Скэффингтон, упрямый, с позеленевшим лицом.

– Что касается всех остальных, – сказал Мартин, – вопрос можно считать исчерпанным?

Скэффингтон кивнул.

– Что еще можно ожидать от такого господина, – сказал он. – Тряпка!

За весь вечер он впервые вспомнил о существовании Говарда. Он сказал это серьезно, с высоко поднятой головой, без проблеска юмора, в то время как Тома так и трясло от смеха; щеки его увлажнились и порозовели, хотя в комнате было прохладно. Он хотел сказать что-то, но вместо этого только тихонько взвизгивал.

– Вашу руку, Мартин! Вашу руку, Люис! – только и смог он выговорить.

Спустившись во двор, мы увидели, что у ректора в кабинете горит свет.

– Лучше сразу покончить с этим, – сказал Фрэнсис, и мы втроем – он, Мартин и я – пошли через двор в резиденцию. Входная дверь была не заперта; мы вошли и поднялись по лестнице наверх. Открыв дверь в кабинет, я увидел Кроуфорда и Брауна, сидевших у камина.

– Добрый вечер, господа, – сказал Кроуфорд. Он предложил нам по стакану виски «на сон грядущий», но я сказал, что мы зашли на минуту.

– Разрешите мне говорить от лица всех нас, – сказал я. – Все в порядке, ректор. Мы встретились кое с кем из членов совета, подписавших последнюю докладную записку, и обсудили сегодняшнее решение суда. Одним словом, оно принято.

– Превосходно! – сказал Браун. Он встал, подошел ко мне и положил руку мне на плечо. Он понял все, чего не договорил я. Пока Кроуфорд разговаривал с Мартином и Фрэнсисом, Браун тихонько шепнул мне на ухо:

– А знаете, вы ведь оказали всем нам немалую услугу.

Кроуфорд говорил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Ну что ж, я рад, что на этом деле никто серьезно не пострадал. – Он повернулся ко мне и сказал с таким видом, как будто в жизни никогда у него не было никаких сомнений на этот счет. – Мне помнится, на прошлой неделе в этой самой комнате я говорил вам, Эллиот, что, по всей вероятности, мы придаем слишком большое значение вопросам процедуры. Помнится, я сказал также, что по собственному опыту знаю, что разумные люди в конце концов обычно приходят к разумному решению.

Он сказал это с непобедимым самодовольством, с достойной гордостью человека, изрекшего новую истину. Радостно настроенный, Мартин взглянул на меня.

Мы спустились вниз. Кроуфорд отворил тяжелую дубовую дверь. На дворе холодный ветер дул с такой силой, что освещавшие лестницу фонари вздрагивали и мигали во мраке летней ночи. Кроуфорд вышел из резиденции; по правую руку от него шел Браун, по левую – Гетлиф. Шедший за ними Мартин снова искоса взглянул на меня, глаза его смотрели проницательно и ласково-насмешливо. О чем он в этот момент думал? Может быть, о том, что не пройдет и шести месяцев, как Кроуфорд уйдет из резиденции навсегда, а один из этих двоих людей войдет в нее хозяином?