Текст книги "Поиски"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Нужно было еще проверить четыре снимка. Они были сняты в начале недели, и я уже однажды просматривал их. Теперь надо было сделать тщательные измерения, занести данные в журнал, и работа была бы закончена. Я взял первый снимок, все было так, как я и ожидал. Догадка подтвердилась даже убедительнее, чем в более ранних опытах. Затем я просмотрел второй снимок и закурил сигарету. Потом третий. Я внимательно рассматривал черные точки. Все шло хорошо, и вдруг – у меня екнуло сердце – я заметил позади каждой отчетливой черной точки расплывчатое пятнышко. Почва ушла у меня из-под ног: ошибка, катастрофическая ошибка! Я лихорадочно искал другое объяснение – может быть, не тот снимок, может быть, случайность, но снимок смеялся мне в лицо, пленка была та самая, это был единственный опыт, где я добился почти идеальных условий. Можно ли было объяснить это как-нибудь иначе? Я уставился на цифры, на листы с результатами, которые я втиснул в свою схему. Щеки у меня пылали, я пытался примирить этот снимок с моей моделью. Одно невероятное предположение, другое невероятное предположение, возможность ошибки в постановке опыта… Я жадно искал ответа, утратив всякую способность критически мыслить. Все было напрасно. Я был неправ, безнадежно неправ. Придется все начать сначала.

Тогда я стал думать: а если бы я не сделал этого снимка? Я ведь совершенно спокойно мог бы и не сделать его. Тогда я был бы удовлетворен своей идеей, любой на моем месте был бы удовлетворен… Доказательств моей правоты было более чем достаточно и без этого снимка. Я бы выиграл большую ставку. Моя карьера была бы сделана. Рано или поздно кто-нибудь, конечно, проделал бы этот опыт, и было бы доказано, что я ошибался, но это случилось бы через много лет, и мою ошибку сочли бы вполне простительной. По тем данным, которые я получил, я должен был быть прав. Именно так считали бы все.

Признаюсь, был момент, когда мне захотелось уничтожить снимок. Этот порыв был инстинктивным. Но так же инстинктивно все силы моей… совести ученого, что ли, – вероятно, даже больше того, страсти, бросившей меня в объятия науки, – возмутились во мне. Ведь я жаждал найти то, что, по моему мнению, являлось Истиной. Соблазны славы, жизненных благ и честолюбия толкали меня на преступление, но моя страсть оказалась сильнее. Не рисуясь перед самим собой и даже не успев как следует подумать, я рассмеялся над искушением уничтожить злосчастный снимок. Смех мой прозвучал довольно нервно. И я записал в своем журнале:

30 марта.

Снимок № 3 один имеет вторичные пятна, концентрически располагающиеся вокруг основных точек. Это полностью опровергает структуру В. Соответственно объяснение опытов с 4 по 30 марта должно быть отвергнуто.

В тот день я понял, откуда берутся фальсификации, которые время от времени вкрадываются в науку. Иногда они происходят совершенно бессознательно, из-за того, что человек не видит те факты, которых ему не хочется видеть, сам себя вводит в заблуждение. Как в моем случае: я не видел, потому что подсознательно я предпочитал не замечать вторичных пятен. Иногда – это случается реже – обман бывает более сознательным, когда ошибка обнаружена, но ученый не может объяснить ее. Вот тут-то и таилось мое искушение. Скрыть ошибку может человек, в котором страсть исследователя оказывается слабее обычных человеческих страстей – стремления к прочному положению и к деньгам. Иногда такой грех совершается чисто импульсивно людьми, у которых нет твердых убеждений, потом они с легкостью забывают о нем и живут спокойно и честно трудятся. А бывает, что человек переживает свое падение до конца жизни. Я мог бы выявить многие виды обмана среди тех ошибок, с которыми я сталкивался; после того дня я стал относиться к ним более терпимо.

А мне самому не оставалось ничего иного, как начать все сначала. Я просмотрел первые страницы своего журнала, чернила еще не успели выцвести, и тем не менее провал был окончательный, и он на долгое время лишал меня всякой надежды. Заняться мне было больше нечем, и я разложил перед собой чертежи структур, которые я придумал и в конце концов отверг. Теперь их было уже четыре. Я стал медленно вычерчивать новую. Я чувствовал себя выхолощенным. Новый вариант мне самому казался неубедительным. Пробуя представить себе особенности новой структуры, я силой заставлял свой мозг мыслить. Так без всякого результата я просидел до шести вечера; по дороге домой и всю ночь меня терзал вопрос: «Что же все-таки представляет собой эта структура? Открою ли я ее когда-нибудь? Где я ошибаюсь?»

До этого случая у меня в жизни никогда не бывало двух бессонных ночей подряд. Неожиданная задержка выбила меня из колеи, мне было трудно, я старался не грызть себя за то, что потратил столько месяцев на эту работу и сейчас, когда я мог бы завершить ее, отказался перед перспективой потратить на нее еще год. Я лег поздно и долго слушал, как часы Кембриджа, одни за другими, отзванивали ночное время; с тревожной ясностью, как бывает только по ночам, в моем мозгу одна за другой возникали идеи, я зажигал свет, царапал что-то в своем блокноте и опять пытался уснуть. Отдохнув немного, я внезапно просыпался, надеясь, что уже утро, и обнаруживал, что спал всего двадцать минут. Наконец я отказался от бесполезных попыток заснуть и долго лежал без сна в предрассветных сумерках, пытаясь заглянуть в будущее. «Какова же эта структура? По какому пути я должен идти?» Потом из глубины сознания выплыло опасение: «Неужели мне предстоит потерпеть поражение с моей первой настоящей работой? Неужели я так навсегда и останусь способным работягой, занимающимся второстепенными исследованиями?» Мелькнула и такая мысль: «Этой зимой мне исполнится двадцать шесть лет, пора определиться. Но сумею ли я добиться чего-либо?» Идеи, так много обещавшие, когда я вскакивал с постели, чтобы записать их, в холодном свете утра оказались смехотворными.

Так продолжалось три ночи подряд. Моя работа превратилась в пустое притворство. Потом пришло временное успокоение, на одну ночь я забылся от своих треволнений и проспал до полудня. И хотя я встал отдохнувший, все эти вопросы опять сверлили мой мозг. Дни шли, а я не мог найти выхода. Однажды я прошагал двадцать миль по грязной дороге от города до Эли, чтобы проветрить голову, но в результате я только страшно устал, и мне пришлось выпить перед сном. В другой раз я пошел в театр, но вместо того, чтобы слушать актеров, я прислушивался к своим мыслям, не дававшим мне покоя.

4

Мои нервы были напряжены до предела из-за этой работы, зашедшей в тупик, когда в субботу приехала Одри. Как только она увидела меня на платформе, она тут же сказала:

– Ты чем-то расстроен. И бледный. Что случилось?

– Ничего, – ответил я.

– Стоит мне оставить тебя на две недели, и ты уже выглядишь как смертельно больной, – сказала она.

Мы с ней старались встречаться каждую неделю, но сейчас она жила дома, и часто отец требовал, чтобы она принимала его гостей.

– Я вполне здоров, – сказал я.

Мы пошли с ней к выходу. Она молчала. Я говорил:

– Ну, какие новости? Я здесь совершенно оторван от всего. Что-нибудь новое произошло в мире? Ты что-нибудь прочла с тех пор, как мы виделись?

Я говорил без умолку, пока мы не сели в такси. Тогда она сказала:

– Прекрати.

Я пробормотал что-то, она взяла меня за руку.

– Я не совсем дура, – сказала она, – а ты никогда не умел притворяться. И у тебя появились морщины… вот здесь… и здесь. – Она провела пальцем по моему лбу и возле рта. – Ты сейчас выглядишь на десять лет старше, чем когда я в первый раз увидела тебя.

– Так ведь и прошло уже около четырех лет, – сказал я.

– Не морочь мне голову. – Глаза ее сияли. – Что у тебя случилось?

Отчасти меня это возмущало, но я все же был благодарен, что она берет все в свои руки.

– Работа идет не очень хорошо, – сказал я и обнял ее, – я обнаружил дырку в моей идее.

– Две недели назад ты считал, что она абсолютно правильна.

– Это было две недели назад. – Я не мог справиться со своим голосом, и ответ прозвучал довольно уныло.

– Выходит, ты ошибся?

– Начисто, – сказал я. – Дальше некуда. И я не знаю, как мне удастся выправить положение, – добавил я.

Она не пыталась говорить мне слова утешения, но прильнула к моему плечу и заглянула мне в глаза, и я впервые за много дней почувствовал облегчение.

– Ты, конечно, найдешь решение, – сказала она.

– Я в этом не так уверен, – сказал я, – может, я еще годами буду вот так вот биться, делая глупости и не зная, где выход. Это не легко…

У нее между бровями появилась морщинка.

– Мне бы хотелось разбираться в этом твоем деле, – вырвалось у нее, – тогда ты мог бы рассказать мне. И может быть, это немножко помогло бы.

Теперь она была расстроена. Я сказал:

– Не огорчайся. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Меня это отвлечет.

Но даже интимные слова, к которым я так привык за время нашего знакомства, звучали, как посторонние шумы. Раздражающие шумы, от которых я бы сбежал, если б мог. Мы сидели в моих комнатах, Одри заставила меня съесть завтрак, рассказывала о последних делах Шериффа, о том, как он пригласил ее пообедать, и представил ей свою девушку. «Чуть получше, чем мисс Стентон-Браун, но они могли бы быть кузинами», – сказала Одри. Кроме того, она получила письмо от Ханта, который изредка писал кому-нибудь из нас. Он по-прежнему работал в школе, но похоже, что чувствовал себя не столь несчастным. «Почему, не знаю», – сказала Одри. И все время, пока мы говорили, эти имена – Шерифф… Хант… – сплетались со структурами, которые плясали у меня в голове. Я стряхнул с себя оцепенение и включился в разговор. Потом Одри упомянула лейбористскую партию, и опять у меня возникла ассоциация – лейбористская партия – премьер Макдональд – Макдональд, мой профессор, – и опять мои мысли вернулись к проклятой структуре, и вновь я не мог думать ни о чем другом.

К концу дня Одри неожиданно сказала:

– Тебе будет полезно вырваться отсюда ненадолго. Сейчас мы куда-нибудь поедем.

Не очень охотно я нанял машину, и Одри повезла меня по лондонской дороге. Я пытался поддерживать беседу, но был рад, когда она говорила что-нибудь, не требующее ответа. Дул холодный ветер, и все же один раз, когда мы остановились, я уловил запах весны. Это вызвало у меня острый приступ тоски, сам не знаю о чем, разве только чтобы все это скорее пришло к какому-нибудь концу.

Мы пили чай в деревушке, название которой я не помню, думаю, что это был Бэлдок или Стивенэйдж. Но зато комнату я помню так же четко, как кафе, где я читал сегодня утром газеты. Это была чопорная, идеально чистая гостиная с жесткими стульями и круглыми деревянными столами. Бледные солнечные лучи пронизывали ее, освещая камин, где лежало несколько кучек наполовину сгоревшего угля. Единственной теплой краской в этой комнате были волосы Одри. Мы ели твердое домашнее печенье, и Одри весьма решительно откусывала каждый раз, словно подчеркивая свои категорические суждения по поводу ее подруг.

– На что они годны? Для чего они существуют? Не считая того, что они рожают детей, занимаются хозяйством и дают своим мужьям возможность чувствовать себя значительными, только потому что они женились на дурах, которые верят каждому их слову.

Она перевела дух, затем продолжала:

– У большинства этих женщин интеллекта не больше, чем у пингвинов, и не так уж они красивы.

– По-настоящему красивые женщины встречаются так же редко, – услышал я свой собственный голос, – как и по-настоящему умные.

– Я не верю в это, – сказала она, – но после целого утра, проведенного с этими… с этими инкубаторами, я готова отдать все, что угодно, лишь бы встретить по-настоящему красивую или умную женщину.

Она задумалась на мгновение.

– Я думаю, что это неминуемо, – добавила она. – Я думаю, что главное и основное назначение женщины быть инкубатором. Только немного странно, что они так гордятся этим.

– Да, – рассеянно поддакнул я.

– Мне стыдно за себя, когда во мне пробуждаются такие ощущения. А это бывает, знаешь. Иногда я боюсь, что в глубине души я и сама – настоящий инкубатор, – засмеялась она. – Дорогой мой, когда ты так расстроен и не обращаешь никакого внимания на то, что я тебе говорю, я должна была бы встать и уйти, если бы я была действительно гордой и независимой натурой, а вместо этого я остаюсь и ухаживаю за тобой.

Я вздрогнул. Мысли мои перестали вращаться в бесконечном круговороте. Когда я смотрел в глаза Одри, сквозь туман мелькнула идея, абсолютно неразумная, совершенно противная логике. Она не имела ничего общего с теми безнадежными попытками, которые я до сих пор предпринимал; мне казалось, что я испробовал все пути, но этот был новым, и я, дрожа от волнения, боясь поверить себе, вытащил листок бумаги и попытался набросать новый вариант. Одри внимательно наблюдала за мной. Здесь я мало что мог проверить. Мне были необходимы мои записи и таблицы. Но пока что все выглядело правдоподобно.

– Мне пришла в голову одна идея, – объяснил я, стараясь выглядеть спокойным. – Я не уверен, что она правильна. Но кое-что в ней может быть. Во всяком случае, я должен попробовать. А у меня при себе ничего нет. Ты не возражаешь, если мы поскорее отправимся обратно?

– Я рада, что у тебя оказалась уважительная причина не слушать меня, – сказала Одри.

На обратном пути Одри вела машину быстро и молча. А я мысленно набрасывал план работы. По моим расчетам, она должна была занять не меньше недели. Я сидел, сжавшись в комок, стиснув зубы, уговаривая себя, что все это опять может оказаться неверным, но структура вырисовывалась все более четко, и какая-то часть моего сознания начала подсмеиваться над моими опасениями. Один только раз я повернул голову и увидел профиль Одри на фоне полей, но тут же опять погрузился в размышления.

Когда я вылез у ворот Кавендиша, она осталась в машине.

– Тебе лучше побыть одному, – сказала она.

– А ты?

– Я буду сидеть на Грин-стрит.

Она обычно останавливалась в этой гостинице, когда приезжала ко мне по субботам.

Я заколебался.

– Это…

Она улыбнулась.

– Я буду ждать тебя вечером. Часов в десять, – сказала она.

5

В эти два дня я совсем мало виделся с Одри. Когда я пришел к ней, мысль моя работала чрезвычайно активно, но сам я был очень утомлен и невольно искал у нее скорее покоя, нежели любви. Я помню, как она улыбнулась, чуточку криво, и сказала:

– Когда все это кончится, мы уедем. Немедленно уедем.

Я зарылся лицом в ее колени, она погладила меня по волосам.

В понедельник утром она уезжала, мы долго стояли, прижавшись друг к другу.

В течение трех недель я проверил свою идею на массе фактов. Я только тем и занимался, что делал расчеты и изучал новые данные, с удовлетворением отмечая, что я не допустил ошибки при промере пластинок. Чтобы окончательно в этом убедиться, я поставил хитроумный контрольный опыт, повторил его, а когда через день неуверенность вернулась, чтобы успокоить себя, я проделал его еще раз. Мне трудно было прочесть газету или написать письмо. Что бы я ни делал, я не мог быть спокоен, если это не подвигало меня к решению моей задачи, и даже отдых мой был беспокоен и смахивал на лихорадочный полусон.

И тем не менее при всей одержимости мной все чаще овладевало новое для меня состояние уверенности. Я начинал испытывать торжество, но это было спокойное торжество, столь же не похожее на бурное ликование, как и на душевную боль от моих издерганных нервов. В глубине души я чувствовал, что близок к истине. Несмотря на сомнения и опасения, я чувствовал, что почти прав; даже когда я на рассвете лежал без сна или яростно работал, я обретал душевное равновесие, при котором все невзгоды кажутся ничтожными и беспокоят не больше, чем чужие болячки.

Пасха прошла, и Кембридж был почти пуст. Я был рад этому обстоятельству, я чувствовал себя свободным, мне никто не мешал бродить по пустынным улицам. По ночам, когда я выходил из лаборатории, позади оставался успешно завершенный трудовой день, новые данные выстраивались в стройную линию и структура вырисовывалась отчетливо и убедительно, как никогда раньше. В такую ночь так хорошо пройти под аркой Кавендиша! Хорошо быть в центре науки! Хорошо добавить свой вклад в летопись этих великих дней! И хорошо идти по Королевскому проспекту и видеть собор, выделяющийся на фоне черного беззвездного неба!

Мне до сих пор не приходилось испытывать это удивительное сочетание внутреннего напряжения и уверенности, возбуждения и глубокого покоя. Даже в то время я понимал, что живу в ранее неизвестном мне ощущении счастья. Быть может, я предчувствовал, что, когда все кончится, я буду тосковать по этим дням.

Неделями я сидел один в лаборатории, делал снимки, при свете красного фонаря рассматривал пленки, с которых еще капала вода, потом выносил их на свет и изучал до тех пор, что уже с закрытыми глазами мог видеть каждое серое пятнышко, малейшую царапинку и неровность на блестящей поверхности. Потом, когда глаза у меня совсем уставали, я откладывал лупу и брался за листы с цифрами, содержащие результаты, детали структуры и предсказания, которые я был в состоянии на том этапе сделать. Часто я мог сказать: если моя структура правильна, тогда расстояние между атомом кислорода и ближайшим к нему атомом углерода в этом кристалле должно быть равно 1,2 Å, и ось излома должна проходить в нем здесь, а не там, и он окажется тверже, чем последний кристалл, который я испытывал, но менее твердым, чем предыдущий, и так далее. Уже в течение многих дней мои предположения оказывались не только правильными в общих чертах, ко настолько точными, насколько я мог рассчитывать.

У меня до сих пор хранятся эти листы с цифрами, и я сейчас отложил рукопись, чтобы еще раз просмотреть их. Прошло десять лет и даже больше с того момента, когда я сделал эти записи, и все же, когда я сейчас читаю:

 
Предсказано:           Наблюдается:
             1,435                           1,44
             2,603                         2,603
 

и так далее, длинные колонки цифр, я испытываю в какой-то мере ту радость, которая охватывала меня тогда.

И вот все было почти закончено. Я проделал все, что мог, и, чтобы поставить на этом точку, я придумал еще один опыт, результат которого должен был отмести все сомнения. Было еще одно вещество в группе органических соединений, которого я не мог достать в Англии, оно было только в Мюнхене: если моя более общая структура правильна, атомы в решетке этого вещества могли иметь только одно вполне определенное расположение. При всякой другой структуре расположение было бы совершенно иным. Рентгенограмма кристалла этого вещества дала бы мне сразу все, что требовалось.

Я метался, не зная, что предпринять, не имея под рукой этого вещества. Я мог написать, и мне бы выслали его из Мюнхена, но на это ушла бы неделя, а неделя для меня была слишком долгим сроком.

Но казалось, иного выхода нет. Я начал писать письмо на своем неуклюжем наукообразном немецком языке, как вдруг вспомнил о Люти, вернувшемся год назад в Германию.

Я дал ему телеграмму с просьбой достать кристалл и сделать снимок на своей установке. Это займет у него всего-навсего одно утро, думал я, и мы с ним были достаточно дружны, чтобы я мог позволить себе обратиться к нему с такой просьбой. В тот же день пришел ответ: «Кристалл получен завтра телеграфирую результат почту за честь помочь Люти». Я улыбнулся, увидя слова «почту за честь», которые он, конечно, не мог опустить, и послал другую телеграмму: «Предполагаемые симметрии и расстояния…»

6

Теперь нужно было ждать двадцать четыре часа. Охваченный суеверным чувством, я готов был вернуть последнюю телеграмму. Если… если я не прав, никто не должен знать об этом. Но телеграмма уже ушла. И хотя я сильно нервничал, я все-таки где-то в глубине души был уверен, что прав. И все же в эту ночь я спал очень мало; я ворочался с боку на бок, пытаясь успокоить расходившиеся нервы, но ничего не мог поделать. Утром я не мог куска проглотить, пил чай чашку за чашкой и выбрасывал сигареты, едва успев закурить. Все это я сознавал, но не мог справиться с собой, точно так же как бывает с человеком, охваченным страхом.

Прошел полдень, телеграммы не было. Я убеждал себя, что еще рано беспокоиться. Я вышел на час пройтись, рассчитывая, вернувшись, найти телеграмму. Я прошел через все муки ожидания. К вечеру я уже места себе не находил от волнения. Я пытался читать, но в комнате стало темно, а я не хотел зажигать свет из боязни увидеть, как много прошло времени.

Наконец внизу раздался звонок. Я встретил мою квартирную хозяйку на лестнице, она несла телеграмму. Не знаю, заметила ли она, как дрожали у меня руки, когда я распечатывал телеграмму. В ней было написано: «Поздравления связи абсолютно точным предсказанием которое горд подтвердить извиняюсь задержку вызванную приспособлением установки Люти». Какое-то мгновение я стоял без движения, я почему-то представил, как Люти вежливо кланяется почтовому чиновнику, вручая ему телеграмму. Я рассмеялся, и помнится мне, смех этот прозвучал довольно дико.

Счастью моему не было границ. Я уже пытался описать моменты душевного подъема, которые дала мне наука: ту ночь, когда отец рассказывал мне о звездах, урок Люарда, вступительную лекцию Остина, завершение моего первого исследования. Но то, что я переживал в этот момент, было совершенно непохоже на все прежнее. Оно как будто существовало помимо меня. Счастье победы, радость, торжество – все это было, но как незначительно это все казалось рядом с низошедшим на меня великим покоем. Как будто я стремился найти какую-то вне меня существующую истину и, обретя ее, неожиданно ощутил себя частью той истины, которую искал; весь мир от атомов до звезд стал удивительно ясным и близким и словно составлял часть лучезарной Высшей Истины, более потрясающей, чем любая тайна.

Я никогда не подозревал, что такое можно пережить. Вероятно, какие-то элементы этого состояния я улавливал в наслаждении, которое приходило, когда я доставлял радость Одри; иногда я испытывал это в кругу друзей, в какие-то редкие минуты, когда, может быть дважды в моей жизни, я ощущал себя частицей некоего Целого, но таким полным это ощущение никогда не было.

С тех пор я никогда не испытывал ничего подобного. И этого момента я не забуду, пока я жив. Когда-то, когда я был еще молод, я издевался над мистиками, которые описывали опыт ощущения себя частью божества и единства всего сущего. Так вот, после того дня я больше не смеюсь над ними, потому что, хотя я истолковываю свое ощущение иначе, мне кажется, я понимаю, что они имели в виду.