Текст книги "Очерки Боза, Наш приход"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА Х
Благородные оборванцы
перевод Т.Литвиновой

Существует особый разряд людей, которые, сколь это ни странно, являются как будто исключительной принадлежностью нашей столицы. В Лондоне они попадаются на каждом шагу, повседневно, зато больше нигде вы их не встретите. Культура чисто местная, они составляют вместе с дымом, с унылым кирпичем и известкой неотъемлемую часть лондонского пейзажа. Мы могли бы привести множестве примеров в подтверждение нашей мысли, но в настоящем очерке намерены рассмотреть лишь одну разновидность данной категории – ту самую, которую охватывает выразительный и меткий термин: благородный оборванец.

Просто оборванцев, как известие, всюду хватает, да и благородной публики за пределами Лондона не меньше, чем в нем самом. Но сочетание обоих этих признаков благородства и оборванности – явление исключительно местное, такое же, как, скажем, статуя на Чаринг-Кросс^{59} или колодец у Олдгет. Заметим мимоходом, что наименование благородного оборванца применимо к одним лишь мужчинам. Женщина, как бы бедна она ни была, всегда сохраняет опрятный и благопристойный облик – в противном случае она уже становится просто неряхой. Очень же бедный мужчина, из тех, кто, как говорится, видел лучшие дни, представляет собой причудливую смесь неряшество с потугами на какое-то сильно подержанное, правда, но все же щегольство.

Попытаемся объяснить, как мы понимаем выражение. которым озаглавили эту статью. Вот, например, лениво плетется по Друри-лейн или, засунув руки в карманы серых штанов, очень широких книзу, щедро усеянных сальными пятнами и снабженных к тому же кантом, стоит, прислонившись к фонарю где-нибудь в Лонг-Эйкр, человек, одетый в бывший когда-то коричневым сюртук со светлыми пуговицами и в цилиндре с сильно загнутыми полями, нахлобученном на левый глаз. Не жалейте его: это не благородный оборванец. Завсегдатай какого-нибудь четырехразрядного трактира, где по вечерам устраиваются концерты, и кулис какого-нибудь захудалого театра, он питает врожденную антипатию к какому бы то ни было труду и коротко знаком кое с кем из статистов крупных театров. Но если вы встретите где-нибудь в переулочке человека в возрасте сорока или пятидесяти лет, семенящего по тротуару и жмущегося к стенам домов, одетого в старый, изношенный и порыжелый сюртук, который от бессрочной службы лоснится так, словно его воском натерли, и в панталоны, подхваченные тугими штрипками – отчасти из щегольства, отчасти же для того, чтобы стоптанные башмаки его не сваливались с ног; если вы к тому же заметите, что пожелтевший его шейный платок заколот с особенной тщательностью, чтобы не видно было лохмотьев под ним, и что на руках его болтаются остатки касторовых перчаток, – знайте: перед вами благородный оборванец. Один взгляд на его удрученное лицо, на всю эту робкую фигуру, от которой так и веет стыдливой нищетой, заставит ваше сердце болезненно сжаться – если только вы не философ, конечно, и не профессор политической экономии.

Некогда и в течение довольно длительного срока нас, можно сказать, преследовал образ одного такого благородного оборванца. Целый день этот человек был перед нашими глазами во плоти, а по ночам он стоял перед нашим духовным взором. Таинственный привратник, облаченный в черный бархат, не так поразил воображение одного из героев Вальтер-Скоттовой «Демонологии», как наш приятель в своем некогда черном суконном костюме – наше. Впервые мы обратили на него внимание в читальной зале Британского музея, где он сидел напротив нас. И что нас особенно поразило в нем, это то, что сами книги, перед ним лежащие, – потрепанные два фолианта в замшелом, изъеденном червями, но хранящем следы былого изящества переплете, – смотрели благородными оборванцами. Утром, только пробьют часы десять, как он уже пробирался на свое место; сидел он там до самого закрытия, и когда уходил, было ясно, что он оставляет единственный имеющийся у него покойный и теплый угол. Он просиживал целыми днями в читальне, прижавшись вплотную к столу, чтобы скрыть отсутствие пуговиц на сюртуке, заботливо пристроив свой ветхий цилиндр в ногах, на полу, где, как он льстил себя надеждой, он никому не был виден.

Около двух часов дня он обычно начинал жевать французскую булочку или небольшой хлебец, причем никогда не отваживался вытащить весь хлеб целиком из кармана, как человек, который просто перекусывает, а стыдливо отщипывал кусок за куском в кармане и украдкой клал их в рот. Увы, это и был его обед!

Когда мы впервые познакомились с этим несчастным, нам ив голову не приходило, чтобы его наряд еще мог измениться к худшему. Мы ожидали, напротив, что он вот-вот явится в каком-нибудь другом, приличном костюме, хотя бы и подержанном. Ничего-то мы тогда не знали! День ото дня все ярче проступали в нем черты благородного оборванца. На жилетке, одна за другой, осыпались пуговицы. Он стал застегивать сюртук. Когда же один борт сюртука подвергся той же участи, что и жилет, наш джентльмен стал застегиваться на другую сторону. В начале недели он выглядел несколько лучше, чем к концу ее, ибо шейный платок, хотя и сохранял оттенок желтизны, казался несколько свежее обычного. И при всем своем убожестве, он ни разу за все время не явился без перчаток и штрипок. В таком состоянии он продержался неделю, быть может две. Наконец, оборвалась одна из пуговиц на спине сюртука, после чего обладатель его сам исчез, и мы уже решили, что он умер.

Однажды, примерно через неделю после его исчезновения, мы сидели на своем обычном месте, и взгляд наш упал на его пустующий стул. Как-то невольно мы задумались о том, какая могла быть причина, побудившая его отречься от мира. Каким же был его конец – повесился ли он, или бросился в реку с моста, или вовсе даже и не умер? Может, просто попал в тюрьму? Пока мы ломали голову, строя всевозможные догадки, в зале внезапно появился тот, кто составлял предмет их. Какая-то непонятная метаморфоза произошла с ним, и во всей его осанке, когда он решительно вышел на самую середину комнаты, чувствовалось, что он отлично сознает, что внешний облик его переменился, и переменился к лучшему. Что такое? Одежда на нем была черная-пречерная, такого великолепного, глубокого тона, и вместе с тем это был как будто тот же старый костюм – конечно, он! вон и заплатки, которые мы уже знали наперечет – каждая на своем месте. А цилиндр? Разве можно было не узнать эту высокую тулью, постепенно расширяющуюся кверху? От долгой службы он приобрел было рыжеватобурый оттенок. Нынче же он был так же черен, как весь остальной наряд. И вдруг нас осенило – он прибегнул к помощи «восстановителя»! Предательский эликсир, этот черно-синий восстановитель! Мы не раз имели возможность проследить его действие на благородном оборванце. Коварная жидкость эта наделяет свою жертву кратковременным ощущением мнимого величия, подчас побуждающим ее даже приобрести новые перчатки, какой-нибудь дешевенький галстук, либо какой другой пустячок, до туалета относящийся. Первую неделю жертва испытывает необычайный душевный подъем, зато после впадает в уныние еще более глубокое, если только это возможно, чем то, в котором она пребывала раньше. Так оно было и в этом случае: эфемерное благополучие бедняги таяло по мере того, как испарялся восстановитель. На локтях и коленях и вдоль всех швов проступала зловещая белизна. Снова цилиндр запихивался под стол, а его владелец, тихонько, как и прежде, пробирался к своему месту.

Всю последующую неделю над городом висел туман и беспрерывно моросил дождь. От восстановителя не осталось и следа, и наш благородный оборванец больше ни разу уже не предпринимал никаких попыток усовершенствовать свой внешний облик.

Благородный оборванец, насколько нам известно, не имеет пристрастия к какой-либо определенной части города, Представителей этой категории нам частенько доводилось встречать по соседству с юридическими корпорациями. Они попадаются в Холборне, между восемью и десятью часами утра. Всякий же, кто полюбопытствовал бы заглянуть в суд несостоятельных должников, непременно обнаружил бы всевозможные разновидности этого типа как среди зрителей, так и в числе действующих лиц. Что до биржи, то когда бы мы туда ни заходили, мы там встречали по крайней мере несколько благородных оборванцев и, признаться, никак не могли взять в толк, что их могло сюда привлечь? Как бы то ни было, они там просиживают часами, опершись на свои огромные, замшелые и страдающие водянкой зонты и посасывая сухари. Никто с ними не заговаривает, да и они ни с кем не вступают в беседу. Правда, нам случалось наблюдать на бирже двух благородных оборванцев беседующими между собой; опыт, однако же, говорит, что подобные случаи встречаются крайне редко и сводятся обычно к простому обмену любезностями, вроде предложения отведать табачку.

Так же трудно определить точное место, где ютятся эти несчастные, как и перечислить разнообразнейшие их занятия. Лично нам, например, всего один раз пришлось иметь дело с благородным оборванцем. Это был пьяница гравировщик; он занимал комнатушку, окнами во двор, в одном из недавно возникших домов в Кемден-Тауне, где-то возле канала – на улице, или, вернее сказать, на полузастроенном пустыре. Благородный оборванец может вообще не иметь никаких занятий, а может быть агентом по торговле зерном, углем или вином, сборщиком долгов, а то и помощником судебного пристава или каким-нибудь неудачливым стряпчим. Он может работать конторским служащим самого низкого разряда или заштатным репортером в газете. Мы не знаем, попадались ли эти люди на глаза нашим читателям так же часто, как нам. Но одно мы знаем досконально: человек, дошедший до крайней бедности (независимо от того, кто является причиной его несчастья, люди ли, или он сам), если он при этом стыдится своей бедности и хоть и тщетно, но пытается скрыть ее от посторонних взоров, более всех представителей рода человеческого достоин сострадания. Достойны его – за немногими исключениями – все благородные оборванцы.

ГЛАВА XI
Веселая ночка
перевод И.Гуровой

Дамон и Финтий^{60} были, несомненно, по-своему очень неплохими ребятами: первый с чрезвычайной готовностью остался заложником за друга, а второй выказал достохвальную пунктуальность, явившись в самую последнюю минуту, что было не менее замечательно. Однако многие черты их характеров ныне уже не встречаются. В наше время, когда за долги сажают в тюрьму, не так-то просто отыскать Дамона (кроме подставных, полкроны штука); что же касается Финтиев, то те немногие, которые еще сохранились в наш развращенный век, приобрели несчастную привычку стушевываться как раз в ту минуту, когда их появление более всего отвечало бы классическим традициям. Но если в современности нельзя найти подобия их деяниям, то отыскать подобие для их дружбы еще возможно. С одной стороны, мы имеем Дамона и Финтия. С другой – Поттера и Смизерса. На случай, если последние два имени еще не достигли ушей наших непросвещенных читателей, нам, пожалуй, следует познакомить их с носителями оных.

Итак: мистер Томас Поттер служил клерком в Сити, и мистер Роберт Смизерс служил таковым там же; их доходы были ограничены, но их дружба не знала предела. Они жили на одной улице, каждое утро в одно время выходили из дому, направляясь в Сити, каждый день обедали в одном трактире и каждый вечер упивались обществом друг друга. Их связывали теснейшие узы нежной дружбы, или, как трогательно выражался мистер Томсз Поттер, они были «закадычными друзьями, каких поискать». В душе мистера Смизерса таилась романтическая искра, луч поэтичности, проблеск меланхолии, смутное стремление – он сам не знал к чему, – охватывавшие его – он сам не знал отчего, – что великолепно оттеняло дерзкую лихость, которая в значительной мере отличала мистера Поттера.

Особенности их характеров распространялись и на их одежду. Мистер Смизерс обычно появлялся на людях в сюртуке и башмаках, носил узкий черный галстук и коричневую шляпу с сильно загнутыми полями – костюм, совершенно неприемлемый для мистера Поттера, чьим непременным желанием было следовать изысканному стилю заправского щеголя или кучера дилижанса: он зашел даже так далеко, что, невзирая на затраты, приобрел синюю куртку из грубого сукна с деревянными пуговицами, совсем как у пожарных, и в ней, надев еще шляпу с низкой тульей в форме сковороды, произвел немалую сенсацию в «Альбионе» на Литл-Рассел-стрит, а также во многих других фешенебельных заведениях того же рода.

Мистер Поттер и мистер Смизерс обоюдно согласились, что, получив жалованье за три месяца, они совместно «потратят вечерок на развлечения» нелогичность какового оборота речи очевидна, поскольку в подобных случаях, как известно, «тратится» не вечер, а т е деньги, которые имеет при себе данный субъект; и кроме того, они согласились в вышеуказанный вечер «устроить ночку» – меткое выражение, означающее, что у следующего утра занимают несколько часов, складывают их с предыдущим вечером и таким образом фабрикуют целую ночь.

День квартальных платежей, наконец, настал – мы говорим «наконец» потому, что такие дни капризны, как кометы: приближаются с необыкновенной быстротой, когда вам предстоят большие выплаты, и тащатся еле-еле, когда вам предстоят хоть какие-нибудь получения. Мистер Томас Поттер и мистер Роберт Смизерс условились встретиться, чтобы начать свой вечер обедом; пообедали они очень вкусно, уютно и мило целой процессией из сменявших друг друга четырех отбивных котлет и четырех почек, которые поддерживались кружками настоящего крепкого портера и сопровождались несчетными подушечками хлеба и клинышками сыра.

Когда официант убрал скатерть, мистер Томас Поттер приказал подать два стакана самого лучшего шотландского виски, горячей воды и сахару, а также парочку «самых слабых» гавайских сигар, что и было исполнено. Мистер Томас Поттер смешал грог и закурил сигару; мистер Роберт Смизерс последовал его примеру; затем мистер Томас Поттер шутливо предложил первый тост «за уиичтожение всяческой службы» (не синекур, а контор), который мистер Роберт Смизерс горячо поддержал. Так они сидели, разговаривая о политике, дымя сигарами и попивая грог, пока заказанная выпивка в полном согласии со своим назначением не была выпита; заметив это, мистер Роберт Смизерс потребовал еще два стакана самого лучшего шотландского виски и еще две самых слабых гаваны; так оно и пошло; после каждого заказа лица пылали все больше, гаваны гасли все чаще, и в конце концов под действием виски, прикуривания от свечи, дыма, остывшего пепла на столе и свечного сала на сигарах мистер Роберт Смизерс усомнился в том, действительно ли гаваны были «самыми слабыми», и почувствовал себя так, словно сидел в наемной карете спиной к лошадям.

Со своей стороны, мистер Томас Поттер то и дело разражался громким хохотом и выступал с бессвязными уверениями, что он «ни в одном глазу», в доказательство чего, запинаясь, попросил вечернюю газету у джентльмена за соседним столиком; но, затруднившись отыскать на ее столбцах какие-либо новости и не будучи убежден, имеются ли в ней вообще столбцы, он вышел посмотреть на луну, потом вернулся, сильно побледнев от долгого глядения в небеса, судорожным хихиканьем попытался выразить веселье при виде заснувшего мистера Роберта Смизерса, положил голову на руки и тоже уснул. Когда он проснулся, мистер Роберт Смизерс тоже проснулся, и оба глубокомысленно согласились, что поступили неосторожно, съев с котлетами так много маринованных орехов, поскольку общеизвестно, что от них делается не по себе и клонит ко сну, и если бы не виски и сигары, орехи могли бы, пожалуй, причинить им еще больший вред. Засим они выпили кофе и, заплатив по счету двенадцать шиллингов два пенса за обед и десять пенсов официанту, всего тринадцать шиллингов, – приступили к устройству ночки.

Была как раз половина девятого, поэтому они решили, что лучше всего посмотреть за полцены с боковых мест галерки представление в Городском театре, куда и отправились. По дороге мистер Роберт Смизерс, впавший после того, как они расплатились по счету, в необычайно поэтическое настроение, развлекал мистера Томаса Поттера, рассказывая ему под секретом, что его томит предчувствие надвигающегося конца, а придя в театр, украсил собою залу, заснув и изящно свесив с барьера голову и руки.

Так достойно держался скромный Смизерс, и так счастливо подействовали на эту замечательную личность шотландское виски и гаваны! Но мистер Томас Поттер, всеми силами стремившийся быть «парнем хоть куда», «прожигателем жизни» или кем-нибудь в этом роде, вел себя совсем иначе и бурно занялся прожиганием – столь бурно, что в конце концов атмосфера вокруг накалилась и он основательно обжегся. Войдя в залу, он сперва удовольствовался тем, что обратился к джентльменам на галерке с настоятельным призывом «не вешать носа», сопроводив это требование другой прочувствованной просьбой – тут же «образовать союз», и оба эти предложения встретили обычный в таких случаях прием.

– Заткните ему пасть! – крикнул какой-то джентльмен в жилетке.

– Где это вы успели вылакать подпиты пива? крикнул второй.

– Портняжка! – взвизгнул третий.

– Цирюльник! – завопил четвертый.

– Сбросьте его вниз! – рявкнул пятый; и несколько голосов выразили единодушное пожелание, чтобы мистер Томас Поттер «пошел домой к маме».

Мистер Томас Поттер выслушивал эти колкости с великолепным презрением и, когда раздавались намеки на его внешность, только глубже нахлобучивал на ухо шляпу с низкой тульей и вызывающе подбоченивался.

Увертюра, которой эти разнообразные звуки аккомпанировали ad libitum «Но собственному усмотрению, здесь – как попало (лат.).» окончилась, заиграли вторую пьесу, а мистер Томас Поттер, ободренный безнаказанностью, стал вести себя совсем уже неслыханным и возмутительным образом. Для начала он повторил фиоритуру примадонны; затем освистал синий бенгальский огонь; потом, когда появилось привидение, в притворном ужасе задергал руками и ногами; и наконец, не удовольствовавшись громогласными примечаниями к диалогу на сцене, взял и разбудил мистера Роберта Смизерса, а тот, услышав, как шумит его. приятель, и весьма смутно сознавая, где он находится и чего от него хотят, не замедлил последовать хорошему примеру, испустив такой долгий, жуткий и отвратительный вой, какого публике слышать еще не приходилось. Это было уже слишком. «Вышвырните их!» раздался общий крик. Послышался шум, как будто шаркало множество ног и кого-то с силой швыряли о деревянную стену, затем последовал захлебывающийся диалог: «Пойдете вы?» «Не хочу!» – «Пойдете!» – «Не пойду!» – «Ваша карточка, сэр?» – «Вы негодяй, сэр!» и так далее. Публика одобрительно зааплодировала, и мистер Роберт Смизерс и мистер Томас Поттер с удивительной быстротой очутились на улице, не дав себе труда на протяжении всего поспешного спуска хоть раз коснуться ногой ступеньки.

Мистер Роберт Смизерс, человек по натуре тихий и за время, пока его изгоняли, нашумевший столько, что этого ему должно было хватить по крайней мере до следующей выплаты жалованья, не успел еще покинуть со своим спутником пределы Мильтон-стрит, как предался запутанным рассуждениям на тему о прелести сна, перемежая их туманными намеками на уместность возвращения в Излингтон, где не мешало бы проверить, подходят ли их патентованные ключи к замкам соответствующих входных дверей. Однако доблестный мистер Томас Поттер был непреклонен: они пошли устраивать ночку и ночку они устроят! Мистер Роберт Смизерс, на три четверти осовевший и на одну – отчаявшийся, безропотно согласился, и приятели в поисках материала для устройства ночки отправились в погребок; там они обнаружили изрядное количество молодых дам, множество пожилых джентльменов, а также немалое число кучеров наемных карет и кэбменов; все пили и говорили разом; мистер Томас Поттер и мистер Роберт Смизерс тоже пили бренди стаканчиками, а содовую воду стаканами, – и в конце концов у них осталось только смутное представление обо всем вообще и о чем угодно в частности; перестав угощаться, они начали угощать, и развлечение кончилось смутным вихрем голов и пяток, фонарей под глазами и синих мундиров под фонарями, газовых рожков и грязи, крепких дверей и булыжной мостовой.

А затем – как выразительно сообщают нам модные романисты, – «мрак и пустота!», а утром пустота оказалась заполнена словами «полицейский участок», а полицейский участок оказался заполнен мистером Томасом Поттером, мистером Робертом Смизерсом, большинством их вчерашних собутыльников из погребка и относительно небольшим количеством одежды. В полицейском суде, к великому негодованию судьи и удивлению зрителей, открылось, что некий Роберт Смизерс при содействии и подстрекательстве некоего Томаса Поттера сшиб с ног и избил на разных улицах в различные часы пятерых мужчин, четырех мальчиков и трех женщин; что означенный Томас Поттер незаконно вступил во владение пятью дверными молотками, двумя рукоятками от дверных звонков и женской шляпкой; что Роберт Смизерс, его друг, произнес ругательств на сумму не менее, чем сорок фунтов стерлингов, из расчета пять шиллингов. штука; дикими воплями и криками «пожар!» нагнал ужас на целые улицы, населенные подданными ее величества; привел в негодность мундиры пяти полицейских и совершил еще всяческие зверства, столь многочисленные, что их невозможно пересчитать. И после надлежащего внушения судья оштрафовал мистера Томаса Поттера и мистера Роберта Смизерса на пять шиллингов каждого за то, что они были, как вульгарно выражается закон, пьяны; и на тридцать четыре фунта за семнадцать оскорблений действием – по сорок шиллингов каждое, – с правом договориться с истцами.

Мистер Поттер и мистер Смизерс договорились с истцами и три месяца жили, как могли, в кредит; и хотя истцы выразили свою полную готовность на таких условиях подвергаться оскорблению действием дважды в неделю, приятели с тех пор ни разу не были замечены в попытке «устроить ночку».