Текст книги "Поиски"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Никто из нас, казалось мне, не был настолько глуп, чтобы сойти за Портоса. А что же все-таки будет с нами через двадцать лет? Я отогнал от себя воспоминания и сказал:

– Хант, конечно, будет экономическим светилом. Он станет главным консультантом по экономическим вопросам на мирной конференции после следующей войны; во всяком случае он попытается давать советы, а потом подаст в отставку.

Хант был доволен и улыбался.

– А Чарльз, – сказал он, – будет почтенным ученым, может быть, профессором или чем-нибудь в этом роде.

– Ну вот! – разочарованно протянул Шерифф.

– А как насчет тебя, Артур? – спросил Хант.

Шерифф вновь обрел свое хорошее настроение.

– Он будет к тому времени великим ученым. По-настоящему крупной величиной. Каждое воскресенье он будет давать интервью, и мы всегда будем вспоминать, что когда-то были с ним знакомы. Я уверен, что у него это получится.

– А ты как думаешь, Артур? – вновь спросил меня Хант.

В это мгновение где-то глубоко в сердце я ощутил уверенность. Передо мной расстилалась прямая дорога, я знал, чего я жажду, и все вокруг готовы были помочь мне.

– Если что-нибудь мне не помешает, – сказал я, – думаю, что, может быть, я и стану великим ученым.

Глава IV. Начало

1

Шерифф и я получили дипломы первой степени, а Хант – второй. Когда я читал списки, моя фамилия сразу бросилась мне в глаза, и я ощутил острый прилив радости: фамилия Шериффа была в том же списке; потом я стал искать фамилию Ханта и, найдя ее, не поверил своим глазам, Я тут же послал телеграмму Шериффу, который уехал на несколько дней домой. Я ходил взад и вперед по улице между почтовой конторой и Имперским колледжем. В голове у меня роились мысли о моем будущем: смогу ли я приступить к исследовательской работе раньше октября, придется ли мне обратиться в Королевское общество, какую стипендию я смогу получить, – а в душе я пытался найти предлог, чтобы не встречаться с Хантом.

В конце концов я заставил себя пойти к нему. Он был дома, когда я вошел.

– Хэлло, – поздоровался он со мной. Я заметил, что левое веко у него подергивается.

– Ты уже знаешь результаты? – промямлил я.

– Нет.

– Мне очень жаль… Я просто не могу поверить…

– Какая?

– Вторая.

– Вот как, – он помолчал. – Ты получил первую?

– Да.

– Я рад за тебя. А Чарльз?

– Тоже.

Мы сидели молча.

– Да, черт возьми, Артур, – сказал он наконец, – это трудновато пережить. Один такой удар, и мне больше ничего не остается. Моей ставкой в этой игре была свобода. И я проиграл.

– Ну да ладно, – добавил он, – словами делу не поможешь. – Голос его звучал ровно. – А вот ты определился, это уже кое-что. Где ты собираешься работать? Что ты собираешься делать?

– Нет, что ты собираешься делать? – сказал я.

Он помолчал.

– Займу какую-нибудь незначительную должность и буду влачить незначительное существование.

– Надо что-то предпринять.

Он улыбнулся.

– Что? Если у меня вообще есть какое-то призвание, то это теоретическая работа. А теперь это исключено.

– Пойдем, пройдемся, – предложил я, – и постараемся выработать какой-нибудь план.

Он немного поколебался.

– Нет. Мы сегодня не подходящая компания друг для друга.

– Чепуха, – запротестовал я.

– Я пойду один, – сказал он.

Мне стыдно писать об этом, но я разыскал случайного знакомого, также получившего диплом первой степени, и мы провели этот вечер вместе, празднуя нашу победу; счастью нашему не было границ.

2

Я приступил к работе в конце сентября. Стипендию мне дали около ста двадцати фунтов в год, что для меня было уже просто роскошью, и свою единственную комнату я сменил на квартиру из двух комнат в том же доме. Я был слишком занят, чтобы радикально менять местожительство. В течение трех недель я дневал и ночевал в Королевском обществе, изучая новейшие методы в кристаллографии. Сотрудники там были очень добры ко мне, никому не известному молодому человеку, еще даже не начавшему самостоятельную научную работу, и они потратили много часов, знакомя меня с современным оборудованием, показывая мне последние научные публикации и критикуя мои проекты. Тут я впервые столкнулся с людьми, готовыми поделиться своими знаниями, на меня это произвело большое впечатление, и мне захотелось остаться там работать. Но Остин дал мне понять, что, если я брошу колледж, будут трудности со стипендией, и тогда я отказался от этой мысли; он отдал меня в распоряжение Тремлина, преподавателя, которого я до того почти не знал и который в неопределенной ситуации тех послевоенных лет был биохимиком с уклоном в кристаллографию.

Мне предоставили отдельную комнату, и я всегда вспоминаю о том первом утре, когда я в нее вошел, как о начале моей научной работы. Передо мной было два лабораторных стола, полированные и тщательно вытертые, на них лежали детали, из которых я должен был сконструировать свою первую рентгеновскую установку. В углу стоял маленький письменный стол. Было замечательное утро, в окно врывалось сентябрьское солнце, и в его лучах плясали пылинки. Я был невероятно горд – настал мой час. Я даже могу восстановить дату, ибо в то утро я купил толстую тетрадь для записей в красном переплете и, очутившись у себя в лаборатории за маленьким письменным столом, выбрал ручку с хорошим пером и печатными буквами написал на обложке одно слово: «Исследование». Потом я открыл первую страницу, разделил ее чертой пополам и написал:

Опыты:

28 сентября 1922 г.

Начал собирать части установки. Окошко для ионизационной камеры еще но вмонтировано. Рентгеновская трубка работает хорошо. Нужно сейчас же достать кристалл бромистого калия, чтобы не было задержек, когда аппарат будет готов.

Выводы: ………………………………

Эта тетрадь и сейчас лежит передо мной. В ней есть что-то удивительно трогательное – она слишком многое напоминает мне о тех днях, когда я был молод, самоуверен, полон идей, временами несчастен, немножко смешон.

Я немедленно взялся за дело. Вообще-то я никогда не увлекался ручным трудом. Никогда не любил собирать приборы, как многие ученые, как, например, Шерифф. Но в данном случае передо мной была цель, и я принялся за работу довольно охотно, отдавая ей столько времени, что порой начинал ненавидеть это занятие. Неделями я возился в своей лаборатории по восемь-девять часов в день, налаживая аппарат, пробуя его, вновь разбирая, горя нетерпением закончить его и наконец иметь возможность использовать для осуществления некоторых своих замыслов. И тем не менее я получал известное удовлетворение. По вечерам я возвращался к себе домой усталый и раздраженный, обычно садился просматривать последние публикации научных трудов по структуре кристаллов и думал: скоро и мои труды будут публиковаться.

Хотя я был слишком занят и мне было не до переживаний, я в это время был более одинок, чем когда-либо в Лондоне. Хант преподавал в школе в Манчестере, а Шерифф, не успев даже начать научную работу в области органической химии, был вынужден лечь на операцию аппендэктомии и теперь отлеживался дома. Большинство моих знакомых разъехались, и если я и обменивался в день десятком фраз, то только с сотрудниками лаборатории.

Когда я начинал свою работу, то, не считая Остина, я почти ни с кем не был знаком, а так как мои встречи с Остином происходили только во время его ежедневных обходов, когда он с важным видом заходил в мою комнату и спрашивал: «Ну как дела? Хорошо?» – не интересуясь ответом, то я неделями не слышал доброго слова.

Моего руководителя, Тремлина, я видел очень редко, помочь он мне, совершенно очевидно, ничем не мог, и поводов беседовать со мной у него не было. Но, я думаю, мы могли бы найти какой-нибудь предлог для встречи, если бы не странная натянутость, чувствовавшаяся между нами. Нельзя сказать, чтобы мы недолюбливали друг друга, мы просто чувствовали себя вместе неловко, гораздо более неловко, чем с людьми, которых мы не любили гораздо больше. Тремлин был очень худой человек, всего лет на семь или восемь старше меня. Приезжая в лабораторию, он надевал ослепительно белый халат, глаза его всегда смотрели точно по центру его очков, это был самый аккуратный человек из всех, кого я когда-либо знал. Мне просто не могло прийти в голову сблизиться с ним. По странной иронии судьбы ему предстояло перейти мне дорогу, правда не по собственной воле, в самый критический момент моей жизни. Когда это случилось много лет спустя, я злился, потому что он не дал мне повода обижаться на него.

Я помню его первый разговор со мной, не касавшийся непосредственно моей работы; любопытно, что речь шла о личности, с которой мне впоследствии пришлось близко познакомиться. В разговоре с Тремлином я упомянул Десмонда из Оксфорда. Тремлин бросил на меня непроницаемый взгляд.

– Я знаю этого выдающегося исследователя, – сказал он. У него была забавная привычка выделять многосложные слова. – Я подозреваю, что в будущем году он будет единогласно принят в члены Королевского общества. В результате разработки им в самых немыслимых масштабах опыта заимствования чужих идей.

Вероятно, у меня был удивленный вид.

– Вы ведь знаете его работы, – продолжал Тремлин, – Десмонд и Смит, Десмонд и Коллинз, и все в таком же роде. Коллинз работает сейчас в Лидсе и до сих пор старается вспомнить, каково было участие Десмонда в этих трудах, не считая того, что он весьма разборчиво написал на титульных листах свою фамилию.

Я запротестовал:

– Но как же он мог это сделать? Если бы это была правда, они же всегда могли вычеркнуть его имя?

– Экономический фактор – могущественная пружина человеческой деятельности, – сказал Тремлин. – Дружеские отношения с Десмондом таинственным образом помогают молодому ученому делать карьеру. – Он чуть заметно улыбнулся. – Но мы должны помнить истину, которую вы, Майлз, безусловно, уже слышали: раз уже дело сделано, не так важно, кто получит от него выгоду.

Возвращаясь после обеда в лабораторию, я некоторое время раздумывал, справедливо ли высказывание Тремлина о Десмонде. Совершенно очевидно, что он не беспристрастен. У меня еще не было опыта распознавания тайных мотивов человеческих поступков, но академический цинизм – не лучшая маскировка. И все же… и все же там, видимо, что-то есть. Я был молод и увлечен наукой, но я не был дураком, мне было совершенно ясно, что с мошенничеством можно столкнуться всюду. Правда, я не совсем понимал, почему мошенник может улизнуть от ответственности с такой легкостью, как это, по-видимому, делает Десмонд. А, ладно! – решил я. Просто нужно держаться подальше от десмондов, не так уж это трудно. И я пошел работать.

3

К концу сентября мой прибор был уже почти готов. Я пережил тревожную неделю, когда мне никак не удавалось заставить ионизационную камеру проявить хоть какую-нибудь чувствительность. Однажды утром, после того как я в течение пяти долгих дней безуспешно питался как-то исправить положение, мне захотелось швырнуть мой прибор об пол и растоптать его ногами.

– Будь ты проклят! – бормотал я. – Чтоб ты провалился!

Устыдившись, я вернулся к столу, вытащил свой журнал для записей и написал: «Возможные причины нечувствительности ионизационной камеры: а)…»

Это помогло мне успокоиться, а на следующий день поздно вечером я обнаружил причину. Я отправился к «Романо» и выпил перед стойкой кружку пива. Мне вдруг пришло в голову, что я очень давно не ощущал вкуса пива во рту. Вечера нашего последнего семестра в университете казались невообразимо далекими. Но я был счастлив своей усталостью – еще месяц целеустремленного труда, и я смогу получить первые результаты. После рождества я уже буду работать головой, а не руками. Я смогу приступить к осуществлению моих идей.

На следующей неделе приехал Шерифф, побледневший, но деятельный и бодрый; он болтал что-то о любовной интрижке, которую завел в больнице, и был полон замыслов в отношении своей будущей работы. В первый же вечер мы с ним отправились в Хаммерсмит, сидели там, пили и разговаривали. Однако потом, стремясь наверстать упущенные два месяца, он стал работать еще напряженнее, чем я, и до конца года почти не выходил из лаборатории. Как-то вечером я зашел к нему. У меня было свободное время, потому что заказанный мною кристалл еще не был получен. Я расхохотался, увидев его в полном отчаянии над грудой разбитых стеклянных трубочек, выскользнувших у него из рук перед самым моим приходом. Но зато потом, когда я смотрел, как он восстанавливает разбившийся прибор, как смешно раздуваются его щеки, когда он выдувал стеклянный тройничок, я ему позавидовал. Я знал, что никогда не буду обладать такой легкой уверенностью рук, такой высокой техникой. Я подумал, что на моем месте он изготовил бы установку уже месяц назад. Но после этого у Шериффа не оказалось бы идей, чтобы ее использовать. Вероятнее всего, он избрал бы какую-нибудь заурядную тему. Так думал я с завистью, которую всегда ощущал, сталкиваясь с людьми, обладавшими конструкторскими талантами.

В последнее воскресенье перед рождественскими каникулами Шерифф потащил меня на чай к своему руководителю. Профессор Хэлм всегда по воскресеньям принимал гостей, и, хотя приемы устраивала сурового вида домоправительница и все угощение составляли тоненькие бисквиты и слабый чай, его дом в эти дни заполняла толпа студентов и их друзей. Он очаровывал всех. Для очень многих, я думаю, он был героем их научных мечтаний, образцом ученого, каким они хотели бы стать. На меня он тоже произвел сильное впечатление, когда Шерифф представил меня и я увидел тонкое аскетического склада лицо с глубокими морщинами. Он улыбался гостям, охотно разговаривал с ними, как равный с равными. Рассказывал о том, как начинали научную деятельность в его время. Ему явно доставляло удовольствие, пользуясь своей репутацией человека не от мира сего, проявлять житейскую мудрость. Я помню, как мы рассмеялись, когда он сказал: «Досаднее всего, что ни одному промышленнику никогда не пришло в голову купить меня. И мне за всю мою жизнь ни разу не представилось случая совершить бесчестный поступок, хотя я уверен, что мне бы это удалось».

Когда мы вышли из его дома на темную и грязноватую улицу в Челси, Шерифф сказал:

– Он ближе всех к святости, если только ее можно найти в наше время, Артур. Думаешь о его карьере – как все просто! Главное, идти в ногу со временем. А до чего же он прост, искренен и мудр! Нет, право, он святой, святой в науке!

И дома во время рождественских каникул, совершая долгие одинокие прогулки по раскисшим полям, я не раз мыслями возвращался к Хэлму. Для меня, обуреваемого беспокойством, трепещущего на пороге своих первых открытий, он олицетворял умиротворенность после завершенного пути. В нем было то спокойствие, которое, как я представлял, пришло к Фарадею довольно рано. Я думал, что никакая другая жизнь не может принести большего удовлетворения; я пытался вообразить себя достигшим их безмятежности, но мне не удавалось. Я не мог себе представить Хэлма таким, каким был тогда я, мучающимся неудовлетворенностью после трех месяцев работы, не уверенным в том, как скоро и в какой мере мой труд окупит себя.

Как только лаборатория открылась, я немедленно вернулся в Лондон, и дела с первого же дня пошли как по маслу. Наконец-то установка стала приобретать под моими руками окончательный вид. Каждая деталь получалась даже чуть лучше, чем могла бы; мне просто удивительно везло: почти не было поломок и непредвиденных случайностей. В середине февраля установка начала работать. Пробные испытания с кристаллом бромистого натрия (заказанного мною от избытка чувств еще пять месяцев назад) прошли прекрасно. Я стоял чуть отступя и смотрел на свою установку – на сверкающую рентгеновскую трубку, внутри которой метался, вспыхивая, разряд, огражденную проволочной сеткой; на сетке я повесил табличку «Опасно – 2000 вольт»; великолепная конструкция из стекла и металла в защитном кожухе, черный квадрат ионизационной камеры, яркое пятно на шкале гальванометра – сверкающий кружок, на фоне которого видна черная вертикальная черта.

Я просто не мог налюбоваться на свою установку.

4

За прошедшие месяцы я весьма тщательно разведал возможности кристаллографии, и к тому времени, когда установка была готова, я совершенно точно определил, в каком направлении пойдут мои исследования. В своих замыслах на первых порах я исходил главным образом из соображений целесообразности, ибо я, конечно, не мог рассчитывать на то, что университетские власти примут на веру мои выдающиеся способности. Я должен был доказать им это в соответствии с их требованиями. После этого я собирался пойти своим собственным путем, и я уже знал, каков будет этот путь.

Для начала я решил взять несложную тему. Она была не так уж увлекательна, но почти наверняка должна была дать мне определенные результаты. Итак, я принял решение немедленно начать исследование структуры некоторых манганатов; я был почти убежден в том, что расположение атомов в них сводится к одной из простейших симметрий, и тем не менее по каким-то причинам структура их была до сих пор не исследована. Если я смогу решить эту проблему, я создам себе известную репутацию.

Я обдумал все это со всей возможной объективностью, Я мечтал взять затем какую-нибудь крупную тему. У меня был план заняться одной из простейших групп органических соединений, о структуре которых еще никто не задумывался. Я уже представлял себе метод анализа с использованием приема аналогии, который я впоследствии действительно применил. Я был настолько самоуверен, что заглядывал еще дальше в будущее – в область белковых веществ и других жизненных субстанций, чьи химические формулы были еще неизвестны, – я был уверен, что при наличии мужества и удачи кристаллография может привести меня и в эту область. Но нужно было ждать, еще не пришло мое время. Излагать сейчас мои истинные планы было бы идиотизмом, это выглядело бы мальчишеством, и меня наверняка сочли бы нужным не только не поощрить, но и одернуть. Это было бы похоже на первую речь молодого члена парламента, который вносит туманное предложение об уничтожении трущоб.

Я все прекрасно понимал, и потому в день, когда моя установка была закончена, я приступил к исследованию структуры манганатов. Тремлин одобрил меня: «Академически правильный выбор», – сказал он (у меня всегда было отвращение к слову «академический»). Зашел Остин и задал традиционный вопрос: «Все в порядке?»

– Установка готова, профессор, – сказал я. – Я намерен заняться выяснением структуры манганатов.

– Ага, – кивнул он, вышел из комнаты и вернулся опять, поигрывая цепочкой для часов. – Работа над кристаллами – очень сложная вещь, – возвестил он.

После этого он удалился.

Я твердо решил отложить пока свои более широкие планы и заниматься структурой манганатов, но это было слишком большим испытанием для моего терпения, и я стремился закончить эту свою первую работу возможно скорее. Я должен был работать очень тщательно, но при этом я торопился и никогда в жизни не работал так много. Мне хотелось поскорее покончить с манганатами. И хотя я старался держать в узде свои мысли, иногда они все-таки устремлялись в более увлекательное будущее.

В течение трех месяцев, до середины лета, я ежедневно приходил в свою лабораторию в половине девятого; светящееся пятно гальванометра тихо ползло по шкале и замирало, я записывал результаты, повторял опыт, изменяя угол камеры, и опять следил за движением светящегося пятна. И так каждое утро, до того момента, когда за мной заходил Шерифф и мы вместе отправлялись завтракать. Обычно мы шли в закусочную, находившуюся по соседству, я всегда завтракал стоя – за целое утро я уставал от сидения.

Днем я сидел в библиотеке при лаборатории, обложенный графиками, и систематизировал результаты утренних опытов. В течение долгого времени эти результаты казались лишенными всякого смысла, но вскоре я уже мог, глядя на них, думать: «Это исключает второе решение» или «Пожалуй, это похоже на другие результаты». От чая и до обеда я еще три часа отдавал опытам, после обеда я возвращался опять в лабораторию и уходил только тогда, когда уже нужно было спешить, чтобы поймать последний поезд метро до Хайбери.

До сих пор я помню эти вечера в моей лаборатории. Я ужасно уставал. Однако даже в этой усталости, мне кажется, был привкус романтики. Зажмурившись, чтобы стряхнуть с себя гипнотическое состояние, наступавшее после долгих часов наблюдения за движущимся пятном, я мог уже как посторонний человек получать удовольствие от ровного жужжания и гудения моей установки, от порядка и аккуратности, царящих в лаборатории. При свете лампочки гальванометра мои записи с рядами ровных мелких цифр радовали глаз. Часто, борясь с усталостью, я вставал и несколько минут шагал по комнате; выходя в темный коридор, я оглядывался назад и испытывал чувство удовлетворения.

Вечерами коридоры казались длинными и незнакомыми, шаги мои замирали в густой темноте. Но из одной или двух дверей обязательно просачивался свет. Со временем я познакомился почти со всеми, кто засиживался в лабораториях по вечерам. Я прерывал свою работу, чтобы переброситься несколькими словами с зоологом насчет рыб, которых он препарировал, выкурить сигарету с микробиологом, занятым культурой вирусов, или заглянуть к Харвею, пытающемуся расщепить ядро фтора, и наблюдал вместе с ним следы вспышек от частиц на экране.

Однажды вечером я шел мимо зоологической лаборатории, дверь в комнату, где происходило кормление, была открыта, и я увидел маленького человечка в матерчатой шапочке, с огорчением взиравшего на двух хорьков. Я немного знал его, это был Джепп, лаборант, на попечении которого находились животные.

– Добрый вечер, сэр, – мрачно сказал он. У него был слегка вздернутый нос и карие глаза, похожие на птичьи.

– Что случилось? – спросил я.

– Мы изучаем влияние различной пищи на период деторождения у хорьков, сэр. – Я быстро сообразил, что «мы» означало Джеппа и профессора-зоолога. – Мы нашли кое-что, заставляющее их спариваться как раз в середине сезона, когда они обычно этим не занимаются, если так можно сказать.

– Очень любопытно.

– Если мы правы… – Голос Джеппа звучал мрачно. – Мы накормили этой штукой четырех хорьков. Так трое из них прыгают вокруг четвертой, как… как вокруг кинозвезды на курорте. А ей будто ничего и не нужно, кроме как спать и есть. Она даже не смотрит на самцов.

– Вероятно, тут есть какая-то причина, – пробормотал я.

– Я тоже надеюсь на это, – Джепп немного просветлел. – У меня мелькнула одна идея на этот счет… Может быть, она девственница. Эти всегда медленнее раскачиваются. Вы ведь знаете, у людей тоже так, сэр.

Вернувшись в свою лабораторию, я четыре раза начинал одно и то же, прежде чем избавился от того впечатления, которое произвел на меня укоризненный взгляд Джеппа.

5

К началу лета я был уже совершенно убежден, что определил структуру манганатов. Как я и предполагал, достигнуто это было путем непосредственного анализа. Мне везло, и я ни разу не пошел по ложному следу. Однако впереди было еще несколько месяцев, чтобы проверить результаты: надо было, кроме того, испробовать еще одну или две маловероятные возможности, это настолько укрепило бы мои позиции, что уже никакие сомнения не могли бы поколебать мою уверенность.

Хотя меня и раздражала задержка с окончанием работы, я был счастлив эти недели, записывая показания и сопоставляя результаты проверок и контрпроверок. Было приятно видеть, как каждый факт оказывался на нужном месте, каждый вечер приносил новое подтверждение, что структура, которую я предсказал, была единственно возможной для этих кристаллов. Уверенность в том, что я прав, крепла с каждым днем. Частенько, стоя перед своей схемой и притопывая каблуком, – детская привычка, возвращавшаяся в моменты особой радости, – я говорил себе:

– Это верно. Другого ответа не может быть. Я решил проблему правильно.

Наконец настал такой момент, когда еще один последний опыт должен был уничтожить все сомнения. Или окажется правильной невероятно фантастическая гипотеза, или предположение, которое я выдвинул уже давно и почти доказал два месяца назад, будет подтверждено окончательно. Я немного нервничал, приступая к работе в этот последний вечер.

Вскоре показания прибора стали свидетельствовать, что все идет согласно моему плану, и сердце у меня стало биться спокойнее. Прошел еще час, и я был уже уверен. Еще через два часа всякая тень сомнения исчезла. Мое первое самостоятельное исследование было закончено. Я поднялся. Я был удовлетворен.

Меня переполняли радость и в какой-то мере самодовольство. Но это был не тот высокий экстаз, который я узнал позднее и который предвкушал еще в юности. Это было ощущение уверенности и удовлетворения от того, что я сумел доказать свою правоту. В эту работу не было вложено много воображения, и она целиком была в моих возможностях. Ее завершение принесло мне ощущение счастья, ранее мне незнакомое; как будто меня похвалили и выдали награду или как будто я проснулся среди ночи рядом с любимой женщиной и увидел, как она улыбается во сне.