Текст книги "Прозрачный Тамир"

Автор книги: Чадравалын Лодойдамба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Куда же он путь держал?

– На запад, – сказала Цэнд.

– Один был?

– Нет, вдвоем. Они гонят табун лошадей. Вам он подарил кобылицу, сказал Хояг.

– Когда они уехали?

– Примерно в обед.

– Немного, выходит, я опоздал. А я нашел его брата... Пожалуй, я их еще смогу догнать. Надо же ему сообщить о брате.

Не мешкая, Улдзи вскочил на коня.

– Я скоро вернусь, – бросил он на прощание и пустил коня с места в галоп.

Улдзи – охотник, не раз он преследовал дичь по следу. И теперь, пока не наступила ночь, он без труда скакал верным путем, отчетливо видя следы всадников, гнавших табун. Но вот пришла ночь, следы пропали, и Улдзи решил заночевать в степи, чтобы с рассветом снова пуститься в путь.

Цэнд и Хояг целый день провели на стойбище. Дел было много, и, утомившись, они пораньше легли спать. Ночью вдруг залаяла собака. Кто бы это? Неужели вернулся отец? Хояг прислушался. Да, к юрте кто-то подъезжал.

– Собака перестала брехать, видно, отец приехал, – сказал Хояг. Он встал, набросил дэл и вышел из юрты. – Отец?

– Я.

– Догнали?

– Догнать-то догнал, – сказал Улдзи, – только вот... Помоги-ка мне его снять.

Улдзи и Хояг с трудом сняли лежавшего поперек седла Тумэра и внесли его в юрту.

Лицо Тумэра было бледным, дышал он тяжело. Глядя на Тумэра, Цэнд не могла сдержать слез.

– Дети мои, зажигайте огонь, он очень плох, – сказал Улдзи.

Цэнд молча растопила очаг. По указанию Улдзи она вскипятила воду, бросила туда эфедры и этим отваром промыла Тумэру рану. Спать они так и не легли больше, а чуть занялся рассвет, Улдзи уже был в седле и скакал за ламой-лекарем.

Через несколько часов он вернулся.

Лекарь осмотрел рану, дал какое-то снадобье и прочитал три молитвы. Провожать ламу-лекаря поехал Хояг, а Улдзи и Цэнд остались с раненым. Тумэр в сознание еще не приходил, он все время бредил, часто упоминая имена Эрдэнэ и Улдзи.

При прощании Хояг пообещал ламе-лекарю трехлетнего хайнака и попросил его позаботиться о судьбе Тумэра – читать каждый день молитвы. Не успел Хояг уехать, к ламе явился его приятель, Пурэв. Лама рассказал Пурэву, что у Улдзи лежит в бессознательном состоянии какой-то Тумэр. Сердце Пурэва сжалось от радости. Вот когда он может отомстить Тумэру!

– Недолго этому Тумэру осталось жить, конь, на котором он должен отправиться к хозяину ада, уже оседлан, – сказал лама.

И все же Пурэв боялся страшного сайнэра.

– А может, выживет? – спросил Пурэв. – Ведь его и сырая шкура в Луу-гунской тюрьме не взяла, убежал он от Бадарчи. – И Пурэв подробно рассказал ламе все, что знал о Тумэре.

– И богатырь от одной пули умирает, и богач от одного дзута* становится бедняком. Его рана гноится, и он потерял много крови. Будь он хоть из железа, все равно не выживет, – ответил лама.

______________

* Дзут – бескормица от снежных заносов.

Пурэв решил не упускать этот случай. Он сейчас же поедет к Улдзи. Нет, он не будет доносить на Тумэра, просто он припугнет Улдзи и добьется любви Цэнд, этой упрямой бабы. А нет, они за этого Тумэра хорошо ему заплатят.

Улдзи уже издали узнал вероломного тайджи. "Чует ворон, где можно поживиться, – подумал Улдзи, – как бы он не причинил зла Тумэру". И когда Пурэв подъехал к юрте, Улдзи угодливо улыбнулся и низко поклонился незваному гостю.

– Ты что же, негодный раб, приютил разбойника? Вот походишь у меня с железной цепью на шее. Да ты знаешь, что за это я тебя заживо сгною? напустился Пурэв на Улдзи, не давая ему опомниться.

Улдзи стал на колени и воздел руки.

– Помилуй нас, высокочтимый Пурэв, – тихо сказал он. – Я, ничтожный твой раб, ничего не пожалею для тебя, только будь милостив.

– Как он там, жив еще? – спросил Пурэв, кивнув головой в сторону юрты.

– Без сознания, но еще жив.

– Ну, быдло, – сказал Пурэв, остановившись у двери, – если хочешь сохранить свою собачью жизнь, говори прямо: что дашь.

– Скота у меня мало, – смиренно ответил Улдзи, – но две коровы я дам. Лицо Пурэва недовольно сморщилось. Улдзи это заметил и добавил: – И кольцо золотое дам, больше лана весом.

Пурэв улыбнулся – это уже кое-что, но Цэнд, Цэнд...

– Пришли ко мне Цэнд, тогда все будет в порядке.

– Не пойдет она к тебе, руки на себя наложит, а не пойдет. Да и муж ее уже вернулся.

Последнее обстоятельство заставило Пурэва призадуматься.

– Ну черт с тобой, неси кольцо.

Улдзи вошел в юрту, заглянул туда и Пурэв через дверной проем. На кровати лежал Тумэр, возле него стояла Цэнд. Хояг, опустив голову, сидел в северной части юрты. Пурэв успокоился – такой Тумэр ему не страшен, и он безбоязненно перешагнул через порог. Цэнд обернулась и вздрогнула – опять этот ненавистный тайджи. Поймав ее взгляд, полный жгучей ненависти, Пурэв загорелся местью. А что, если он сейчас расправится с этим Тумэром? Ведь ему только спасибо скажут да еще награду дадут. И он сделал два шага по направлению к кровати. Цэнд сжалась, словно готовясь к прыжку, в руках у нее сверкнул большой нож. Хояг встал, тоже решив не давать Тумэра в обиду. Пурэв сразу оценил обстановку, он остановился и, обращаясь к Улдзи, сказал:

– Ладно, давай кольцо, а коров пригонишь завтра.

Улдзи достал фамильное кольцо – единственную драгоценность, передававшуюся по наследству из поколения в поколение, – и протянул его Пурэву. Пурэв подбросил несколько раз кольцо на ладони, одобрительно фыркнул и торопливо вышел из юрты.

Хояг встал и прислушался. Уехал! И, обращаясь к отцу, сказал:

– Я догоню и в овраге расправлюсь с ним.

Улдзи отрицательно покачал головой.

– Нельзя, сынок, потом беды не оберешься, – тихо сказал он.

– Отец, давайте сегодня же перекочуем в лес на Хангай. Иначе он все время будет к нам приставать, – сказала Цэнд.

Что делать? Кажется, Цэнд права, надо сниматься с насиженного места и уходить в лес. Так и решили. В ту же ночь, погрузив на одну телегу свои пожитки, а на другую положив Тумэра, Улдзи, Хояг и Цэнд тронулись в сторону гор.

Лишь на седьмые сутки Тумэр впервые открыл глаза и пристально посмотрел на Улдзи, как бы что-то припоминая. Потом он пошевелил высохшими губами и, ничего не сказав, снова закрыл глаза.

В полдень он опять очнулся и, оглядевшись, тихо проговорил:

– Из-за нескольких лошадей человека хотел убить! – Потом печально улыбнулся, попробовал приподняться, но не смог и только заскрипел зубами.

– Не шевелись, сынок, нельзя тебе еще, – сказал Улдзи. На глаза у него навернулись слезы, но это были уже слезы радости. Наконец-то дело пошло на поправку!

– Как я оказался у вас? – тихо спросил Тумэр.

– Я нашел тебя в степи и привез к себе.

С каждым днем Тумэр чувствовал себя лучше. Как-то вечером он рассказал Улдзи все, что с ним произошло.

А Улдзи поведал ему о своей встрече с Эрдэнэ, о том, как Эрдэнэ просил, чтобы он не рисковал собой. Потом он рассказал Тумэру про визит Пурэва. Однако скрыл, что ему пришлось дать тайджи за Тумэра взятку.

– Бросил бы ты, сынок, все эти дела, – сказал как-то Улдзи, – да занялся бы мирным делом.

– Знаешь, Улдзи, есть одна легенда. Захотел барс спуститься с гор и начать спокойную жизнь. А его там муравьи съели, – улыбаясь, ответил Тумэр. – Вот. А я еще пожить хочу.

Улдзи покачал головой, он никак не мог понять, почему такой смелый и сильный человек сам на смерть напрашивается.

Тумэр будто угадал мысли Улдзи.

– Говорят, птицы любят умирать на лету, – сказал он. – Так и я: пусть меня ждет смерть, но, пока я жив, я буду вольным жителем гор и степей. О, вы не знаете, что значит с гиком гнать табун по степи, который мчится словно ветер, да еще ночью! – Глаза Тумэра заблестели, он приподнялся, будто хотел тотчас же вскочить с постели в седло и умчаться в ночь. Но вдруг его глаза погасли и, отвернувшись к стене, он застонал.

15

Кончилось бабье лето, подули холодные ветры, оделись снегом вершины гор, ночью стали покрываться тоненьким льдом озера, над горой Булган летели на юг перелетные птицы. Скотоводы стали держаться ближе к зимникам, а жители городов и поселков стали утеплять свои жилища.

В один из таких дней на вершине небольшой сопки, недалеко от Заяинского монастыря сидела девушка в голубом ватном дэле. Это была Цэцэг. В этом году ей исполнилось восемнадцать лет. Ее родители умерли давно. Осиротевшую Цэцэг взяла к себе мать Чимиг, которая с молодых лет жила около Заяинского монастыря. В прошлом году мать Чимиг умерла, и девушки остались одни.

Мать Чимиг торговала собой, ее часто навещали ламы, китайские торговцы, и они жили безбедно. Свою родную дочь Чимиг и приемную дочь Цэцэг она тоже приобщила к своей профессии.

Но Цэцэг с отвращением смотрела на свое занятие, ее душа рвалась к другой жизни. Только она не знала, как можно жить иначе. Она верила, что когда-то в предыдущей жизни она согрешила и потому сейчас расплачивается за прежние грехи. Чтобы в следующей жизни родиться счастливой, иметь хорошего мужа и детей, она дважды в году посещала Заяинский монастырь и неистово молилась, чтобы добрые гении-хранители вняли ее желаниям.

А Чимиг, напротив, была довольна своей жизнью. Она считала, что для женщины на этом свете лучшей жизни нет. Ведь ее красота покоряет мужчин, и они стремятся к ней. А как забавно наблюдать, когда жены ревнуют к ней своих старикашек, а те часто ссорятся из-за нее, кичась друг перед другом своим богатством и знатностью. А ведь это ее красота и молодость будоражат сердца. Правда, она считала, что за красоту ей платят слишком мало, и какой бы подарок ей ни подносили, она недовольно кривила губы.

– Не могли потяжелее колечко принести? – говорила она, получая от очередного клиента золотое кольцо.

– А это что за дохлятина? – возмущалась она, когда другой расплачивался с ней воловьей тушей.

Чимиг не нуждалась ни в чем. Стоило ей захотеть новый дэл, и торговцы Буяндалай или Ундэр тотчас же приносили ей материал. А если ей нужно было на зиму мясо, она его получала от других поклонников.

По дороге домой Цэцэг встретила Буяндалая.

– Здравствуй, Цэцэг, как поживаешь?

– Хорошо, а вы?

– Сестра дома?

– Должна быть дома.

– Ты не зайдешь ко мне?

– Мне некогда.

– Тогда завтра я к вам зайду. В эти дни было много работы, ведь для вас тружусь, – сказал Буяндалай и, показывая почерневшие от опиума зубы, расплылся в улыбке.

Когда Цэцэг пришла домой, Чимиг шила дэл из узорного коричневого шелка. Бросив на кровать головной платок, Цэцэг жадно выпила чашку холодного чая.

– Надо уже сушить землю под полом и утеплять юрту, – сказала она сестре.

Чимиг отложила шитье и потянулась.

– Жамбал обещал это сделать, – ответила она и, достав маленькую трубку с каменным мундштуком, закурила.

Цэцэг сняла со стены шудрагу, настроила инструмент и тихонько запела:

Выцветает узор на ковре,

О, как нужен нам друг в декабре,

Сунжидма моя!

В декабре, когда щеки увянут,

В твою юрту никто не придет,

Кроме бурана, кроме бурана...

Выцветает узор на ковре,

О, как нужен нам друг в декабре,

Сунжидма моя!

В декабре, когда снег в волосах,

В твою юрту никто не придет.

Только страх, только страх...

Она кончила. Обняв сестру, Цэцэг некоторое время сидела молча, уставившись в одну точку.

– Цэцэг, почему ты все горюешь? И поешь грустное. Разве мы в чем-нибудь нуждаемся? Живем мы хорошо, весело, – с некоторым раздражением сказала Чимиг.

Цэцэг не ответила, только на глазах у нее показались слезы.

– А о чем же еще петь, когда служишь подстилкой для всех, кому не лень к тебе прийти! – произнесла Цэцэг и, утирая слезы, глубоко вздохнула.

– Глупости говоришь, – презрительно бросила Чимиг.

Между ними в последнее время часто происходили такие разговоры. Однако жизнь их не менялась. Чимиг считала, что Цэцэг просто глупа и поэтому не слушает ее. А Цэцэг уже давно убедилась, что говорить Чимиг о какой-то другой жизни все равно что кричать в нору сурка.

– Принеси дров, – попросила Чимиг.

Цэцэг повесила шудрагу и вышла. Во дворе к ней подбежал щенок. Она взяла его на руки, поласкала и опустила на землю. Затем выбрала из поленницы несколько сухих поленьев и вернулась в юрту. В это время во двор въехал всадник. Это был Тугжил. Одет он был в новый шелковый дэл с широким желтым поясом, на котором висел большой нож, отделанный серебром. Под ним был высокий гнедой конь. Это был тот самый конь из табуна, о котором Тумэр говорил, что он стоит целого десятка коней. Бросив раненого Тумэра умирать в степи, Тугжил погнал табун в Далайчойнхорванский хошун, где и продал его. Теперь он был при деньгах.

Тугжил соскочил с коня, привязал его и направился к юрте. Под ноги ему попался щенок, которого любила Цэцэг. Он отшвырнул его носком гутула и вошел в юрту.

– Здравствуйте! Хорошо ли живете?

– Мы хорошо, а как вы? Все-таки не забыли нашу дверь, приехали, дерзко сказала Цэцэг.

– Не надо сердиться. Я был далеко, и дел у меня было что волос на голове, – сказал Тугжил и уселся на ковер в северной части юрты. Он достал из-за пазухи десять серебряных янчанов и сложил их стопкой перед божницей, где стояло изображение богдо.

– Положил десять жалких янчанов, а смотрит, будто поставил десять юмбу*. Ишь какой богач нашелся, – насмешливо сказала Чимиг.

______________

* Юмбу – слиток серебра, стоимостью в 50 янчанов.

– А у тебя язычок до сих пор весь в колючках. – Тугжил добродушно рассмеялся.

Когда обед был готов и они втроем уселись за стол, в юрту вошел Бадарчи.

Бадарчи еще год назад познакомился с Цэцэг и с тех пор при каждом удобном случае заезжал сюда. Тугжила он тоже знал и иногда прибегал к его услугам.

Поздоровавшись, он уселся за стол.

– Бадарчи, когда же ты приведешь обещанного вола? – спросила Чимиг, ставя перед ним пиалу с супом.

– Приведу, не волнуйся, и самого крупного!

– Посмотрим, а то ведь не зря говорят, что лучше верить своему пальцу, чем мужчине, – сказала Чимиг и подала Бадарчи палочки для еды.

Обед проходил весело. Даже Цэцэг оживилась и выпила подогретой водки, а опьянев, позабыла о своей безотрадной жизни и, прильнув к плечу Бадарчи, тихо запела:

От запаха горячего вина

Кружиться начинает голова...

– Тугжил, продай мне своего гнедого, – неожиданно сказал Бадарчи.

– Что ж, продам, если цена подойдет.

– Неужели ты думаешь, что я не смогу купить одну клячу? Говори любую цену, – хвастливо заявил Бадарчи.

– Коли дашь шестнадцать коров, снимаю седло с коня, – сказал Тугжил и подмигнул Цэцэг.

– Ты, должно быть, кроме шестнадцати, никакой цифры не знаешь. Ладно, перед покупкой коня проверяют, вот завтра его испытаю, а там видно будет, сколько он коров стоит. Из какого кочевья конь-то?

Тугжил замялся. Он не знал, из какого места они с Тумэром угнали лошадей. Помнил только, что гнали табун издалека, кажется, из Дариганги.

– Этот конь из Дариганги, – наобум ответил Тугжил, – а ты ведь должен знать, что именно там выращивают самых быстрых коней.

Ночь прошла в любовных утехах, а утром Тугжил и Бадарчи распрощались с гостеприимной юртой и тронулись в путь. Утро было холодное, продрогшие за ночь кони рвались вскачь, и хозяева наконец пустили их галопом.

Конь Бадарчи сразу отстал, будто его кто держал за хвост.

И Бадарчи решил во что бы то ни стало заполучить коня Тугжила.

Высоко поднявшееся осеннее солнце еще дарило тепло, и всадники согрелись. Перед ними лежала во всей красе долина Тамира. Вдруг они заметили в стороне от дороги десятка три лошадей и толпу народа.

– Кажется, тут скачки затеяли. Айда туда, – сказал Тугжил. И пустил своего коня рысью. Бадарчи затрусил за ним.

– Какой заклад? Мы тоже пристанем, – крикнул Тугжил собравшимся.

– Пустим двух коней, какой придет первым, поведет за собой в поводу второго. А вы что поставите? – спросил высокий смуглый мужчина с толстой черной косой.

Два коня были уже готовы: серый и пегий. На них уже сидели мальчики-наездники и криками горячили коней.

– Я пущу своего. Если он первым не придет, возьмете его себе, а если он скачку выиграет, я беру двух ваших.

Хозяева коней согласились. Тугжил сразу нашел себе наездника небольшого мальчишку и усадил его в седло.

Коней поставили в ряд, и по команде толстокосого скачка началась. Скакать надо было верст двадцать по долине – туда и обратно. Пока лошади мчались в одну сторону, все сели в кружок. А о чем говорят мужчины во время скачек? Конечно же, о лошадях! Вот и сейчас старики стали вспоминать лучших коней Тамирской долины, бравших самые ценные призы. Все сходились на том, что все-таки лучшие кони – из восточных аймаков.

Но вот кто-то крикнул: "Идут!" Мгновенно все вскочили.

– Вон первым идет, кажется, гнедой.

– Нет, это какой-то другой! Он же один скачет! А где же остальные?

Начался спор. В это время показались два других коня.

– Когда конь вспотеет и его прибьет пылью, он и вороным может показаться! Первым скачет серый, – кричали те, кто ставил на серого коня.

– Смотри, как стелется. Это же у пегого такой галоп, – возражали те, кто ставил на пегого коня. Но никто не сказал, что это гнедой конь Тугжила. А сердце Тугжила билось, словно перепел в силке. Обняв стоящего рядом Бадарчи, он сказал:

– Посмотри-ка ты, а то что-то у меня глаза слезятся.

Конь, все больше отрываясь от других, скакал прямо к толпе. Это был конь Тугжила. Вот уже взволнованный мальчишка соскочил с него и подвел к хозяину. И только после этого подскакал серый конь, а за ним и пегий. Тугжил выиграл двух коней. Его обступили, кто-то предложил ему продать коня и назначил высокую цену.

Однако Бадарчи не хотел никому уступить лошадь. Еще вчера он насмешливо спрашивал Тугжила, знает ли тот цифру, больше шестнадцати, а сейчас предложил за коня двадцать коров с телятами и четыре стригунка.

Сделка состоялась. А ночью тюремный надзиратель Бадарчи и мелкий конокрад и бродяга Тугжил пьянствовали по знакомым айлам.

– Ну, смотри, коли правду сказал, что конь из далекого кочевья, значит, все сойдет. А коли объявится хозяин, от меня все равно не уйдешь! пригрозил на прощание Бадарчи.

– Не беспокойся. Здешних коней я не беру, – гордо ответил Тугжил.

16

Начался сезон стрижки овец. Это происходит осенью, когда овцы нагуляли жиру, а шерсть у них отросла. Тамирская долина уже покрылась желтовато-зеленым ковром, чистое небо сверкало голубизною, будто вымытое.

Тайджи Пурэв собрал своих крепостных. И десять дней они за один жидкий чай стригли овец своего скупого хозяина.

Работа шла медленно. Овец стригли плохо. Много животных было поранено, в ранах быстро завелись черви.

– Разве это работники? – кричал сердито Пурэв. – Их шахаем или бандзой надо подгонять, тогда толк будет.

Трех человек он избил кнутом, но это не помогло.

Другое дело у Итгэлта. Овец у него в несколько раз больше, чем у Пурэва, только со стрижкой он не спешит. Пусть шерсть подрастет, ведь овцы сытые, жиру нагуляли, шерсть должна еще подрасти. Но вот и в гуртах Итгэлта началась стрижка, и со всех сторон повалил к нему наниматься народ.

Утро в этот день выдалось ясное, на небе ни облачка. Овец согнали на берег Тамира, на большую поляну с мягкой луговой травой. Сделали несколько веревочных загонов и по ним рассортировали овец. В большом котле кипел густой ароматный чай, в бочках шипел кумыс, уже прирезали на мясо пять жирных коз, по тарелкам были разложены сыр и сушеный творог. Все это звало людей на работу.

– Пейте, ешьте. Быстренько закончим работу, а вечером устроим игры, весело говорил Итгэлт, посмеиваясь над незадачливым и скупым Пурэвом, которого он называл не иначе, как пень или дубина.

Поев досыта, люди принялись за стрижку.

– А хозяин умеет наладить работу, – сказала Долгор.

– Поэтому он и стал таким богатым, – согласился Эрдэнэ.

– Умный человек и добрый, – вторил им Няма.

Когда стали опускаться вечерние сумерки, стрижка была закончена, а шерсть упакована в мешки.

Уже при лунном свете начались игры. Кто-нибудь бросал березовую чурку, а все ее искали. Итгэлт тоже принял участие.

Когда Долгор в поисках чурки оказалась в стороне, к ней подошел Итгэлт.

– Ты, наверное, уже нашла, да виду не подаешь?

– Нет. Не нашла, право слово.

– А вот я сейчас проверю. – С этими словами Итгэлт грубо облапил Долгор.

Долгор оторопела – этого она никак не ожидала. А Итгэлт, видно, решил действовать напрямик. Ведь он давно уже присматривался к своей красивой батрачке.

– Итгэлт-гуай, я же говорю, не нашла. Пустите.

Но Итгэлт уже распалился.

– Ладно, сейчас везде проверю. – Его руки стали шарить по всему телу Долгор.

Долгор поняла, что дело принимает серьезный оборот.

– Пустите, Итгэлт-гуай. Нельзя так.

Но Итгэлт сильным рывком повалил женщину на землю.

– Пустите же, что скажут люди!

– Вот она! Нашли! Ловите его! – крикнул кто-то в темноте.

– Вот видите. Нашли чурку, – сказала Долгор. Она напрягла все силы, вырвалась из объятий Итгэлта и убежала.

Итгэлт с досадой посмотрел ей вслед. "Ничего, это упругое тело я еще буду ласкать", – прошептал он.

Игры закончились после полуночи. Все разошлись по своим юртам, приезжие устроились на ночлег в специально поставленной большой юрте.

На чистом ночном небе мерцали звезды, дул свежий осенний ветер. Крепко спали в эту ночь утомленные работой и игрой люди. А издалека доносился шум речной волны.

Галсан и Дулма, помыв посуду, пошли к себе в юрту. В юрте было душно.

– Давай спать во дворе, – сказала Дулма и вышла, взяв дэл и постель. Галсан последовал за нею.

– Наш хозяин, кажется, хочет породниться с Эрдэнэ, – насмешливо сказал Галсан.

– Он дождется, что Эрдэнэ свернет ему шею.

– Не беспокойся, он свое дело сделает.

– Эрдэнэ – это не ты! Пусть только попытается, Эрдэнэ его раздавит, как кузнечика.

– Ах, как ты неуважительно говоришь о нашем благодетеле! Ну да ладно, давай спать вместе.

– Чем спать с тобой, лучше спать с лягушкой.

– Чего болтаешь? Не признаешь меня мужем?

– Старая, Галсан, это история. Сил у меня нет, вот и терплю я...

– Дура, – сказал Галсан и, не обращая внимания на слова жены, лег рядом.

Полежав некоторое время молча, он сердито сказал:

– Повернись хоть лицом-то ко мне...

Но Дулма не повернулась – она уже спала.

17

Если хангайская осень славится своей красотой, то еще более прекрасна осень в Тамирской долине. Золотом отливают от легкого ветра высокие травы, с шуршанием падают на землю багряные листья осин, огромными стаями тянутся на юг перелетные птицы, несметные стада нагулявшего жиру скота пасутся на еще тучных пастбищах.

В эту пору топят на масло собранные за лето пенки, гонят молочную водку, заготовляют на зиму аргал.

В хотоне Итгэлта царило оживление. В Заяинский монастырь отправляли Хонгора и Бато, чтобы учить их на лам. Должин и Долгор уже несколько дней потихоньку проливали слезы. Плакала и Солонго – с кем она теперь будет играть?

Должин и Долгор каждый день твердят сыновьям, чтобы они вели себя там хорошо, слушались бы лам-учителей, занимались бы усердно, не рвали бы одежду, не водились с монастырскими драчунами...

Мальчикам все это надоело. Хоть бы поскорее наступил день отъезда, ведь в монастыре все будет по-другому, а значит, интересно. Правда, расставаться с насиженным местом, со своими родными и близкими грустно, но что поделаешь?

Оба мальчика, надев одинаковые ватные дэлы с ламскими воротниками, с раннего утра пошли бродить по ближайшим айлам. Вместе с ними пошли Солонго и Сурэн. Девочки были грустные. Вот и уезжают от них товарищи их детских игр, с которыми они делили все радости и печали. А они остаются... И девочки то смеялись, то плакали.

Итгэлт два дня пробыл у Павлова. Вернулся он только вечером. Утром пришел к нему Эрдэнэ, чтобы поздравить с благополучным возвращением.

– А ты знаешь, этот балагур Петр убежал от Павлова, – сказал Итгэлт и внимательно посмотрел на Эрдэнэ.

– Куда же он убежал? – как ни в чем не бывало спросил Эрдэнэ.

– Куда, спрашиваешь? Павлов сам не знает. Ведь он же был ссыльный, бунтовщик. – Рассказал Итгэлт и о том, что Бадарчи за большие деньги приобрел нового хорошего коня. И откуда у этого Бадарчи столько скота нашлось? Ведь все его состояние в одной руке уместится. А туда же, за скакунами тянется.

– Эрдэнэ, – вмешалась в разговор Должин, – ты скажи Бато, чтобы он присматривал за Хонгором, ведь наш-то совсем еще глупый.

– Ну вот, нашла наставника для Хонгора, ему самому наставник нужен, засмеялся Итгэлт.

– Долгор просила вашего заботиться о Бато, а Должин просит нашего заботиться о Хонгоре. Вот они и будут заботиться друг о друге. – Эрдэнэ рассмеялся.

– Бабы, что с них взять, ведь верно говорят, что волос у них длинен, а ум короток, – сказал Итгэлт.

До отъезда оставались считанные минуты. Долгор и Должин, обнимая и целуя ребят, в который уже раз говорили им, как надо себя вести в монастыре, чтобы из них получились хорошие ламы. А Солонго и Сурэн плакали. Солонго даже крикнула: "Не уезжай, Хонгор, оставайся дома", но мать цыкнула на нее.

– Ты, Эрдэнэ, поторапливайся, а то на обратном пути тебя застанет ночь, – сказал Итгэлт.

Наконец все уселись на коней и выехали со двора. Должин и Долгор стали брызгать им вслед молоком. Они желали счастливого пути.

Эрдэнэ повел коней крупной рысью, и уже к одиннадцати часам они были в монастыре.

– Смотри, "лепешки" приехали, – крикнул кто-то из монастырских лам, когда Эрдэнэ с ребятами соскочили с коней.

Жители сельских кочевий монастырских послушников обзывают "сурками из деревянных домов" или "пожирателями водянистых каш". А те, в свою очередь, ребят из худона* дразнят "лепешками в овчинных дэлах". Вообще и те и другие мастера давать клички друг другу.

______________

* Xудон – сельская местность.

Чимиг и Цэцэг, следуя поговорке: "Чем сидеть без дела, лучше пасти верблюдов", пошли бродить по монастырю. У молитвенного цилиндра они остановились и стали отпускать шуточки по адресу каждого, кто проходил мимо. Если шутка получалась удачной, они громко смеялись. Но вот они увидели Эрдэнэ и двух мальчиков. Эрдэнэ сразу привлек их внимание. Ого, настоящий батор! Ростом высок, плечи широкие, лицо будто из бронзы вылито. Этот любую женщину заставит на себя посмотреть. И хоть дэл у него поношенный, а белый платок, которым он повязал голову, грязноват и черная коса слишком толстая, все равно он выглядит красавцем. Когда Эрдэнэ поравнялся с ними, Чимиг тоже решила привлечь его внимание шуткой.

– Уважаемый, не видал ли ты в пути быка-производителя с двумя годовалыми телятами?

Эрдэнэ понял смысл шутки и в тон девушке ответил:

– Нет, не видел, а вот две кобылицы, которые лам обслуживают, повстречались.

Цэцэг готова была провалиться сквозь землю. От стыда у нее на глаза навернулись слезы. Вот так каждый может их обидеть. А Чимиг как ни в чем не бывало смотрела Эрдэнэ вслед.

– Красивый, дьявол.

Эрдэнэ с ребятами остановился у хашана, построенного из жердей и обмазанного глиной, и потянул за ремешок, висевший у калитки. Зазвенел звонок, и они вошли во двор. Привязав коней, они направились к юрте, стоявшей в северной части двора, под большим навесом.

Эрдэнэ постучал.

– Входите, – раздался за дверью хриплый голос.

У кровати сидел полный лама. Ноги у него были закутаны в меховой дэл. На кровати лежала раскрытая книга в желтом шелковом переплете.

В юрте был спертый воздух. Пахло можжевельником, курительными свечами, сыростью и грязным тряпьем. Стекло киота, поставленного на два сундука в северной части юрты, холодно отражало падавший через дымовое отверстие свет. Вся обстановка была какой-то гнетущей, и ребята сразу приуныли.

– Здравствуйте, уважаемый лама, – сказал Эрдэнэ.

Лама исподлобья посмотрел на вошедших.

– Здравствуйте! Это те два мальчика, о которых мне говорил Итгэлт? Садитесь, – сказал он, показывая на восточную часть юрты. Потом он встал, достал из-под кровати гутулы и, обращаясь к Бато, сказал: – А ну-ка, сбегай во двор, принеси из поленницы пять полен. Только не свали сложенные дрова! А из буфета возьмешь котелок и поставишь на плиту. Как твое имя?

Эрдэнэ сказал имя сына.

Бато вышел и принес дрова. Он хотел достать котелок, но лама проворчал:

– Э, да ты еще совсем сырой. Сначала надо затопить печь, а потом уже ставить котел на плиту.

Бато попытался растопить печь, но лама оттолкнул его и стал сам разводить огонь.

Эрдэнэ понял, что на Бато тут будет возложена вся хозяйственная работа. "Ничего не поделаешь, мужчина должен учиться всему", – подумал он.

Вскоре чай закипел. Хозяин перелил его в маленький латунный чайник, достал из шкафа, что стоял у кровати, три деревянные чашки и медную тарелку с круглыми лепешками и поставил на стол.

– Ну, пейте чай и кушайте, – сказал лама и, сняв гутулы, сел на кровать, поджав под себя ноги.

"Небогатое угощение", – подумал Эрдэнэ, хотя давно знал скаредность лам и за это всегда чувствовал к ним неприязнь.

А этот лама отличался особенной скупостью. Уже тридцать лет он живет в Заяинском монастыре и считается одним из самых ученых. Он в совершенстве овладел всеми тонкостями ламской службы и поэтому имеет большие доходы. Но чем больше становилось его состояние, тем скупее становился он сам. Когда в гости к нему приезжает его единственный брат, он жарит ему два мясных пирожка и потом вздыхает несколько дней, что пришлось истратить лишние продукты.

"Много есть вредно", – говорит он своим ученикам, но сам ест сытно, даже на ночь.

Он все время твердит им, чтобы, они неукоснительно выполняли ламский обет, но сам его не соблюдает. Говорят, что он имеет большую руку, когда надо взять, и маленькую – когда надо дать. С учениками из состоятельных семей он ласков, а вот с бедными очень жесток. Только к одному послушнику он благоволит и ничего не жалеет для него. Это Цамба. Ему он все разрешает и мирволит во всем.

Вытащив из-за пазухи два длинных хадака, Эрдэнэ преподнес их ламе.

– Итгэлту скажи, чтоб еду для детей привез в первый зимний месяц, сказал лама и, выглянув на улицу, добавил: – Э, уже поздно.

Эрдэнэ понял, что его выпроваживают, и встал. Мальчики поднялись было проводить его, но лама приказал им сидеть на месте. Эрдэнэ хотел на прощание поцеловать мальчиков, но лама и это запретил. Огорченный Эрдэнэ поклонился и вышел.

Взволнованные и радостные, мальчики с интересом ждали новой жизни, но лама сразу остудил их пыл. Они чуть не плакали. В этой темной и душной юрте, казалось, было трудно даже дышать. А тут еще колокол, он зазвенел уже второй раз. Какой у него печальный звон!

Лама, по-прежнему не двигаясь, сидел и читал книгу, мальчики стояли и, шмыгая носами, украдкой утирали рукавами дэлов катившиеся слезы.

– Сейчас идите во двор и, если там есть лошадиный помет, соберите его, будете готовить аргал, – сказал лама.

Мальчики мгновенно выбежали из юрты.

Двор со всех сторон был огорожен высоким забором, таким высоким, что казалось, будто находишься на дне большого колодца, сверху закрытого синим куполом неба. Бато и Хонгору стало еще тоскливее.