Текст книги "Поиски"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Но все это было не то. Может быть, это чистейшей воды эгоизм, растерянно думал я, продолжая шагать взад и вперед по вагону, а поезд громыхал и мотался из стороны в сторону. В конце концов, я мало что выигрывал от женитьбы. Долгие перерывы между нашими встречами раздражали меня, но я уже привык к ним. А кроме того, каждая суббота становилась событием, и я полностью утратил бы это ощущение, если бы мы устроились в маленьком домике на Кенсингтон Роуд. Не может быть, чтобы я был таким эгоистом, старался я уверить себя. Во всем виновато неясное будущее. Все мои чаяния требовали от меня, чтобы я путешествовал налегке, готовый на любой риск. Я должен добиться, чтобы у меня был свой институт, прежде чем я женюсь. Это было более достойное соображение, чем все остальные. Мне хотелось думать, что дело в этом. Я знал, что я ничуть не больший альтруист, чем большинство людей. Но мне думалось, что мой эгоизм другого порядка. Призрачная свобода холостяка, удовольствия, от которых я должен буду отказаться, – это все не то, ради чего я мог бы ее обидеть. Возможно, это очередная уловка, подумал я, не веря себе, с беспощадной ясностью вновь видя сложный комплекс своей собственной подлости. «Я не знаю, – кричал я в душе, – я не знаю, что меня удерживает. Я должен жениться на ней. Я скоро женюсь на ней».

Глава II. Оправдание бегства

1

Всю неделю после этой поездки я пребывал в смятенном и даже раздраженном состоянии. Смерть матери оставила в моей душе рану, хотя в тот период на первом плане были заботы, связанные с Одри: ее слова лишили меня покоя. В то же утро, возвратясь в Кембридж, я написал ей длинное письмо. Я ничего не говорил в нем о нашем браке. И без того было ясно, что, как только я смогу преодолеть свое внутреннее сопротивление, я буду действовать так, словно именно для меня женитьба на ней является самым неотложным делом. Помнится, я подумал тогда, что впервые за три года нашей любви я пускаюсь во все виды притворства. Я был взволнован и раздражен. Я понимал, что рано или поздно мои колебания отступят, я сдамся и, внутренне противясь, женюсь на ней. Я даже ходил посмотреть домики на Мэдингли Роуд, вот до чего дошло!

А потом произошло следующее: мне пришла в голову – в то время я думал, что случайно, – одна идея, имеющая косвенное отношение к моей основной теме. Она была настолько проста, ясна и несомненна, что я не мог преодолеть искушение и начал ее разрабатывать. Провозившись с ней несколько дней, я увидел такие перспективы, какие мне и не снились. Не только те структуры, которые я в настоящее время разгадывал, но и другие, весьма сложные, вплоть до простейших протеинов, могли быть установлены без особых трудов.

Еще год назад мои проспекты показались бы фантастическими, теперь это стало обыденной работой, настолько спокойной, что я мог поручить ее студенту, первый год занимающемуся исследованиями. Несколько месяцев напряженного труда, и передо мной должны были четко и ясно обозначиться общие контуры новой отрасли науки, моей собственной ветви – структурной органической химии. Что бы ни случилось со мной, впереди были многие годы работы по уточнению и разработке деталей. Это уже не подлежало сомнению. Я даже особенно не взволновался. Все шло так естественно и закономерно, что было даже трудно представить, что когда-то я начинал на пустом месте.

Когда я сообщал новость Макдональду, я говорил с ним абсолютно объективно.

– Это перспективное направление, – сказал я, – гораздо более перспективное, чем я полагал. Когда будет определена общая линия, потребуются годы работы. Годы работы для такого количества студентов, какое вы сможете мне выделить.

Я еще не говорил Макдональду о своем честолюбивом желании иметь собственный институт. Прежде чем ответить, он задумался. Знавшим его казалось странным, что человек, который в разговоре так тяжеловесно выражал свои мысли, приобрел широкую известность как один из самых блестящих научных публицистов того времени.

– Думаю, что вы правы, – сказал наконец он.

– Да.

– Вы счастливчик, Майлз.

Меня это немного задело.

– У вас есть способность, – продолжал он, – наталкиваться на проблемы, которые имеют перспективу, хотя вы никак не могли бы сказать, что в них что-то есть, когда начинаете работу. Это очень счастливое умение.

Он замолчал и погладил рукой свою квадратную лысеющую голову.

– Это счастливое умение. Или какое-то чутье. Я никогда не мог отличить одно от другого. Может быть, прагматики и могли бы, но это смешно.

Я приготовился слушать. У него была привычка произносить монологи, как бы дискутируя с воображаемым противником. Но он неожиданно прервал себя, и голос его оживился, как часто бывало, когда ему удавалось отмести прочь практические подробности, мешающие ходу философской дискуссии.

– Вы поедете в Германию. На следующей неделе.

– Что? – переспросил я.

– Вы должны закончить главную и основную часть своей работы. Это слишком важно, чтобы затягивать.

– Я могу закончить ее здесь. За шесть месяцев. В крайнем случае за год.

– Глупости, – сказал Макдональд. – Вы первый год в совете… эти обеды в Кембридже… и ваши легкомысленные развлечения. – Он обладал великолепным, хотя и довольно тяжеловесным юмором, и, как я иногда подозревал, у него была своя личная жизнь. – Чтобы закончить вашу работу здесь, вам потребуется три года. А в Германии вы сделаете ее за один семестр. Решение только одно. Придется вам согласиться на небольшое изгнание.

Пока он говорил, как всегда медлительно и как бы подчеркивая каждое слово, я чувствовал, что мое сопротивление убывает. К своему удивлению, я вдруг понял, что не прочь уехать.

– Я хотел бы подумать, – сказал я, – но вы ведь все равно заставите меня поехать.

– Вы поедете, – сказал Макдональд. – А теперь вернемся к вопросу о научном чутье. Существует ли такое качество или мы просто придумали объяснение для тех, кому сопутствует удача? После того, как дело сделано, очень легко говорить о научном чутье. Но я сомневаюсь, рискнет ли кто-нибудь предсказывать, что у человека есть такое чутье прежде, чем тот его проявит…

2

Итак, я уехал в Германию. Уехал поспешно. Я хотел закончить спою работу. Я хотел проветрить мозги. Мне казалось, как это бывало со мной и много раз впоследствии, что, уехав, я предоставлю возможность своим трудностям разрешиться самим собой. Смысла в этом не было, эта вера в спасительную перемену мест немного умилительна, но довольно общеизвестна. Короче говоря, я послал телеграмму Люти, сообщив ему, что еду в Мюнхен на три месяца (и получил в ответ телеграмму, начинавшуюся словами: «Это доставит мне большое удовольствие»), принес свои извинения в колледже, провел день, обучая одного из молодых людей Макдональда, как вести мою текущую работу, потанцевал, поболтал и провел ночь с Одри и уехал на четвертый день после разговора с Макдональдом, усталый, в разладе с самим собой и все же довольный, что уезжаю.

Расставание с Одри было нелегким. С тех пор как мы сблизились, мы никогда не разлучались на столь длительное время. И я знал, что эта разлука совсем не обязательна, и она подозревала это. Я поймал себя на том, что скрываю правду и тщательно контролирую свои слова. Непосредственность в наших отношениях, установившаяся так давно, рухнула в один момент.

Я помню, как ранним утром она сидела на постели, покачивая ногой. Было прохладно, и она куталась в халат. В глазах у нее была боль и растерянность.

– Что-то у нас неладно, – вдруг вырвалось у нее. – Почему? В чем дело?

– Это моя вина, – сказал я, стоя у камина.

– Скорее виноват мой характер, – сказала она. – Моя страсть к неудовлетворенности. Просто смешно, как я гоняюсь за ней.

– Все равно, это я виноват.

Лампа у изголовья освещала ее кожу. Я заметил ямочку у нее на плече, оставшуюся в тени.

– Только я, – повторил я. – Но… мы все приведем в порядок, когда я вернусь.

– На словах это легко. Но это не так. Дело в том, что мы должны навести порядок сначала в себе. И я пытаюсь разобраться в себе уже довольно давно.

– Мы можем это сделать, – сказал я.

Она не ответила.

– Хватит болтать! – воскликнула она через какое-то мгновение. – Мы проговорили всю ночь. Все это можно изложить в письмах. Хватит болтать!

Я постарался утешить ее.

Она проводила меня до «Ливерпул-стрит». У нас обоих были бледные, невыспавшиеся лица и темные круги под глазами. Когда мы поцеловались, я ощутил сухость ее губ.

Всю дорогу до Хариджа я вспоминал эту ласку и как она после этого коротко и быстро кивнула мне и ушла, не обернувшись. Я подумал, что это так похоже на нее, и тут в памяти моей всплыло столько всего, присущего только ей, что мне захотелось вернуться. Вскочить в первый же поезд из Хариджа, примчаться к ней и сказать: «Я не могу так уехать. Давай забудем все эти глупости. Поженимся как можно скорее». Я долго стоял на платформе в Харидже, похоже, что только чистая случайность, даже не осознанная мною, толкнула меня в сторону парохода.

Первый час путешествия по морю я сидел усталый, с тяжелой головой. Помню, что я нагрубил какому-то толстяку – судя по разговору, шотландцу, – который пытался сесть в мое кресло на палубе. Но потом, постепенно, по мере того, как судно двигалось все дальше по морю, похожему на серый шелк, мною все больше овладевало ощущение покоя и умиротворения. Казалось, что я вечно буду сидеть так и смотреть на тихую воду и что мне уже никогда больше не нужно будет волноваться. Я ни о чем не думал, я отдыхал.

3

В Мюнхене я легко включился в работу. Никаких затруднений не было, все основные идеи были разработаны, и каждый час приносил заслуженное удовлетворение. И я мог спокойно заняться дальнейшим развитием своих идей. Напряженная умственная работа помогала мне вновь обрести душевный покой, чему немало способствовало и одиночество, огорчавшее, но одновременно и успокаивавшее меня. Я даже был доволен, что вокруг не было людей, хорошо знакомых мне, не было никого, чья жизнь так или иначе переплеталась бы с моей. Я мог спокойно и с интересом наблюдать за окружающими, и казалось, мне больше ничего и не надо было. Сказывалась усталость, и, пожалуй, я спал больше обычного. Утром и после завтрака я сидел над чертежами и расчетами. Около четырех часов я обычно заканчивал свой рабочий день. Я обнаружил, что не могу интенсивно заниматься математическим анализом более пяти или шести часов в день. Я развлекался, прогуливаясь по университету, останавливаясь поболтать с кем-нибудь из, знакомых, и был очень доволен, если мне удавалось произнести по-немецки несколько фраз, которые поднимались чуть выше констатации очевидного факта. По вечерам Люти обычно приглашал меня пойти в какой-нибудь ресторан выпить пива. Иногда мы ходили в оперу. У Люти, казалось, не было по вечерам другого занятия, как развлекать меня, и первые недели в Мюнхене он ни разу не расставался со мной раньше полуночи.

Наконец однажды вечером, когда мы сидели в маленьком кафе на углу Людвигштрассе, в середине случайного разговора о системе образования в Англии и в Германии Люти вдруг сказал:

– Пожалуйста, вы позволите мне поговорить с вами?

Под его обычной любезностью чувствовалась озабоченность и огорчение.

– Конечно.

Тогда он сказал на своем чересчур правильном английском языке:

– Если я не поговорю с кем-нибудь, я не знаю, как мне дальше быть. Последний месяц…

Я провел в Мюнхене три недели. Я встречался с ним каждый день. Я начинал сердиться на самого себя.

– Я не могу поговорить с моими здешними друзьями. Они меня не поймут. Кроме того, есть и другие причины, я вам их объясню, почему я не могу рассказать им. Но вы позволите мне? Я не должен был просить вас выслушать меня, но вы можете оказать мне помощь.

– Я охотно выслушаю вас, – сказал я.

Люти заказал еще два бокала хакенбро и неторопливо, тщательно отбирая слова и извиняясь, когда английский язык подводил его, начал свою историю:

– Я буду рассказывать вам с самого начала. Это займет больше времени, но так лучше.

Он виновато посмотрел на меня, и я кивнул.

– Это случилось два года назад. Я готовил к защите мою докторскую диссертацию, и мне было необходимо перевести некоторые статьи с итальянского. Вы слышали о работах Антонелли? Я не знаю итальянского. По-английски я могу разговаривать, как вы знаете, одно слово, потом другое слово, но читаю я свободно. И по-французски тоже. Но итальянского я совсем не знаю. Поэтому мне было необходимо получить помощь. Один приятели посоветовал мне повидаться с дамой, которая работает в итальянском консульстве. Она немка, и место это получила благодаря своему знанию языков. Она охотно перевела мне работы Антонелли. В тот день, когда я впервые увидел ее, я понял, что ни одна женщина не интересовала меня так, как она. Мне не хотелось уходить, а когда я ушел, мне казалось, что она по-прежнему со мной. Я полюбил ее.

Я слушал его и гадал, к чему приведет это вступление. Теперь я знаю, какое наслаждение испытывает человек, вспоминая каждую подробность истории своей любви. Для Люти консульство, час, когда они встретились, материалы, о которых они говорили, – все было полно огромного значения.

– Вскоре мы стали проводить много времени вместе, – продолжал Люти. – Мы ходили в оперу, в кино, на танцы, во всякие такие места. Было лето. Я, наверно, никогда не забуду это время. Я и сейчас слышу ее слова. Я и сейчас, кажется, слышу, как я спросил ее, позволит ли она мне обращаться к ней на «ты». Мы сидели тогда в кафе на Университетской площади и собирались пойти в кино. Она сказала, что я не должен говорить ей «ты», я знаком с ней всего две недели, это слишком скоро. Мы вышли из кафе и долго ходили перед входом в кино, я все просил, чтобы она разрешила, а она все говорила «нет».

Я представил себе Люти, вежливого и решительного, учтиво настойчивого, прогуливающегося с девушкой под липами, и прохожих, наблюдавших за их лицами, когда на них падал свет фонаря.

– Я так и не сказал ей «ты» в тот вечер. Но через несколько дней мы жили так, словно мы были женаты. Во всех отношениях. И я сказал ей, – улыбнулся Люти, – как это странно, что на прошлой неделе она не разрешала обращаться к ней на «ты».

Я рассмеялся. В глазах у Люти мелькали искорки.

– И вот мы стали жить так, словно мы женаты. Во всех отношениях. Я бы хотел, если бы мог, рассказать вам о ней. Она высокая и сильная и – мне кажется – красивая. Впрочем, это было бы странно, если бы она не казалась мне красивой. Она для меня во всем. В спорте, в политике, в книгах – всюду она со мной. И ей очень весело со мной. И я тоже становлюсь веселым с ней. Мы смеемся простым ребяческим шуткам. Иногда, когда мы вместе, мы и ведем себя по-ребячески. Я ведь не всегда такой, каким вы меня видите, – пояснил Люти.

Он замолк, мы осушили стаканы и заказали еще.

– Мы были счастливы, – продолжал Люти. – Я никогда не думал, что могу быть так счастлив. Иногда она мне казалась матерью, иногда другом, иногда даже дочерью. И каждый раз, когда я вижу ее, мне кажется, будто я вижу ее в первый или во второй раз в жизни.

Люти говорил медленно, между словами были паузы. Но я жадно впитывал каждую фразу.

– Мы не поженились, – говорил Люти. – Если она выйдет замуж, она потеряет свою работу. А у нее хорошее положение. Если она сохранит свое место, то она сделает довольно хорошую карьеру для женщины. А она честолюбива. Я хотел жениться. Она тоже. И мы хотели бы потом иметь детей. Но из-за ее работы я до сих пор не могу на ней жениться. Пока она не удовлетворит свое честолюбие. И пока я сам не устроюсь получше. Нам ведь здесь платят не так хорошо, как у вас в Англии. Я смогу получать… как это перевести на ваши деньги… четыреста фунтов в год не раньше, чем через два года. Мне тогда будет уже тридцать.

Я внимательно рассматривал его голову. Волосы у него были необыкновенного каштанового цвета, лицо продолговатое и худощавое. Я с удивлением заметил, как женщины провожают его взглядом, когда он входит в кафе. Я вспомнил о Чарльзе Шериффе, обладавшем тем же даром.

– Так что я еще не тот мужчина, который может жениться, – торопливо говорил Люти. – Во всяком случае, не на женщине с ее положением. С лучшим положением, чем у меня. Поэтому мы не думаем о женитьбе. Мы были счастливы, но знали об этом только наши самые близкие друзья.

Он остановился и посмотрел на меня. Глаза у него были печальные.

– Месяц назад, – продолжал он, – ей предложили место в итальянском посольстве в Берлине. Для нее это большое повышение. Вы понимаете? Это большая честь получить такое предложение, когда вам всего двадцать два года. Я знаю, что ей хочется принять это предложение. Но ей не хочется быть так далеко от меня. А Берлин – это довольно далеко. Мы сможем встречаться лишь несколько раз в году. – Он задумался на мгновение. – Я не объяснил вам, что, если она хочет сохранить место, она должна принять это предложение. Она должна согласиться или уйти с работы. Она бедна, как и я. Она должна уехать в Берлин, и тогда мы расстанемся, или должна уйти с работы и выйти за меня замуж. Она должна была решить вопрос месяц назад. Я знаю, что она сделает все, о чем я ее попрошу. И все, что она попросит, я сделаю. Поэтому я не стал просить ее остаться. Она не знала, как поступить. В конце концов она уехала в Берлин. Это было три недели и три дня назад. И мне очень неудобно, что я рассказываю вам все это, я не такой уж эгоист, когда я не так несчастен. Но сейчас, когда я говорю с вами, я не знаю, как мне быть дальше.

Мне стало стыдно. Я не мог смотреть ему в глаза. Я смотрел поверх голов на столики вокруг, на шумно веселящихся людей, из соседнего кафе бурными потоками лилась бодрая танцевальная музыка. Вечер был теплый, и мужчины вокруг сидели без пиджаков. Белые здания по ту сторону площади были освещены лунным светом.

– Мне не так-то легко помочь вам, – сказал я наконец. Замечание это прозвучало довольно глупо.

– Вы мне уже очень помогли своим терпением, – отозвался Люти, низко склонившись над столом.

Я должен был что-то ответить ему.

– Могу я высказать вам то, что я думаю?

– Пожалуйста.

– Со мной однажды было нечто подобное… – Стоило мне произнести эти слова, как мои собственные тревоги словно всколыхнулись разом, решились и словно ушли вдаль и меня охватила приятная грусть.

– Пожалуйста.

– Мне кажется, что вы должны просить ее вернуться. И выйти за вас замуж.

– Но как же я могу это сделать?

– Если вы этого не сделаете, это значит, что вы слишком горды, чтобы просить ее пожертвовать чем-то ради вас. – Я заметил, что говорю медленно, чтобы ему легче было понять мои слова. Я подумал, что, если бы он был англичанином, я мог бы высказать то же самое менее торжественно. – Мне кажется, что это ошибка быть гордым в любви. Самая большая ошибка. В любви надо уметь поступиться своим самолюбием.

Люти заставил меня повторить последнюю фразу.

– Но как она? – с сомнением в голосе спросил он. – Ей придется стольким пожертвовать…

– Она будет рада пожертвовать, – сказал я. – Уверяю вас, она будет рада. Она будет любить вас еще больше.

– Мне кажется, что мы не можем любить друг друга еще сильнее, – сказал он.

– Но вы готовы потерять ее из-за того, что вы такой гордый? – Я чувствовал, как во мне закипает возмущение. – Вы в конце концов ее потеряете, если не будете вместе. Вы этого хотите?

– Конечно, я не хочу этого! – воскликнул он. – Но все это не так просто. Может быть, вы и правы, но это не так просто.

– Это абсолютно просто и ясно, – сказал я, – может быть, я не могу растолковать… как жаль, что я не говорю по-немецки. Но разве вы не видите, что все эти доводы и сомнения не следует принимать в расчет, когда речь идет о действительно важных вопросах? Если ваша любовь настоящая, то вы должны быть вместе, а если что-нибудь останавливает вас, то, значит, в вашей любви что-то неладно.

Люти задумался, но мне показалось, что лицо у него уже не такое убитое.

– Я должен подумать, – сказал он.

Я выпил еще пива. На сердце было удивительно легко. Вечер был чудесный, в нем была теплота, приятная грусть и ощущение грядущего счастья. Это кафе, в котором я никогда раньше не бывал, казалось знакомым и привычным, как Лондон моих студенческих дней, я чувствовал себя как дома среди мюнхенцев, пьющих пиво и распевающих песни, и у каждого из них была своя любовь, свои трудности и желания, так же как и у меня.

– Вы позволите мне называть вас просто по фамилии? Без «мистера»? – спросил Люти.

Я улыбнулся.

– Конечно.

– Я должен поблагодарить вас, Майлз, – сказал он, – вы помогли мне в этот трудный для меня вечер. Я должен поблагодарить вас за все.

4

Я прекрасно понимал, что нерешительность Люти раздражает меня из-за моей собственной нерешительности, и, хладнокровно все взвесив, обнаружил, что сам я отнюдь не в ладах с собой. Я сидел на солнышке на берегу озера и спорил сам с собой. Я с горечью убеждался, как мало стоят самые веские доводы, если за ними прячется настойчивое желание. Или, как в моем случае, когда гложут совершенно противоречивые желания. Я с раздражением швырял в воду камешки. Мои логические рассуждения яйца выеденного не стоят, ибо я могу с той же убедительностью защищать и противоположное мнение. Наконец я заставил себя принять решение: как только я вернусь в Англию, я забираю Одри и мы едем куда-нибудь на праздники, и там, когда мы будем жить вместе и любить друг друга, мы поженимся. Во мне все еще жила какая-то тревога, но, когда я в конце концов объявил сам себе свое решение, я успокоился впервые за много недель.

Я послал Одри телеграмму: «Вернусь через шесть недель немедленно поедем Францию устраивать нашу будущую любовь». Я вздохнул с облегчением, увидев, как почтовый чиновник читает печатные буквы, озадаченный иностранными словами.

Я вернулся и еще раз стал пытаться убедить Люти, что он должен вызвать свою подругу. Теперь он разговаривал со мной более доверительно, и я обнаружил в нем, поскольку разговор стал менее поверхностным, утонченность ума, которой никогда и не подозревал. Я усиленно толкал его на единственно разумный, как я был тогда убежден, путь. С квитанцией от телеграммы в кармане я стал страстным поборником решительных действий. Я забыл, что сам колебался гораздо дольше, чем Люти. Теперь, когда мои тревоги утихли, когда Люти делился со мной своими переживаниями, а работа шла как по маслу, я наслаждался самыми мирными днями в моей жизни.

Мы много говорили о науке. На Люти произвела большое впечатление моя новая работа. Частенько он меня критиковал: «Это только домысел, – говорил он, – вы этого не знаете». Многие его замечания оказались впоследствии очень ценными для меня. В специальных вопросах он проявлял скрупулезный, академический, аккуратнейший ум. Он умел замечательно схватывать детали. Проблемы большего масштаба оставались вне его досягаемости, он был поражен, когда я изложил ему свои планы.

– Я никогда не сумею мыслить так широко, – сказал он. – Это замечательно. Я никогда не сумею… это wunderschön.

Наши разговоры о моей работе не нарушали мирного и спокойного течения времени. Даже моя первая встреча с Десмондом, которого Тремлин когда-то в разговоре со мной назвал мошенником, не потревожила моего покоя. Я знал его в лицо, поскольку видел его несколько раз на конференциях. Было бы странно, если бы я не встречал его, ибо он энергично делал карьеру. Теперь он уже был профессором и членом Королевского научного общества. Он приехал в Мюнхен, чтобы ознакомиться с лабораторией, мы с Люти пригласили его выпить.

– Я хочу познакомиться со всеми лабораториями, – говорил он. – Мы должны общаться друг с другом время от времени. Все мы.

У него было круглое и гладкое веселое лицо и круглая лысинка, похожая на тонзуру, в центре его буйной черной шевелюры. Маленькие темные глаза смотрели весело и непроницаемо. Все, что он делал, он делал быстро и небрежно.

– Я слышал о вас, – сказал он мне. – Конечно, я слышал о вас. Вы проделали эту работу… о хинолинах. Я был поражен, когда услышал об этом.

Мне был приятен его интерес к моей особе, хотя он и перепутал тему моей работы. Когда я поправил его, он быстро сказал:

– Конечно, именно это я и имел в виду. Было бы смешно заниматься хинолинами. Кому это нужно, заниматься хинолинами? Но ваша теперешняя работа…

Каким-то образом из моей реплики он уловил достаточно, чтобы говорить о моей работе с невероятным энтузиазмом, его маленькие глазки на мгновение устремлялись к Люти, потом опять вонзались в меня, каждая его фраза была напичкана множеством технических терминов. Я изо всех сил старался следить за его мыслью, гадая в глубине души, к чему, собственно, он ведет. Было немножко смешно, но в общем он чем-то нравился мне. Я уловил озадаченную улыбку на лице Люти. Наконец Десмонд остановился и выпил стакан пива.

– Прекрасная работа, – сказал он, – замечательная работа. – Он улыбнулся. – Мы в Оксфорде тоже ведем кое-какие весьма интересные исследования.

Он рассказывал о них поспешно, не очень внятно, но с энтузиазмом, как будто речь шла об образцах товаров, которые он сможет всучить нам, если не даст рассматривать их слишком долго. Наконец он откинулся на спинку стула, вытер платком лоб и сказал:

– Как подумаешь обо всех работах, которые ведутся в колледжах! – Он выпил еще стакан пива, вид у него был дружественный и доверительный. – Заниматься наукой в старых колледжах! Если бы мне предложили сейчас выбирать, я не мог бы выбрать лучше. Ничего лучшего я не хочу в своей жизни.

Я слегка разгорячился от выпитого пива.

– Возможно, – сказал я. – Но не хотелось ли бы вам, чтобы это было немного труднее? Я хочу сказать, если бы наука была труднее, мы получали бы от нее большее удовлетворение, вам не кажется?

– Я часто думал об этом, – поспешно сказал Десмонд. – Если бы…

Я продолжал:

– Не слишком ли легко заниматься наукой? Любой может заняться наукой, если только он достаточно работоспособен. Нужды промышленности не должны быть единственным стимулом…

– Да-да, – подхватил Десмонд, – как я подумаю о всех ученых тупицах!..

Мы были очень довольны собой и друг другом. К его великому сожалению, он должен был вскоре покинуть нас, так как на следующий день ему предстояло ехать в Вену.

После его ухода мы с Люти выпили еще по бокалу. У Люти был несколько смущенный вид.

– Насколько профессор Десмонд понимает то, о чем он говорит? – спросил он.

– Думаю, что очень мало, – улыбнулся я.

– Я тоже так думаю. И в то же время у него солидная репутация. – Люти тоже улыбнулся. – Но обаяние в нем есть, это бесспорно.

– Пожалуй, да, – согласился я.

Казалось бы, ничто не мешало мне наслаждаться этими мирными днями, но мой покой неожиданно был нарушен, сначала безболезненно, уколами беспокойства. Как только я приехал в Мюнхен, я написал Одри письмо, она ответила мне, и мы, как обычно, стали незамедлительно отвечать друг другу на письма, – с тех пор как я переехал в Кембридж, у нас выработалась привычка часто писать друг другу. За несколько дней до того, как я принял решение, я написал ей длинное любовное письмо. Помню, я писал, как я одинок и как мне грустно сидеть по вечерам в кафе и наблюдать за влюбленными, которые смотрят друг на друга и обмениваются только им понятными улыбками. Когда я посылал телеграмму, письма от нее еще не было. Я не волновался, я знал, что в ответ на свою телеграмму получу телеграмму от нее. Но пошла уже вторая неделя, а я ничего не получал.

Первый приступ тревоги я заглушил, убедив себя, что Одри либо у тетки, либо уехала к отцу. Каждый, кому приходилось ждать письма от любимого человека, может представить все оправдания, какие я придумывал себе в утешение. И каждый, ждавший такого письма, знает, как улетучивается наигранное спокойствие, когда должна прийти почта, и представляет, как билось у меня сердце каждый раз, когда я смотрел, как почтальон идет по улице, пока не убеждался, что для меня у него ничего нет. После этого я опять начинал успокаивать себя, придумывал самые уважительные причины, помешавшие ей написать мне. Иногда я старался убедить себя, что письма еще не может быть, и уходил гулять как раз в то время, когда приходит почта, словно меня это не интересует. И всегда в этих случаях получалось так, что я возвращался с прогулки тут же после ухода почтальона, стараясь сдерживать себя и не бежать. Я открывал дверь, и сразу мой взгляд падал на маленький блестящий черный столик, где служанка обычно складывала мою корреспонденцию. У меня сжимало горло. Обычно я поворачивался и уходил, иногда унося с собой письма от Макдональда или Мертона, уверяя себя, что ничего другого я и не ждал.

Так продолжалось почти две недели. Люти заметил мое состояние.

– Я полагаю, у вас тоже есть трудности с вашей., с вашей дамой… там, в Англии, – с сочувствием сказал он, – трудности во всех отношениях.

– Да, вы правы, – сказал я.

Я не рассказывал ему о своих заботах. Но его собственное подавленное состояние немного улучшалось, когда он мог выразить мне свое соболезнование. Несколько вечеров подряд он таскал меня в ресторан, пользующийся самой дурной репутацией в Мюнхене. Похоже было, что это несколько рассеивает его мрачное настроение, но я ощущал еще большее смятение и тревогу, когда мы сидели у края маленькой эстрады, наблюдая, как крупные белокурые женщины вихляют бедрами. Они механически улыбались нам, а меня пробирала дрожь. В этой атмосфере обильной, сильно пахнущей, выставляемой напоказ чувственности я, как это ни странно, робел и стеснялся. А Люти был доволен, он пересмеивался с некоторыми женщинами, смешил их, имитируя баварский акцент, смеялся сам, обнажая свои сверкающие белые зубы. Он в этот момент, казалось, совершенно забывал все свои горести, а я не мог преодолеть застенчивость. Я тосковал по той любви, которую я знал, и, когда я думал об этой любви, тревога овладевала мной.

Я написал опять. Я умолял, чего раньше никогда ни я, ни она не делали. Я не подозревал, что могу быть так жалок. Пока я писал, я немного успокоился. После этого мне ничего не оставалось, как опять ждать.

Наконец я получил от нее известие. Я торчал в университете, стараясь убить время до прихода почты. Вернувшись в свои комнаты, я обнаружил телеграмму. Еще в тот момент, когда я дрожащими руками распечатывал ее, у меня было искушение сжечь ее, не читая. В ней было написано: «Должна увидеть тебя немедленно твоем приезде прости Одри».

Я старался извлечь из этой телеграммы максимум того, что могло успокоить меня. Но в глубине души все время шевелилось дурное предчувствие. Почему она ничего не объясняет? Что случилось? Почему она не писала? Я представлял себе, как ласков и нежен я буду с ней, когда вернусь. Я рисовал себе целые сцены, как буду ссориться с ней, а потом утешу ее. Это помогало ненадолго, моментами я верил, что будущее вновь принесет мне счастье.