Текст книги "Очерки Боза, Наш приход"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Мистер Смит, вынужденный таким образом проявить все проворство, на какое был способен, с большой ловкостью перепрыгнул через прилавок и оказался лицом к лицу с покупательницами. Миссис Молдертон издала слабый крик; мисс Тереза, которая нагнулась было, чтобы сказать что-то сестре, подняла голову и узрела… Горацио Спаркинса!

«Опустим занавес», как говорят романисты, над последовавшей за этим сценой. Загадочный, философический, романтический, таинственный Спаркинс, тот самый, который казался нашей интересной Терезе воплощением идеала, воплощением всех молодых герцогов и поэтических франтов в голубых шелковых халатах и таких же туфлях, о которых она столько читала и грезила, не надеясь даже когда-нибудь увидеть их, вдруг превратился в мистера Сэмюела Смита, приказчика в «дешевой лавке», младшего компаньона в ненадежной фирме, существующей всего каких-нибудь три недели. Полное достоинства исчезновение бывшего героя Оук-Лодж при этом неожиданном разоблачении можно сравнить только разве с бегством собаки, которой привязали к хвосту жестянку. Всем надеждам Молдертонов суждено было погибнуть разом, растаять, как тает лимонное мороженое на банкете акционеров; залы Олмэка по-прежнему были для них недостижимы, как Северный полюс; а у мисс Терезы теперь было так же мало шансов найти мужа, как у капитана Росса найти северо-западный проход.

Прошло несколько лет после событий этого ужасного утра. Маргаритки трижды зацветали на кемберуэлеком лугу; воробьи трижды начинали чирикать по-весеннему в кемберуэлекой роще, а обе мисс Молдертон все еще не замужем. У мисс Терезы не осталось уже никаких надежд; зато репутация Флемуэла все еще на высоте; а семейство Молдертонов питает все то же пристрастие к аристократам и еще более сильное отвращение ко всему низменному.

ГЛАВА VI
Черная вуаль
перевод Н.Галь

Однажды зимним вечером, в конце 1800 года – или, может быть, годом раньше или позже, – молодой врач, лишь недавно начавший практиковать, сидел в своей крохотной гостиной, грелся у огня, весело пылавшего в камине, и слушал, как дождь стучит в окно и ветер уныло гудит в трубе. Вечер был сырой, холодный; весь день в дождь и слякоть молодой врач ходил по городу и теперь, в туфлях и халате, наслаждался отдыхом, и уже в полусне ему мерещились разные картины. Сперва он думал о том, как громко воет ветер и как больно хлестал бы ему в лицо дождь, если бы он не сидел сейчас дома, в тепле и уюте. Потом мысли его обратились к предстоящей поездке на рождество в родные края, к тем, кто близок и дорог его сердцу; как они будут рады ему и как счастлива была бы Роза, если бы он мог сказать ей, что у него появился, наконец, хоть один постоянный пациент и, надо надеяться, будут еще другие пациенты, и тогда через несколько месяцев он приедет снова, и они обвенчаются, и он увезет ее с собою, и она внесет свет и радость в его одинокий дом и вдохновит его на новые труды. Потом он стал спрашивать себя, когда же появится этот первый пациент и появится ли, или, быть может, такова уж воля провидения, что у него совсем никогда не будет пациентов; а потом опять подумал о Розе и нечаянно задремал и увидел ее во сне, и, наконец, ее веселый, ласковый голос явственно зазвучал у него в ушах, и маленькая нежная рука легла ему на плечо.

На плечо ему и в самом деле опустилась рука, но совсем не маленькая и не нежная: она принадлежала толстому мальчишке с круглой, как шар, головой, которого приход определил помогать доктору, бегать по его поручениям и разносить больным лекарства; за услуги мальчишке полагалось вознаграждение: шиллинг в неделю и стол. Но некому было носить лекарства и некуда бегать с поручениями, а потому мальчишка все свое свободное время – примерно четырнадцать часов в сутки – занимался тем, что потихоньку таскал мятные лепешки, наедался до отвала и спал.

– Леди… вас леди спрашивает, сэр! – шептал мальчик, тряся спящего хозяина за плечо.

– Какая леди? – вскакивая, крикнул наш друг; не вполне понимая, сон это или явь, он едва ли удивился бы, если бы увидел перед собой Розу. – Какая леди? Где?

– Там, сэр! – ответил мальчик, показывая на застекленную дверь кабинета; круглое лицо его выражало величайший страх перед столь необычайным событием, как появление пациента.

Доктор поглядел в сторону двери и вздрогнул, пораженный видом неожиданной посетительницы.

Это была женщина на редкость высокого роста, в глубоком трауре; она стояла так близко к двери, что лицо ее почти касалось стекла. Словно затем, чтобы ее нельзя было узнать, голову и плечи окутывал черный платок и лицо скрывала густая черная вуаль. Стояла она очень прямо, отчего казалась еще выше, и хотя врач чувствовал взгляд, в упор устремленный на него из-под черной вуали, она не шелохнулась, словно и не заметила, что он обернулся и смотрит на нее.

– Вы пришли за советом? – спросил он не без колебания, отворяя дверь. Дверь открывалась внутрь, и когда доктор потянул ее к себе, странная посетительница не двинулась с места.

В ответ она только слегка наклонила голову.

– Войдите, пожалуйста, – сказал врач.

Незнакомка шагнула вперед, потом, к неописуемому ужасу мальчика, обернулась в его сторону и остановилась в нерешительности.

– Выйди, Том, – сказал доктор мальчику, чьи круглые глаза во время этой короткой сценки готовы были выскочить из орбит. – Задерни шторку и закрой дверь.

Том задернул зеленую шторку на двери, вышел в кабинет, притворил за собою дверь и тотчас приник большим круглым глазом к замочной скважине.

Доктор пододвинул кресло поближе к огню и знаком предложил посетительнице сесть. Таинственная гостья медленно подошла к креслу. Яркий отблеск пламени упал на черное платье, и доктор увидел, что подол мокрый и забрызган грязью.

– Вы промокли, – сказал он.

– Да, – негромким низким голосом произнесла незнакомка.

– Я вижу, вы больны? – сочувственно спросил доктор, услышав в ее голосе страдание.

– Да, – был ответ, – я очень больна. Но не телом, а душою. Не для себя я пришла, не мне нужна ваша помощь, – продолжала незнакомка. – Если бы недуг терзал мое тело, я не вышла бы из дому одна в такой поздний час, в такую непогоду; будь я больна, бог свидетель, ровно через двадцать четыре часа я с радостью слегла бы и молилась только о том, чтобы умереть. Я пришла умолять вас о помощи ради другого человека, сэр. Быть может, я безумна, что прошу для него помощи… да, наверно, так; но в долгие бессонные ночи, полные тоски и слез, эта мысль неотступно преследовала меня; и хотя даже я понимаю, что надежды нет и никто не в силах спасти его, от одной мысли опустить его в могилу, даже не позвав на помощь, кровь стынет у меня в жилах!

Она вся задрожала, и врач видел, что эта дрожь непритворна.

Искреннее отчаяние странной посетительницы тронуло молодого врача до глубины души. Он был новичок в своем деле и еще не научился, насмотревшись на горе и муки, ежедневно открывающиеся взору каждого врача, не принимать слишком близко к сердцу людские страдания.

– Если тот, о ком вы говорите, находится в столь тяжелом состоянии, сказал он, поспешно вставая, – нельзя терять ни минуты. Я сейчас же пойду с вами. Почему вы не обратились к врачу раньше?

– Потому что раньше это было бы бесполезно… потому что даже и теперь это бесполезно, – ответила женщина, горестно ломая руки.

С минуту врач пристально смотрел на черную вуаль, словно пытаясь разглядеть выражение лица под нею; но вуаль была слишком густая и совсем скрывала черты незнакомки.

– Но вы сами больны, хотя и не сознаете этого, – сказал он мягко. – У вас лихорадка, только она, видно, и придала вам силы прийти сюда. Вот, выпейте, – продолжал он, наливая ей стакан воды, – придите в себя, а потом как можно спокойнее расскажете мне, что с вашим больным и давно ли он страдает от своего недуга. Как только я узнаю все, что мне необходимо знать, чтобы помочь ему, я тотчас последую за вами.

Не поднимая вуали, незнакомка поднесла стакан к губам, но тут же, не отпив ни глотка, отставила стакан и разрыдалась.

– Я знаю, – промолвила она сквозь слезы, – мои слова должны вам казаться лихорадочным бредом. Мае и прежде это говорили, и не с такой добротой, как вы. Я уже немолода; говорят, когда жизнь подходит к концу, те немногие годы, что еще осталось прожить, становятся нам еще дороже; какими бы пустыми и жалкими ни казались они стороннему глазу, дорожишь ими куда больше, чем теми, что уже прожиты, хоть прошлое и связано с воспоминаниями о старых, давно умерших друзьях и о юных друзьях – быть может, о детях, которые покинули тебя, и забыли, и ушли навсегда, как будто и они тоже умерли. Мне недолго осталось жить, и эти немногие годы должны бы быть мне вдвойне дороги; но я отказалась бы от них без малейшего сожаления… охотно… с радостью… лишь бы та страшная опасность рассеялась, как дурной сон. Но я знаю, хоть и счастлива была бы думать иначе, что завтра утром тот, о ком я вам говорю, будет недосягаем для человеческой помощи; и, однако, сегодня вечером, хотя ему грозит гибель, вы не должны его видеть и не можете ему помочь.

– Ваше горе и без того велико, – сказал врач после недолгого молчания, – и я не хотел бы спорить с вами или допытываться о том, что вы жаждете сохранить в тайне. Но есть в ваших словах противоречие, которое кажется мне непостижимым. Человеку грозит смерть, а мне нельзя его видеть, когда моя помощь еще может принести пользу; вы опасаетесь, что завтра она будет бесполезна, и, однако, хотите, чтобы я пришел завтра! Если этот человек и вправду так дорог вам, как можно заключить по вашим словам и всему вашему поведению, почему не попытаться спасти его теперь, пока промедление и роковое развитие болезни не сделали это невозможным?

– Милосердный боже! – рыдая, воскликнула женщина. – Как могут чужие люди поверить тому, что даже и мне кажется невероятным? Так вы не придете к нему завтра утром, сэр? – прибавила она и поднялась.

– Я не говорю, что отказываюсь навестить его, – возразил врач, – но предупреждаю вас, если больной умрет из-за того, что вы столь упорно настаиваете на этой непонятной отсрочке, тяжкая ответственность ляжет на вас.

– Не на мне лежит бремя ответственности, – горько сказала незнакомка. А любую вину, которая лежит на мне, я готова нести и охотно за нее отвечу.

– Поскольку я не беру на себя никакой ответственности, соглашаясь на вашу просьбу, – продолжал врач, – я навещу больного утром, если вы оставите мне адрес. В какое время можно будет его видеть?

– Ровно в девять часов, – ответила незнакомка.

– Простите, что я докучаю вам расспросами, – сказал врач, – но сейчас больной находится на вашем попечении?

– Нет, – ответила она.

– Значит, если я дам вам советы относительно ухода за ним этой ночью, вы не сможете помочь ему?

– Нет, – повторила она срывающимся голосом.

Врач понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут и будут только мучительны для этой женщины: силы покинули ее, она больше уже не могла совладать со своим горем, и на ее страдания тяжело было смотреть: он ограничился тем, что еще раз пообещал прийти утром в назначенный час. Посетительница назвала ему дом в глухой части Уолворта и исчезла так же таинственно, как и появилась.

Легко понять, что столь необычайное посещение глубоко поразило молодого врача, и он долго раздумывал о том, что же за странный недуг мог постичь неведомого больного, но так ни к чему и не пришел. Как и многим из нас, ему доводилось слышать и читать о загадочных случаях, когда человек предчувствовал, что в такой-то день и час он умрет, и это предчувствие сбывалось. Сначала доктор склонен был думать, что, может быть, и ему сейчас пришлось встретиться с подобным случаем, но потом вспомнил, что во всех таких рассказах человек терзается предчувствием своей собственной смерти. А эта неизвестная женщина говорила не о себе, но о ком-то другом, о каком-то мужчине; и трудно представить себе, чтобы просто дурной сон или прихоть воображения побудили ее говорить о близкой смерти этого человека с такой страшной уверенностью. А вдруг его хотят утром убить, и эта женщина сначала согласилась стать соучастницей убийства и дала клятву молчать, но теперь раскаялась и, если не в ее власти отвести грозящую жертве опасность, решилась по крайней мере попытаться сохранить несчастному жизнь, в назначенный час послав на помощь врача? Но неужели нечто подобное может произойти на расстоянии всего двух миль от столицы? Самая мысль эта показалась доктору слишком нелепой и дикой, и он тут же ее отверг. Потом он вновь подумал, что, может быть, разум бедной женщины помутился; и, так как это было единственное сколько-нибудь удовлетворительное объяснение, он упорно цеплялся за мысль, что его странная посетительница безумна. Однако у него сразу же возникли некоторые сомнения, и после, всю ту долгую и томительную бессонную ночь, они снова и снова приходили ему на ум; как он ни старался, он не мог отогнать от себя образ женщины под черной вуалью.

Предместье Уолворт и особенно его окраина, наиболее удаленная от Лондона, даже и в наши дни представляет собою лишь горсточку разбросанных жалких домишек, а тридцать пять лет тому назад это безотрадное место было почти необитаемо; немногочисленные тамошние жители пользовались сомнительной репутацией; одни поселились там по бедности, другие – потому, что предпочитали скрывать свои занятия и образ жизни от людских взоров. Большая часть домов появилась позднее, спустя несколько лет, а те, что уже существовали тогда, рассеянные в беспорядке поодаль друг от друга, были бесконечно убоги и жалки.

Самая местность, по которой в то утро шагал молодой врач, отнюдь не способна была придать ему бодрости или рассеять гнетущую тревогу, вызванную предстоящим визитом. Свернув с шоссе, он должен был извилистыми тропками пробираться через болото; кое-где стояли развалившиеся, полусгнившие хибарки, они рассыпались в прах и никто не пытался их чинить. Порою тропинка вела мимо чахлого дерева или стоячего пруда, вздувшегося после вчерашнего ливня; изредка попадался жалкий огород или садик с подобием беседки, сколоченной из нескольких старых досок, обнесенный полуразвалившимся забором, кое-как подправленным при помощи кольев, выдернутых из соседских изгородей; и все это красноречиво свидетельствовало о бедности хозяина и о том, как мало угрызений совести испытывал он, пользуясь для своих нужд чужой собственностью. Изредка на пороге грязного домишки появится растрепанная женщина, выплеснет содержимое ведра или кастрюли в канаву или визгливо позовет крохотную оборванную девочку, которая ухитрилась отойти на несколько шагов от дома, шатаясь под тяжестью изжелта-бледного младенца немногим поменьше, чем она сама; кроме этого, почти незаметно признаков жизни; и то немногое, что можно разглядеть в сыром тумане, нависшем над всей округой, выглядит столь же уныло и безотрадно, как все описанное нами выше.

Молодой доктор долго брел по грязи и лужам, снова и снова спрашивал, как разыскать то место, которое ему назвали накануне, выслушал в ответ множество невразумительных и противоречивых объяснений и, наконец, очутился перед нужным ему домом. Это оказалась небольшая, приземистая постройка в два этажа, с виду еще более запущенная и мрачная, чем все те, какие он миновал на пути сюда. Верхнее окно плотно закрывала старая желтая занавеска, внизу ставни были затворены, но не заперты на засов. Дом этот стоял особняком, на повороте узкой тропинки, и нигде поблизости не видно было другого жилья.

Если мы скажем, что доктор в нерешимости прошел мимо, прежде чем заставил себя вернуться в этому дому и взяться за дверной молоток, это отнюдь не должно вызвать улыбку даже у самого храброго читателя. Лондонская полиция в те дни была совсем не та, что нынешняя; никто еще не увлекался застройкой, средства передвижения оставляли желать лучшего, а потому отдаленные пригороды совсем еще не были связаны с городом, и многие из них (а Уолворт в особенности) служили убежищем для преступников и темных личностей. Даже самые людные и оживленные улицы Лондона в ту пору освещались плохо, а такие места, как Уолворт, были всецело отданы на милость луны и звезд. Поэтому мало надежды было выследить грабителя или добраться до воровского притона; с каждым днем злоумышленники все больше убеждались в сравнительной своей безнаказанности и, естественно, действовали все более дерзко. Притом не следует забывать, что молодой врач работал некоторое время в городских больницах Лондона и, хотя имена Бэрка и Бишопа тогда еще не получили устрашающей известности, он уже видел достаточно, чтобы представить себе, как легко совершаются чудовищные злодейства, которыми впоследствии прославился Бэрк. Как бы то ни было, какие соображения ни заставили его колебаться, но он медлил; однако он был молод, тверд духом и мужественен и потому колебался не долее минуты; быстрым шагом он вернулся к двери и негромко постучал.

Тотчас за дверью послышался шепот, словно кто-то, стоя в прихожей, совещался с кем-то, находившимся выше, на площадке лестницы. Потом раздались тяжелые шаги, кто-то шел в грубых башмаках по голым половицам. Тихонько сняли дверную цепочку; дверь отворилась, за нею стоял высокий угрюмый человек с черными волосами и землисто-бледным изможденным лицом (доктор впоследствии не раз повторял, что видел прежде такие лица только у мертвецов).

– Войдите, сэр. – тихо сказал он.

Доктор вошел, угрюмый человек снова закрыл дверь, накинул цепочку и провел посетителя по коридору в маленькую комнату.

– Я не слишком поздно пришел?

– Слишком рано, – был ответ. Врач круто обернулся, не сумев скрыть удивление, а отчасти и тревогу.

– Сюда, сэр, – продолжал тот, очевидно заметив его движение, пожалуйте сюда, и уж поверьте, вам придется ждать не больше пяти минут.

Врач вошел в комнату. Его спутник затворил за ним дверь и оставил его одного.

Это была маленькая холодная комната, без всякой мебели, если не считать соснового стола и двух сосновых стульев. Горсточка углей тлела в очаге, не загороженном решеткой, не сообщая комнате ни тепла, ни уюта, – только пошла сырость и по стенам струились длинные потеки, напоминающие след проползшей улитки. Окно, разбитое и в нескольких местах заклеенное, выходило на крохотный дворик, чуть не сплошь залитый водой. Все было тихо в доме, и снаружи не доносилось ни звука. Доктор сел у очага и стал ждать, чем кончится его первый визит к больному.

Он просидел так несколько минут и вдруг услышал приближающийся стук колес. Потом стук затих; открылась входная дверь; послышались негромкие приглушенные голоса, шаркающие шаги в коридоре и на лестнице, как будто двое или трое людей несли наверх что-то тяжелое. Вскоре опять заскрипели ступени, возвещая о том, что эти люди сделали свое дело, каково бы оно ни было, и покидают дом. Захлопнулась наружная дверь, и опять все стихло.

Прошло еще пять минут, и врач решил обойти дом и поискать кого-нибудь, кому он мог бы дать знать о себе, но тут дверь комнаты отворилась и вчерашняя посетительница, одетая точно так же, как накануне, и под той же черной вуалью, сделала ему знак приблизиться. Ее необычно высокий рост и безмолвие заставили доктора мельком подумать, не мужчина ли это, переодетый в женское платье. Но нелепое подозрение тотчас рассеялось, ибо вся эта закутанная в черное фигура была воплощением безмерной скорби, а из-под вуали слышались судорожные рыдания; и доктор поспешно последовал за незнакомкой.

Женщина поднялась по лестнице и остановилась на пороге комнаты, пропуская врача вперед. Скудную обстановку этой комнаты составляли старый деревянный сундук, несколько стульев и кровать без полога, покрытая лоскутным одеялом. При слабом свете, проникавшем в завешенное окно, которое доктор заметил еще с улицы, очертания всех предметов были смутны и неопределенны и все они казались одного цвета, поэтому он сперва ничего не заметил на постели, но женщина бросилась мимо него в комнату, упала на колени перед кроватью, и тогда он увидел то, что на ней лежало.

На кровати, плотно закутанный в холст и покрытый одеялом, вытянувшись, недвижимо лежал человек. Голова и лицо оставались открытыми, – только повязка, охватывая голову, проходила под подбородком. – и видно было, что это мужчина. Глаза были закрыты. Левая рука лежала поверх одеяла, и женщина крепко сжимала ее.

Врач осторожно отстранил женщину и взял руку мужчины в свои, но тотчас невольно выпустил ее и воскликнул:

– О боже! Он мертв!

Женщина вскочила, ломая руки.

– Нет, нет, сэр! – страстно, в каком-то неистовстве воскликнула она. Не может быть! Я этого не вынесу! Бывали же случаи, когда людей возвращали к жизни, хотя невежды уже считали их погибшими. И бывало, что люди умирали, хотя их можно было спасти, если бы им оказали помощь. Неужели вы не попытаетесь спасти его, сэр! Быть может, вот сейчас, в эту минуту жизнь покидает его! Ради всего святого, сделайте для него хоть что-нибудь!

Говоря это, она торопливо растирала лоб, потом грудь неподвижно распростертого перед нею тела, потом стала бить по холодным рукам, но едва она выпускала их, они снова безжизненно падали на одеяло.

– Все это бесполезно, бедная вы моя, – мягко сказал врач, отнимая руку от холодной груди мертвеца. – Постойте… отдерните занавеску!

– Зачем? – спросила женщина и выпрямилась.

– Отдерните занавеску! – взволнованно повторил врач, вставая.

– Но я не хочу, чтобы здесь было светло, – сказала женщина, удерживая его. – Сжальтесь надо мною! Если все напрасно и он в самом деле мертв, пусть не увидят его ничьи глаза, кроме моих!

– Этот человек умер мучительной, не своей смертью, – сказал доктор. – Я должен видеть тело! – И так быстро, что женщина не успела опомниться, он шагнул мимо нее к окну, отдернул занавеску и вернулся к кровати, залитой теперь ярким дневным светом.

– Тут было совершено насилие, – сказал он, указывая на бездыханное тело и пристально глядя в лицо женщины, которое сейчас впервые увидел без вуали. Минуту назад в отчаянии она бросила платок и вуаль и теперь в упор смотрела на доктора. Ей было лет пятьдесят, и в прошлом она, несомненно, была хороша собою. Безутешное горе наложило на ее черты печать, какой не оставили бы одни только годы; в лице этом не было ни кровинки, губы судорожно подергивались, глаза горели, и очевидно было, что бремя ее скорби слишком велико и последние силы душевные и телесные готовы изменить ей.

– Тут было совершено насилие, – повторил доктор, все так же испытующе глядя на нее.

– Да! – сказала женщина.

– Этот человек – жертва убийства.

– Бог свидетель, это правда! – страстно вскричала женщина. Безжалостное, бесчеловечное убийство!

– Кто же его убил? – спросил врач, схватив ее за руку.

– Зачем вы спрашиваете меня? Смотрите сами, вот след, оставленный убийцами!

Доктор обернулся к постели и наклонился над телом, которое он мог теперь разглядеть при свете дня. Шея распухла и вокруг нее шла сине-багровая полоса. Внезапно, как молния, у доктора мелькнула догадка.

– Это повешенный, один из тех, кого казнили сегодня утром! – воскликнул он и с содроганием отвернулся.

– Да, – сказала женщина, глядя на него пустыми, остановившимися глазами.

– Кто он? – спросил доктор.

– Мой сын, – ответила женщина и упала без чувств к его ногам.

Она сказала правду. Сообщник, не менее виновный, был оправдан за недостатком улик, а этого человека приговорили к смерти и казнили. Пересказывать подробно обстоятельства дела после стольких лет нет надобности, это могло бы только причинить боль людям, которые еще живы. История была очень обыкновенная. Мать, вдова без средств и без друзей, отказывала себе в самом необходимом и все отдавала единственному сыну. А юноша, не внемля ее мольбам, не помня о страданиях, которые она переносила ради него, о непрестанной тревоге, что снедала ее душу, и добровольных лишениях, иссушающих тело, погряз в пороках и преступлениях. И вот в чему это привело: к смерти сына от руки палача и к позору и неизлечимому безумию матери.

Долгие годы прошли с тех пор; молодой врач усердно трудился и преуспел в жизни; многие на его месте давно забыли бы о существовании несчастной женщины, но он ежедневно навещал бедную помешанную; ее не только утешали его вниманье и участье, – он щедро помогал ей, заботясь о том, чтобы она не лишена была ухода и ни в чем не нуждалась. Перед смертью сознание больной ненадолго прояснилось, к ней вернулась память, и никогда уста человеческие не шептали молитвы более жаркой, чем ее молитва о его счастье и душевном покое. Молитва одинокой бедной женщины была услышана. За добрые дела доктору воздалось сторицей; своим искусством он заслужил почет и высокое положение в обществе, но дороже всех наград было ему воспоминание о женщине под черной вуалью.