Текст книги "Очерки Боза, Наш приход"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

– Подайте сюда пудинг, – произнесла миссис Парсонс.

– Ах, что толку! – в отчаянии воскликнул хозяин. – Послушайте, Тотл, не угодно ли вина? При миссис Парсонс невозможно ничего рассказывать.

Этот выпад был принят как обычно. Делая вид, что обращается к мисс Лиллертон, миссис Парсонс корила свою половину, распространяясь о раздражительности всех мужчин вообще, намекала, что ее супруг особенно подвержен этому пороку, и в конце своей речи дала понять, что у нее ангельский характер, ибо в противном случае она не могла бы этого выдержать. Право же, тем, кто видит ее в повседневной жизни, трудно представить себе, что ей приходится иногда терпеть.

Продолжать рассказ было бы теперь крайне неуместно, и потому мистер Парсонс, не входя в подробности, ограничился сообщением, что тот человек оказался помешанным, сбежавшим из соседнего сумасшедшего дома.

Наконец, со стола убрали скатерть, и вскоре вслед за тем дамы удалились в гостиную, где мисс Лиллертон специально для ушей гостя принялась очень громко играть на фортепьяно. Мистер Уоткинс Тотл и мистер Габриэл Парсонс спокойно болтали до окончания второй бутылки. Перед тем как перейти в гостиную, Парсонс сообщил Уоткинсу, что они с женой придумали план, как оставить его тотчас после чая наедине с мисс Лиллертон.

– Послушайте, – сказал Тотл, когда они поднимались по лестнице, – не кажется ли вам, что лучше отложить это до… до… до завтра?

– А не кажется ли вам, что было бы гораздо лучше, если 6 я оставил вас в той гнусной дыре, где застал сегодня утром? – резко возразил ему Парсонс.

– Нет, нет! Я ведь только высказал предположение, – произнес несчастный Тотл с тяжелым вздохом.

После чая мисс Лиллертон, придвинув к камину рабочий столик и установив на нем маленькую деревянную рамку – нечто вроде миниатюрной глиномялки без лошади, – тотчас же принялась плести из коричневого шелка цепочку для часов.

– Боже мой! – вскричал Парсонс, вскакивая с места с притворным изумлением. – Ведь я же совсем забыл про эти проклятые письма. Тотл, я надеюсь, вы меня извините.

Будь его воля, Тотл ли под каким видом не позволил бы никому, за исключением разве самого себя, покинуть комнату. Теперь, однако, он вынужден был с беспечным видом смотреть на уходящего Парсонса.

Не успел тот выйти, как в дверь просунулась Марта со словами:

– Пожалуйте, мэм, вас спрашивают.

Миссис Парсонс вышла из комнаты, плотно прикрыв за собою дверь, и мистер Уоткинс Тотл остался наедине с мисс Лиллертон.

Воцарилась гробовая тишина. Мистер Уоткинс Тотл думал, с чего начать; мисс Лиллертон, казалось, не думала ни о чем. Огонь в камине догорал; мистер Уоткинс Тотл помешал его и подбросил угля.

Минут через пять мисс Лиллертон откашлялась. Мистеру Уоткинсу Тотлу показалось, что прелестное создание заговорило.

– Прошу прощения, – произнес он.

– Что?

– Мне показалось, будто вы что-то сказали.

– Нет, ничего.

– А-а!

– На софе лежат книги, мистер Тотл. Не желаете ли взглянуть? проговорила мисс Лидлертон еще через пять минут.

– Нет, благодарю вас, – отвечал Уоткинс, а затем с присутствием духа, изумившим даже его самого, добавил: – Сударыня… то есть, простите, мисс Лиллертон, я желал бы поговорить с вами.

– Со мной? – произнесла мисс Лиллертон, роняя шелк и отодвигаясь вместе со стулом на несколько шагов назад. – Поговорить? Со мной?

– Да, сударыня, с вами – и притом о ваших сердечных влечениях.

Тут мисс Лиллертон поспешно встала и хотела было выйти из комнаты, но мистер Уоткинс Тотл нежно остановил ее за руку и, держась от нее на таком расстоянии, какое позволяла общая длина их рук, продолжал:

– Бога ради, не поймите меня превратно, не подумайте, будто после столь непродолжительного знакомства я осмеливаюсь обратить ваше внимание на свои достоинства, ибо я отнюдь не обладаю достоинствами, которые могли бы дать мне право искать вашей руки. Надеюсь, вы не сочтете меня самонадеянным, если я скажу вам, что миссис Парсонс уведомила меня о… то есть миссис Парсонс сказала мне… вернее, не миссис Парсонс, а… – здесь Уоткинс начал путаться, но мисс Лиллертон пришла ему на выручку.

– Вы, очевидно, хотите сказать, мистер Тотл, что миссис Парсонс сообщила вам о моих чувствах… о моей привязанности… то есть, я хочу сказать, о моем уважении к лицу противоположного пола?

– Да.

– В таком случае, – осведомилась мисс Лиллертон, стыдливо отворачиваясь, – в таком случае, что же могло заставить вас добиваться подобного разговора? Какова ваша цель? Каким образом могу я способствовать вашему счастью, мистер Тотл?

Настала минута для красноречивого признания.

– Вы можете сделать это, если позволите мне, – тут Уоткинс шлепнулся на колени, потеряв при этом две пуговицы от подтяжек и пряжку от жилета, – если позволите мне стать вашим рабом, вашим слугою – словом, если безоговорочно сделаете меня поверенным ваших сердечных тайн, осмелюсь ли сказать – чтобы я мог способствовать вашему собственному счастию, осмелюсь ли сказать – для того чтобы вы могли сделаться женою преданного и любящего мужа?

– О, бескорыстное созданье! – воскликнула мисс Лиллертон, закрывая лицо белым носовым платочком с каемкой, вышитой узором из дырочек.

Мистеру Уоткинсу Тотлу пришло в голову, что если бы мисс Лиллертон знала все, она, вероятно, изменила бы свое мнение о нем. Он церемонно поднес к губам кончик ее среднего пальца и по возможности грациозно поднялся с колен.

– Мои сведения были верны? – с трепетом спросил он, как только снова очутился на ногах.

– Да.

Уоткинс поднял руки и, желая выразить свой восторг, возвел глаза к предназначенной для лампы розетке на потолке.

– Наше положение, мистер Тотл, – продолжала мисс Лиллертон, поглядывая на него сквозь дырочку в каемке платка, – наше положение в высшей степени странное и щекотливое.

– Совершенно с вами согласен, – сказал мистер Тотл.

– Наше знакомство было столь непродолжительным, – произнесла мисс Лиллертон.

– Оно длилось всего неделю, – подтвердил Тотл.

– О, гораздо дольше! – с удивлением воскликнула мисс Лиллертон.

– В самом деле? – сказал Тотл.

– Больше месяца, даже больше двух месяцев! сказала мисс Лиллертон.

«Это, однако, что-то странно», – подумал Тотл.

– О! – произнес он, вспомнив уверения Парсонса, будто она давно о нем слышала. – Понимаю! Однако посудите сами, сударыня. Ведь чем дольше длилось это знакомство, тем меньше теперь причин для промедления. Почему тотчас же не назначить срок для исполнения желаний вашего преданного обожателя?

– Мне уже не раз указывали, что следует поступить таким образом, отвечала мисс Лиллертон, – но вы должны принять во внимание мою деликатность, мистер Тотл. Прошу вас, извините мое смущение, но я имею особые понятия об этих предметах и уверяю вас, у меня никогда не хватило бы духу назначить моему будущему супругу день нашей свадьбы.

– В таком случае позвольте мне назвать его, – нетерпеливо сказал Тотл.

– Мне хотелось бы назначить его самой, – застенчиво отвечала мисс Лиллертон, – но я не могу сделать это, не прибегая к помощи третьего лица.

– «Третьего лица? – подумал Тотл. – Кто бы это мог быть, черт его побери!»

– Мистер Тотл, – продолжала мисс Лиллертон, – вы сделали мне в высшей степени бескорыстное и любезное предложение, которое я принимаю. Не соблаговолите ли вы тотчас же передать мое письмо мистеру… мистеру Тимсону?

– Мистеру Тимсону? – проговорил Уоткинс.

– После того что произошло между нами, – отвечала мисс Лиллертон, не поднимая глаз, – вы должны понять, кого я подразумеваю. Мистера Тимсона… священника…

– Мистера Тимсона! Священника! – вскричал Уоткинс Тотл в состоянии невыразимого блаженства, не смея верить своему беспримерному успеху. – Ангел мой! Разумеется – сию же минуту!

– Я тотчас же напишу письмо, – сказала мисс Лиллертон, направляясь к двери. – События нынешнего дня так меня взволновали, что сегодня я больше не выйду из своей комнаты. Я пришлю вам письмо со служанкой.

– О, останьтесь! Останьтесь! – взмолился Тотл, все еще держась на весьма почтительном расстоянии от мисс Лиллертон. – Когда мы увидимся снова?

– О мистер Тотл, – кокетливо отвечала мисс Лиллертон, – когда мы обвенчаемся, мне никогда не будет казаться, что я вижу вас слишком часто, и сколько бы я вас ни благодарила, все будет мало, – и с этими словами она вышла из комнаты.

Мистер Уоткинс Тотл бросился в кресло и предался упоительным грезам о будущем блаженстве, в которых так или иначе главенствовала мысль о «пятистах фунтах годового дохода с неограниченным правом распорядиться ими в своей последней воле и завещании». Объяснение шло так гладко и закончилось так великолепно, что он начал даже жалеть, почему тут же не поставил условие перевести эти пятьсот фунтов на его имя.

– Можно войти? – спросил мистер Габриэл Парсонс, заглядывая в дверь.

– Пожалуйста, – отвечал Уоткинс.

– Ну, как дела? – озабоченно осведомился Габриэл.

– Как дела? – произнес Уоткинс Тотл. – Т-сс! Я иду к священнику.

– Да ну? – сказал Парсонс. – Ловко же вы обстряпали это дельце!

– Где живет Тимсон? – осведомился Уоткинс.

– У своего дяди, здесь рядом, за углом, – отвечал Габриэл. – Он ждет прихода и последние два-три месяца помогает старику. Однако здорово вам это удалось! Я не ожидал, что вы так быстро справитесь.

Мистер Уоткинс Тотл принялся доказывать, что наилучший способ вести любовные дела основан на принципах Ричардсона, но тут его прервала Марта, которая явилась с розовой записочкой, сложенной на манер модной треуголки.

– Мисс Лиллертон свидетельствует свое почтение, – сказала Марта и, вручив записку мистеру Тотлу, скрылась.

– Замечаете, какая деликатность? – обратился Тотл к мистеру Габриэлу Парсонсу. – Почтение – а не любовь, каково? Через прислугу ведь иначе нельзя.

Мистер Габриэл Парсонс не нашелся, что ответить, а потому ограничился тем, что указательным пальцем правой руки ткнул мистера Уоткинса Тотла в бок между третьим и четвертым ребром.

– Пойдемте, – сказал Уоткинс после того, как утих взрыв веселья, вызванный этой шуткой. – Скорее, не будем терять времени.

– Превосходно! – воскликнул Габриэл Парсонс, и через пять минут они уже стояли у садовой калитки виллы, которую занимал дядя мистера Тимсона.

– Мистер Чарльз Тимсон дома? – осведомился мистер Уоткинс Тотл у слуги дяди мистера Чарльза Тимсона.

– Мистер Чарльз дома, – отвечал слуга, заикаясь, – но только он велел всем говорить, чтобы прихожане его не беспокоили.

– Я не прихожанин, – возразил Уоткинс.

– Быть может, мистер Чарльз пишет проповедь, Том? – спросил Парсонс, проталкиваясь вперед.

– Нет, мистер Парсонс, сэр, он не пишет проповедь, он просто играет на виолончели у себя в спальне и строго приказал не мешать ему.

– Скажите ему, что я здесь, – заявил Габриэл, входя в сад. – Скажите, что пришли мистер Парсонс и мистер Тотл по важному личному делу.

Друзей провели в гостиную, и слуга отправился доложить об их приходе. Доносившиеся издалека стоны виолончели умолкли, на лестнице послышались шаги, и мистер Тимсон сердечно пожал руку Парсонсу.

– Как ваше здоровье, сэр? – торжественно произнес Тотл.

– А как ваше здоровье, сэр? – отвечал Тимсон таким ледяным тоном, словно здоровье Уоткинса ничуть его не интересовало – как оно, по всей вероятности, и было.

– Я должен передать вам это письмо, – сказал Уоткинс Тотл, протягивая треуголку.

– От мисс Лиллертон! – воскликнул Тимсон, внезапно меняясь в лице. Прошу вас, садитесь.

Мистер Уоткинс Тотл сел и, пока Тимсон читал письмо, внимательно рассматривал портрет архиепископа Кентерберийского, висевший над камином и цветом напоминавший соус из устриц.

Прочитав письмо, мистер Тимсон встал и с сомнением взглянул на Парсонса.

– Осмелюсь спросить, – обратился он к Тотлу, – знает ли наш друг о цели вашего визита?

– Наш друг пользуется моим полным доверием, – с. важностью отвечал Уоткинс.

– В таком случае, сэр, – воскликнул Тимсон, схватив Тотла за руки, – в таком случае разрешите мне в его присутствии самым искренним и сердечным образом поблагодарить вас за. ваше великодушное участие в этом деле.

«Он воображает, что я рекомендовал его, – подумал Тотл. – Черт бы побрал этих субъектов! только и думают, что о своем вознаграждении».

– Я глубоко сожалею, что превратно истолковал ваши намерения, милостивый государь, – продолжал Тимсон. – Да, вы поистине человек бескорыстный и мужественный! Мало найдется людей, которые поступили бы; так, как вы.

Мистер Уоткинс невольно подумал, что последнее замечание едва ли можно счесть за комплимент. Поэтому он поспешно осведомился:

– Когда же будет свадьба?

– В четверг, – отвечал Тимсон, – в четверг, в половине девятого утра.

– Необыкновенно рано, – заметил Уоткинс Тотл с видом торжествующего самоотречения. – Мне будет нелегко поспеть сюда к этому часу. (Это должно было изображать шутку.)

– Не беспокойтесь, друг мой, – любезно произнес Тимсон, еще раз с жаром пожимая руку Тотлу, – коль скоро мы увидим вас за завтраком, то…

– Гм! – произнес Парсонс с таким Странным выражением, какое, вероятно, никогда еще не появлялось ни на одной человеческой физиономии.

– Что?! – вскричал в тот же миг Уоткинс Тотл.

– Я хотел сказать, что коль скоро мы увидим вас за завтраком, мы извиним ваше отсутствие при обряде, хотя, разумеется, нам доставило бы величайшее удовольствие, если бы вы на нем присутствовали, – отвечал Тим-. сон.

Мистер Уоткинс Тотл, шатаясь, прислонился к стене и устремил на Тимсона устрашающе пронзительный взор.

– Тимсон, – проговорил. Парсонс, торопливо разглаживая левой – рукою свою шляпу, – кого вы подразумеваете под словом «мы»?

– Как это кого? Разумеется, будущую миссис Тимсон, то есть мисс Лиллертон, – пробормотал Тимсон, тоже с глупейшим видом.

– Нечего вам глазеть на этого болвана! – раздраженно крикнул Парсонс Тимсону, который с изумлением наблюдал диковинные гримасы, искажавшие физиономию Уоткинса Тотла. – Потрудитесь лучше в двух словах изложить мне содержание этого письма.

– Это письмо от мисс Лиллертон, с которой я вот уже пять недель как помолвлен по всем правилам, – отвечал Тимсон. – Ее необычайная щепетильность и странные понятия о некоторых предметах до сих пор мешали мне привести наши отношения к той цели, к которой я так страстно стремлюсь. Она пишет мне, что открылась миссис Парсонс, желая иметь ее своею наперсницей и посредницей, что миссис Парсонс посвятила в тайну этого почтенного джентльмена, мистера Тотла, и что он, в самых любезных и деликатных выражениях, предложил нам свое содействие и даже взял на себя труд доставить это письмо, в котором заключается обещание, коего я так долго и тщетно домогался, – то есть совершил великодушнейший поступок, за что я ему вечно буду обязан.

– Прощайте, Тимсон, – сказал Парсонс, поспешно направляясь к выходу и увлекая за собою ошеломленного Тотла.

– Может быть, вы еще посидите, откушаете чего-нибудь? – спросил Тимсон.

– Благодарю, я уже сыт по горло, – ответил Парсонс и пошел прочь, сопровождаемый совершенно обалдевшим Уоткинсом Тотлом.

Мистер Габриэл Парсонс посвистывал до тех пор, пока не заметил, что давно прошел мимо собственной калитки. Тут он вдруг остановился и сказал:

– А вы неглупый малый, Тотл.

– Не знаю, – отвечал несчастный Уоткинс.

– Пожалуй, вы теперь будете утверждать, что во всем виновата Фанни.

– Я ничего не понимаю, – отвечал окончательно сбитый с толку Тотл.

– Ну, что ж, – заявил Парсонс, поворачивая к дому, – в следующий раз, когда будете делать предложение, выражайтесь ясно и не упускайте удачного случая. И в следующий раз, когда вас посадят в долговую тюрьму, будьте паинькой, сидите тихо и ждите, пока я вас оттуда выкуплю.

Когда и каким образом мистер Уоткинс Тотл возвратился на Сесил-стрит покрыто мраком неизвестности. Его башмаки были на другое утро обнаружены у дверей его спальни, но по свидетельству его квартирной хозяйки он в течение суток не выходил оттуда и не принимал никакой пищи. По истечении этого срока, когда собравшийся на кухне военный совет решал, не позвать ли приходского надзирателя, чтобы в его присутствии взломать дверь, Тотл вдруг позвонил и потребовал чашку молока с водой. На следующее утро он ел и пил, как обыкновенно, но спустя неделю, читая в утренней газете список бракосочетаний, снова занемог и уж больше не поправлялся.

Через несколько недель после вышеописанных событий в Риджент-канале было обнаружено тело неизвестного джентльмена. В кармане его панталон нашли четыре шиллинга и три с половиною пенса, объявление о бракосочетании какой-то дамы, очевидно вырезанное из воскресного номера газеты, зубочистку и футляр с визитными карточками, которые безусловно дали бы возможность опознать несчастного джентльмена, если 6 только не оказалось, что на них ничего не написано. Незадолго до этого мистер Уоткинс Тотл ушел из своей квартиры. На следующее утро был предъявлен счет, который до сих пор еще не оплачен, а вскоре вслед за тем на окне его гостиной появился билетик, который до сих пор еще не снят.

ГЛАВА XI
Крестины в Блумсбери
перевод М.Лорие

Мистер Никодемус Сплин – «Долгий Сплин», как называли его знакомые, был холостяк шести футов ростом и пятидесяти лет от роду, сухопарый, сердитый, желчный и чудаковатый. Доволен он бывал только тогда, когда чувствовал себя несчастным; и особенно несчастным чувствовал себя тогда, когда имел все основания быть довольным. Единственной его утехой было доставлять людям неприятности – вот тут он и впрямь наслаждался жизнью! Он был обременен службой в Английском банке, получал пятьсот фунтов в год и снимал в Пентонвилле меблированную комнату на втором этаже, прельстившую его тем, что из окон ее открывался унылый вид на соседнее кладбище. Все надгробные памятники он знал наперечет и к обряду погребения относился весьма сочувственно. Знакомые считали его угрюмым, а он считал себя нервным; они говорили, что ему здорово везет, он же уверял, что он – «самый несчастный человек на свете». Но хоть сердце у него было холодное, хоть он и воображал себя обиженным судьбой, все же имелись и у него кое-какие привязанности. Он чтил память Хойла,^{85} потому что сам виртуозно играл в вист, сохраняя непроницаемую мину и только посмеиваясь, когда нетерпеливый партнер начинал горячиться. Он обожал царя Ирода за избиение младенцев; и если питал к кому-нибудь особенную ненависть, так это к детям. Впрочем, едва ли можно сказать, что он кого-нибудь ненавидел – он просто никого и ничего не любил; но, пожалуй, больше всего раздражали его кэбы, старухи, неплотно закрывающиеся двери и кондукторы омнибусов. Он состоял членом «Общества борьбы с пороком» ради удовольствия пресекать любое безобидное развлечение и жертвовал немалые деньги на содержание двух странствующих методистских священников, теша себя надеждой, что если есть люди, которые, волею обстоятельств, вполне счастливы в этой жизни, то счастье это можно отравить, внушив им страх перед жизнью загробной.

У мистера Сплина был племянник – молодой человек, с год тому назад женившийся, и в некотором роде его любимец, потому что на нем дядюшке особенно удобно было упражнять свою способность причинять людям огорчения. Мистер Чарльз Киттербелл был худенький, щупленький человек с большущей головой и пухлой, добродушной физиономией. Он походил на съежившегося великана, у которого только лицо и голова еще сохранили прежние размеры, и косил так, что, разговаривая с ним, невозможно было понять, куда он смотрит. Кажется, что глаза его устремлены на стену, а он в это время так и сверлит вас взглядом. В общем, встретиться с ним глазами не было никакой возможности, и оставалось только благодарить небо, что такие глаза встречаются не часто. К этим особенностям можно добавить, что мистер Чарльз Киттербелл был существом в высшей степени бесхитростным и прозаическим и проживал со своею супругой в собственном доме на Грейт-Рассел-стрит, Бедфорд-сквер. (Аристократическое «Бедфорд-сквер» дядя Сплин всегда заменяя вульгарным «Тоттенхем-Корт-роуд».)

– Нет, право же, дядя, вы должны, просто должны пообещать, что будете у нас крестить, – сказал мистер Киттербелл однажды утром, в беседе со своим почтенным родичем.

– Не могу, никак не могу, – отвечал Сплин.

– Но почему? Джемайма будет страшно огорчена. Ведь это не доставит вам почти никаких хлопот.

– Хлопот я не боюсь, – ответствовал самый несчастный человек на свете, – но нервы мои в таком состоянии… я не выдержу всей этой канители. Ты же знаешь, я не терплю выезжать из дому. Ради бога, Чарльз, перестань вертеться, ты меня с ума сведешь!

Мистер Киттербелл, нисколько не щадя нервов своего дядюшки, уже минут десять занят был тем, что, держась рукой за конторку и приподняв три ножки табурета, на котором сидел, описывал круг за кругом на четвертой.

– Виноват, дядя, – сконфуженно пробормотал Киттербелл и, отпустив конторку, брякнул табурет всеми четырьмя ножками об пол с такой силой, что чуть не пробил половицы. – Нет, прошу вас, не отказывайтесь. Вы же знаете, если родится мальчик, нужны два крестных отца.

– Если! – воскликнул Сплин. – Почему не сказать прямо, мальчик это или нет?

– Я бы с радостью вам сказал, но это невозможно. Не могу я сказать, мальчик это или девочка, когда ребенок еще не родился.

– Не родился? – переспросил Сплин, и проблеск надежды озарил его мрачные черты. – Ага, так, значит, может родиться девочка, и тогда я вам не понадоблюсь, а если будет мальчик, он еще может умереть до крестин.

– Не дай бог, – сказал будущий отец, и на лице его изобразился испуг.

– Не дай бог, – согласился Сплин, явно довольный направлением, какое принял разговор. На душе у него стало веселее. – Я-то надеюсь на лучшее, но в первые два-три дня жизни с детьми нередко случаются такие несчастья. – Мне говорили, что родимчик – самое обычное дело, а судороги – вещь почти неизбежная.

– Помилосердствуйте, дядя! – пролепетал Киттербелл, задыхаясь.

– Да. Моя квартирная хозяйка… сейчас вспомню точно, когда… в прошлый вторник… разрешилась от бремени прекрасным мальчиком. В четверг вечером нянька сидела с ним у камина, он был здоровехонек. Вдруг он весь посинел и стал корчиться. Тут же послали за доктором, перепробовали все средства, но…

– Какой ужас! – перебил ошеломленный Киттербелл.

– Ребенок, конечно, умер. Правда, твой ребенок может и не умереть; и если он окажется мальчиком и к тому же доживет до дня крестин, – что ж, придется мне, видно, быть одним из восприемников. – В предвкушении катастрофы Сплин заметно смягчился.

– Благодарю вас, дядя, – молвил взволнованный племянник, горячо пожимая Сплину руку, словно тот оказал ему неоценимую услугу. – Я, пожалуй, не стану передавать жене того, что вы мне рассказали.

– Да, если состояние духа у нее неважное, лучше, пожалуй, не рассказывать ей про столь печальный случай, – согласился Сплин, который, разумеется, сочинил эту историю от первого до последнего слова, – хотя, с другой стороны, тебе как мужу надлежало бы подготовить ее к самому худшему.

Дня через два после этого Сплин, читая утреннюю газету в кухмистерской, которой он был постоянным посетителем, увидел такую заметку:

РОЖДЕНИЯ.

В субботу 18-го сего месяца, на

Грейт-Рассел-стрит у супруги Чарльза

Киттербелла, эсквайра, – сын.

– Значит, все-таки мальчик! – вскричал он, хлопнув газетой об стол к великому удивлению официантов. – Все-таки мальчик! – Однако он быстро успокоился, прочитав цифры смертности среди детей грудного возраста.

Прошло шесть недель, и Сплин, не получая от Киттербеллов никаких известий, уже льстил себя надеждой, что младенец умер, как вдруг нижеследующее письмо, к великому его огорчению, убедило его в противном:

«Грейт-Рассел-стрит

Понедельник утром

Дражайший дядюшка!

Вы, несомненно, будете рады узнать, что моя дорогая Джемайма уже выходит из своей комнаты и что Ваш будущий крестник в добром здоровье. Вначале он был очень худенький, но сейчас уже подрос и, как говорит няня, день ото дня толстеет. Он много плачет, и цвет лица у него очень странный, что сильно смущало меня и Джемайму; но няня говорит, что так всегда бывает, а мы, естественно, еще ничего не знаем о таких вещах, почему и полагаемся на то, что говорит няня. Нам кажется, что он будет очень умненький, и няня говорит, что наверно будет, потому что он нипочем не хочет засыпать. Само собой разумеется, все мы очень счастливы, только немного устали, так как он всю ночь не дает нам спать; но няня говорит, что в первые шесть-семь месяцев ничего другого и ждать нельзя. Ему привили оспу, но проделали эту операцию не очень ловко, вследствие чего в ручку ему вместе с вакциной попали маленькие осколки стекла. Этим, возможно, и объясняется, что он немножко капризничает; так, во всяком случае, говорит няня. Крестины состоятся в пятницу в двенадцать часов, в церкви св. Георгия на Харт-стрит. Наречен он будет Фредерик Чарльз Уильям. Очень просим Вас приехать не позднее, чем без четверти двенадцать. Вечером у нас соберется несколько близких друзей, среди которых мы, конечно, рассчитываем видеть и Вас. С грустью должен сказать, что бедный мальчик сегодня что-то беспокоен – боюсь, не лихорадка ли у него. Остаюсь, дорогой дядюшка,

преданный Вам

Чарльз Киттербелл.

P. S. Распечатываю письмо: хочу добавить, что мы только что обнаружили причину беспокойного поведения маленького Фредерика. Дело не в лихорадке, как я опасался, а в небольшой булавке, которую няня вчера вечером по нечаянности воткнула ему в ножку. Булавку мы вытащили, и сейчас он чувствует себя лучше, хотя и плачет еще очень горько».

Едва ли нужно говорить о том, что интересное послание, приведенное нами, не доставило большой радости ипохондрику Сплину. Однако отступать было поздно; решив, что надо по крайней мере не ударить в грязь лицом (более чем когда-либо кислым), он купил для младенца Киттербелла красивый серебряный стаканчик и велел незамедлительно выгравировать на нем инициалы Ф. Ч. У. К., а также обычные завитушки в виде усиков дикого винограда и огромную точку.

В понедельник погода была хорошая, во вторник прямо-таки прекрасная, в среду не хуже, а в четверг чуть ли не еще лучше – четыре погожих дня подряд в Лондоне! Кучера наемных карет готовы были взбунтоваться, а метельщики улиц уже начинали сомневаться в существовании промысла божия. «Морнинг Геральд» сообщила своим читателям, что, по слухам, одна старушка в Кемден-Тауне сказала, будто такой прекрасной погоды «и старики не запомнят»; а излингтонские клерки с большими семьями и маленьким жалованьем скинули черные гетры, презрели свои некогда зеленые ластиковые зонты и шагали в Сити, гордо выставляя напоказ белые чулки и начищенные штиблеты. Сплин созерцал все происходящее презрительным взором – его триумф был не за горами. Он знал, что, продержись хорошая погода не четыре дня, а хоть четыре недели, все равно, как только ему потребуется ехать в гости, польет дождь. Он черпал мрачное удовлетворение в своей уверенности, что к пятнице погода испортится, – и он не ошибся.

– Так я и знал, – сказал Сплин в пятницу, в половине двенадцатого утра, заворачивая за угол напротив дома лорд-мэра. – Так я и знал; раз уж мне понадобилось куда-то ехать – кончено.

И в самом деле, от такой погоды впору было приуныть и куда более жизнерадостному человеку. Дождь лил без передышки с восьми утра; люди шли по Чипсайду мокрые. продрогшие, забрызганные грязью. Самые разнообразные давно забытые хозяевами зонты были извлечены на свет божий. В проезжавших кэбах седока скрывали наглухо задернутые жесткие коленкоровые занавески точь-вточь как таинственные картины в замках у миссис Рэдклиф; от лошадей, тащивших омнибусы, валил пар, как от паровой машины; никто и не думал о том, чтобы переждать дождь под аркой или в подъезде, – всем было ясно, что это дело безнадежное; и все спешили вперед, толкаясь, чертыхаясь, скользя и потея, как новички-конькобежцы, цепляющиеся за спинку деревянных кресел на Серпантайне в морозное воскресное утро.

Сплин остановился в нерешительности; идти пешком нечего было и думать по случаю крестин он оделся в парадный костюм. Взять кэб – непременно вывалит на мостовую; карета же, как он считал, была ему не по средствам. На углу напротив стоял готовый к отправлению омнибус – медлить было нельзя, Сплин ни разу не слышал, чтобы омнибус опрокинулся или лошади понесли, ну, а если кондуктор вздумает его столкнуть, он сумеет поставить его на место.

– Пожалуйте, сэр! – крикнул юнец, разъезжавший в должности кондуктора на «Деревенских ребятах» – так назывался омнибус, привлекший внимание Сплина. Сплин стал переходить улицу.

– Сюда, сэр! – заорал кучер омнибуса «Эй вы, залетные!», осаживая лошадей так, чтобы загородить доступ к дверцам конкурента. – Сюда, сэр, у него полно.

Сплин заколебался. Увидев это, «Деревенские ребята» стали обливать «Залетных» потоками брани; уладить спор к общему удовлетворению взялся кондуктор подоспевшего «Адмирала Нэпира»: схватив Сплина поперек туловища, он втолкнул его в свой омнибус, где как раз оставалось незанятым шестнадцатое место.

– Так-то лучше! – сказал «Адмирал», и вот уже колымага мчится галопом, как пожарная машина, а похищенный пассажир, согнувшись в три погибели и едва держась на ногах, при каждом толчке валится то вправо, то влево, как «Джек-в-Зелени» на майском гулянье, увивающийся около «миледи» с медным половником.

– Ради всего святого, куда же мне сесть? – обратился бедняга к какому-то пожилому джентльмену. после того как в четвертый раз плюхнулся ему на колени.

– Куда угодно, только не на меня верхом, сэр, – сердито отвечал тот.

– Может быть, джентльмен предпочтет сесть верхом на лошадь, – с усмешкой предложил отсыревший адвокатский клерк в розовой рубашке.

Упав еще несколько раз, Сплин втиснулся, наконец, на свободное место, имевшее, правда, то неудобство, что оно приходилось между окном, которое не закрывалось, и дверью, которую то и дело нужно было открывать; к тому же он оказался в тесном соприкосновении с пассажиром, который все утро ходил по улицам без зонта и выглядел так, словно просидел целый день в бочке с водой, – только еще мокрее.

– Не хлопайте дверью, – сказал Сплин кондуктору, когда тот закрыл ее снаружи, выпустив четырех пассажиров. – Я очень нервный, мне это вредно.

– Кто-то что-то сказал? – отозвался кондуктор, просовывая голову в омнибус и делая вид, что не расслышал.

– Я вам говорю – не хлопайте дверью, – повторил Сплин, и все лицо у него перекосилось, как у пикового валета, страдающего тиком.

– Просто беда с этой дверью, сэр, – сказал кондуктор, – как ее ни закрывай, обязательно хлопнет. – И в подтверждение своих слов он широко распахнул дверь и снова захлопнул ее с оглушительным стуком.