Текст книги "Чёрный княжич (СИ)"
Автор книги: Бурк Бурук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Глава 3. Из которой можно узнать, что кто-то не спит по ночам, кто-то любит слушать истории, а Темников решает повременить с женитьбой.
Апрель 1743
Лядащая девка выросла, что тут скажешь. То горшок из печи достанет, да так с ухватом под изумлённые взгляды семьи на улицу мимо стола и топает. Задумалась вишь. То корову на холмы пастись тащит, оттуда мол, вид красивше, а то, что несчастная скотина вместо нормальной травы чабрец да колючку жрёть, ей побоку. То ещё что учудит, несуразное.
И ладно бы парнями бредила, как все её ровесницы – (девки, они как в возраст входят, враз дурными становятся, что твоя коза). Так нет же! Далеко-далече, мыслями витает, с землицы грешной и не углядеть. Да малюнки эти её. Другая бы давно уж глупости сии бросила. Лизка нет. Лизка упёртая.
Что скрывать, любил Тимоха Синица свою младшенькую, хоть и порол нещадно. Любил и втайне гордился. Тимофей ведь не совсем уж тёмный да дремучий, что такое божий дар, али талант, по-книжному ежели, понимает. И талантов этих самых повидать ему довелось: кто песню самую немудрящую так споёт, что даже у мужиков слезу вышибает, кто икону так напишет, что лик святой в самую душу зрит с доски размалёванной.
У Лизки таланта не было. Упорство было, таланта нет. Да она и сама это разумела, чай не полную дуру вырастили. Оттого и старалась каждую мелочёвочку поподробнее выписать, упорством талант подменить. Из эдакого то упорства ремесло рождается. А ремесло это даже лучше чем талант, надёжнее. Только вот на что им в деревне ремесло то, живописное? На ярмарке что ли малюнки те продавать? Так засмеют. И опять же, на одном упорстве многого не достичь, ремеслу учиться потребно. А где учиться? То-то. Вот и пытался Тимоха до разума девки упрямой достучаться. Да всё бестолку.
Вот и опять, примчалась невесть откуда, глазища шальные, вытаращенные, на щеках румянец от бега, в кулаке безделицу какую-то зажала и молчит. На все вопросы только головёнкой трясёт своей бестолковой. За работу принялась, а кулачок-то так и не разжимает, с одной руки в другую цяцьку свою перекладывает, чтоб сподручней было. Тимоха хотел было гаркнуть, чтоб дурью маяться прекращала, да только плюнул в сердцах. Что с неё возьмёшь, с блаженной!
Вечером Лизка на гульбище собралась. Так-то она не жаловала подобные посиделки, но сегодня день такой, особенный. Ей всё казалось, что это сон, что не было никакого разговора с княжичем, и портрет она не продавала. Однако же вот, стоит лишь посильнее руку сжать, и серебряная полтина больно впивается в ладошку. Будто напоминая – «нет, не сон». И княжич был. Живой, настоящий.
О младшем Темникове Лизка почти ничего не знала. Она и князя-то один раз всего видела – редко Темниковы в имении показываются, всё больше по столицам да городам заморским Господь их носит. А только знала Лизка, что дворня Темниковская, из тех, что помоложе, по приезде завсегда на деревенское гульбище заглядывают. Жизнью городской похвалиться да обновами похвастаться. И то и другое ей страсть как интересно было. А пуще того хотелось о княжиче что-нибудь услышать. Там-то, на запруде, она и не ведала, что с хозяином земли здешней разговоры ведёт. Вот и не разобрала, каков он. И для чего портрет купил. Правда ли понравилось, или так, посмеяться хотел.
Действительно, подтянулась молодёжь на гульки, вот молодцы, из охраны ливрейной девок за бока щиплют, а те хихикают довольные, а парни деревенские на это непотребство искоса поглядывают. Но не это заинтересовало Лизку. Казачок Ермилка, молоденький парнишка из соседней деревеньки, расселся на брёвнышке. Комично-солидный такой, а вокруг малышня, да и постарше ребята раскрыв рот заслушались. Ну и Лизка с ними. Про то, какова жизнь в Санкт-Петербурге, про то, как в дому княжьем всё устроено, что там за порядки да обычаи. Ну, а пуще всего, про семью Темниковых, и про гибель их лютую. И про чудесное, иначе и не скажешь, спасение княжича. И про предательство, конечно, как же без него.
Но вот откель, Ермилка знал всё это доподлинно, да ещё и словами такими учёными сказывал, не ведомо. Видать в людской, кости княжьему роду перемывали, а он и запомнил.
Лизка слушала Ермилкины россказни как сказку какую, или даже скорее как истории, что дядька Мирон под пиво сказывал. И так дивно ей было от того, что не про заморские земли да принцев иностранных речи ведут, а про знакомых, можно сказать, людей. Что возникало чувство, будто сама она в сказку попала.
История эта началась в прошлом году зимой, в самые морозы. Людмила Михайловна с детьми в гости поехала к княжне Кантемир Марии Дмитриевне[1]. Не сказать, чтобы они прям уж так приятельствовали, но княжна Людмилу привечала, и пригласить к себе Темниковых было вполне в её духе. Поэтому письмо, переданное мажордомом, никакого удивления не вызвало. Как не вызвало удивления и появление нового кучера и пары охранников.
Князь с конной прогулки вернулся, о семье спросил. А ему, так, мол, и так, уехали в гости, дескать. Уж неведомо, что насторожило Игоря Алексеевича, да только свистнул он гайдуков, что его сопровождали, и вдогон помчался. Благо лошадей распрячь не успели. По следам на свежем снегу определили, что карета не в город поехала, а на тракт свернула. Дальше уже в галоп гнали.
Потом только известно стало, что кто-то из детей заметил, что другой дорогой они едут и забеспокоился. А то и не догнали бы, или догнали, да уж поздно.
Сначала выстрел услышали, потом за поворотом и карета показалась остановившаяся, дверцы распахнуты. Рядом на снегу охранник переодетый корчится, а другой, спешившись, пикой меж колёс шурует. Да азартно так, весело, ровно лису из норы достаёт. Только лиса, видать, вёрткая попалась, из-под кареты отбивается и орёт дурниной. Не испуганно орёт, а зло, отчаянно, на разрыв горла, до хрипа. Так что и топот копыт заглушает.
Князь выстрелил на ходу, прямо меж ушей кобылы, не столько, чтобы попасть, сколько отвлечь. Отвлёк, но их тоже заметили. Кучер, шельма, ружьё на облучке пристроил да и ссадил одного из гайдуков наземь. А дальше завертелось в рукопашную, пистоли да ружья в сторону. Игорь Алексеевич охранника на шпагу насадить сумел, хоть тот бок ему пикой и попортил. Хорошо, что вскользь прошла – нутро не зацепила. А вот кучер удальцом оказался. Второго гайдука срубил и на князя с абордажным палашом накинулся. Кто знает, как оно вышло бы, кабы малец, из-под кареты выбравшись, не вмешался. Он пику-то, что тать выронил, подобрал да с разбегу её в спину кучер и загнал, что-то бранное хрипеть не переставая. А там уже и князь добил вражину.
Победили Темниковы, а радости то и нет. В карете все насмерть побитые лежат – в ножи их взяли, только княжич увернуться сумел. Да из пистоля, что в кармашке на каретной дверце за всегда заряженный лежал, одного находника подстрелить исхитрился. Гайдуки оба мёртвые, князь за бок держится, а у княжича так кровь с головы бежит, что всё лицо залило. Сказывают, как приехал да из кареты вышел, дворня перепугалась ажно, столь ликом страшен показался.
«Ой, божечки, – понеслось в голове у Лизки, – а я ему на шрамом пеняла да меченым кликала. Стыдно то как».
А Ермилка, воодушевлённый тем, что старшие слушают не перебивая, продолжал тем временем.
Про то, что сыск вести стали, да бестолку. Людей тех мажордом привёл да сам и исчез. Письма княжна Кантемир никакого не писала, а более и спросить некого. Нет, мажордома нашли вскорости, недалече в сараюшке. Удавленного. Да толку-то?
Игорь Алексеевич тогда Варнака призвал и к княжичу приставил, заместо дядьки.
– Варнака?! – ахнул кто-то из девок. – Нашто ему каторжник?!
– Вот дура! – пренебрежительно фыркнул Ермилка. – Варнак – то прозвище такое, а кличут Лука. Хотя, мож и каторжник. Рожа у него лютая. Седой весь и взгляд недобрый.
«Ага, – припомнила Лизка, – точно Лука».
Так вот, Варнак сей при княжиче нашем неотлучно состоит. Даже выхаживал его после раны-то. Лекаря и звать не стали. А княжич, Александр Игоревич значит, после того случая переменился. Забавы всякие позабросил, за учёбу взрослую взялся. Да ещё учителей по бою шпажному да стрельбе князь ему из-за границы выписал. Такие, я вам скажу, прохиндеи. Ну да сами увидите – мы их с собой в имение привезли.
А ещё княжич платья все свои сжечь велел и обет дал отныне только чёрное носить в знак траура по матушке и сестрице своей. Сказывают, винит он себя шибко, что не сберёг их. Мол, один мужчина был в карете и не справился. Только я так думаю, – солидно вставил тринадцатилетний Ермилка, – куда там мальцу с тремя находниками совладать.
И голоса княжич лишился, – продолжил он. – Нешто совсем онемел? – изумился кто-то.
– Не, не совсем. Хриплый голос стал, сорвал, видать, на морозе. А ещё сказывают, – понизил голос Ермилка, – что в церкви он свечу заупокойную не токмо за матушку с сестрицей ставит, а и за себя самого. Вот и гадай, к чему это?
– Спаси Христос, – забормотали из темноты и несколько человек перекрестились.
– Вот так-то, – с превосходством оглядел собравшихся казачок.
– Да уж, ну и дела у вас в столицах творятся!
– Та кабы то всё было, – отмахнулся Ермилка, – на княжича ещё два раза за год покушалися тати. Един раз стрельнули издаля да не попали, слава те господи. А одругорядь, конюшенный с засапожником кинулся, так его дядька Лука кистенём упокоил.
И с той поры княжич, окромя Варнака, никого к себе не допускает. Лука и постелю ему стелет, и у бани караулит, пока Александр Игоревич парится. Ну и порешили, что в имении спокойнее станет, так княжич в вотчину и возвернулся. Теперича он здесь править будет.
Так что готовьте спины – больно уж Александр Игоревич суров.
А вот Лизке Темников суровым не показался. Спокойным, не обидно насмешливым, задумчивым, но не суровым. И голос Ермилка зря хрипом нарёк, приятный голос, мож и хрипловатый чуть, но по-хорошему, так что в грудине щекоткой откликается. Так бы слушала и слушала. И смотрела. На бровь, удивлённо приподнятую, на глаза чернющие, внимательные. А более Лизка и не разглядела ничего, вот ведь странно. Но когда о княжиче думала да лик его вспоминала, отчего-то так тепло внутри становилось, и улыбка сама собой на мордаху наползала.
***
Июль 1748
Такого набора незнакомых прежде чувств, что испытала Ольга Николаевна, в этот день иному и на всю жизнь хватит.
Прямо с рассвета страх да отчаяние, после радость, радость не по-христиански злорадную при виде смерти и унижения бывших обидчиков. Затем снова страх, облегчение, благодарность. После, уже в карете, опустошение, сменившееся неприличной истерикой на плече у рыжей девицы.
И вот теперь дома такое непонятное чувство, будто вечность здесь не была. И узнаваемое всё, но какое-то чужое. И лица у знакомых людей незнакомые. Растерянно-испуганные взгляды родителей, откровенно недоумённая мордашка братика и дворня, что глаза отводит.
Ещё бы! Барышня по дороге домой сгинула, три дня ни слуху, ни духу, все с ног сбились её разыскивая. Некоторые даже похоронить успели, особенно когда трупы кучера с охранниками обнаружили. И тут объявилась, в карете грязной да запылённой, которой невесть кто управляет. А в сопровождающих княжич столичный. Сама тоже чумазая и в платье порванном. Дашка, сенная девки её, не лучше выглядит, а то и хуже, пожалуй.
Вот и гадай, где были, да что с ними приключилось. А уж когда из кареты, вслед за барышней, рыжая девица в мужском платье выбралась, люд дворовый и вовсе дара речи лишился.
Впрочем, Ольге не было до терзаний дворни никакого дела, гораздо больше её занимала реакция родителей. Матушка… Ну, а что матушка? Рыдала. Обнимала. Причитала: «Как же так, и что теперь делать-то, господи». А Ольге хотелось зажать уши руками и заорать, что ничего делать не надо, что и без них уже всё сделали. Не справедливо? Да. Жестоко? Разумеется, но хотелось. А отец…
Никогда прежде ей не доводилось видеть старшего Баркова таким растерянным. У него тряслись губы и щеки, он старался не смотреть Ольге в глаза и не знал, что делать с руками. Особенно жалко это выглядело на фоне невозмутимого Темникова и развеселой Лизки. Нет, умом то она понимала, что для родителей всё случившееся является не меньшим потрясением, чем для неё самой. Умом да. Но душа-то хотела иного. Хотела, чтобы самый сильный и родной человек решил все сложности одним уверенным взглядом и веским словом, как он умел. Хотела, чтобы самая добрая и чуткая на божьем свете женщина обняла, успокоила легким поцелуем в лоб, и от этого поцелуя все беды растворились как страшный затянувшийся сон.
А на деле Ольга видела двух растерявшихся стариков, в чей дом нежданно ворвалась беда, а они пытаются понять, за что их покарали. Их! Не Ольгу! Их!
И вот странное дело, высокомерный и холодный княжич да нагловатая рыжая девица казались ей именно той поддержкой, на которую не боязно опереться. Теми надёжными скрепами, что не дадут развалиться её пошатнувшемуся миру. Здесь. В родном дому, окружённом липовыми деревьями, среди родных людей. Они были чуждыми, странными и… Надёжными.
«Как ангелы», – невесело усмехнулась Ольга.
Господи, – взмолилась она, – не дай мне больше оказаться слабой.
Она представила родителям своих спасителей и с удовлетворением отметила, как подобрался её отец, обретя привычную почву по ногами. Одёрнул камзол, выпрямился, витиевато поблагодарил за избавление любимой дочурки от татя лихого. Предложил гостеприимством их воспользоваться, на что Темников, с присущей ему брезгливой надменностью, согласился. И то, время уж к вечеру, а до постоялого двора путь не близкий.
Ольга даже развеселилась слегка, наблюдая, как теряется папенька при обращении к Лизе. А и верно, если с княжичем и Лукой всё просто, то внешность и манеры рыжей вызывали замешательство.
«Вот кстати, – впервые подумала Баркова, – а кто ты, Лиза»?
На ужин Ольга вышла отмытая, принаряженная, с гордо поднятой головой. Нет, конечно, она могла и не выходить вовсе, да что там, более всего ей хотелось скрутиться «калачиком» под одеялом и никого, чтобы рядом не было. Хотелось. Но вот чтобы Александр Игоревич запомнил её такой – оборванной, измученной, сломанной. Вот уж нет. Они не Темниковы, конечно, но тоже лицо держать умеют.
Зря старалась. Темников лишь мазнул по ней взглядом и вернулся к трапезе. Ольга почему-то думала, что княжич, с надменным видом восседавший за столом, и есть станет также высокомерно, лениво, «аристократически». Вот уж ничуть.
Александр Игоревич лопали так, будто неделю не жрамши на болотах просидели. Хотя, может действительно просидели. Темников забрасывал в рот всё подряд, не делая разницы меж исконно русской и европейской кухнями. Семейство Барковых на время даже о своих невзгодах позабыло, с изумлением взирая на то, с каким отменным аппетитом уничтожаются яства.
Лизка же находилась у левого плеча княжича, прислуживая ему за столом.
«Вот ещё несуразность», – отметила Ольга. Настолько нелепо выглядела разряженная, словно на столичной ассамблее девица, вся в блеске позумента и драгоценностей, услужливо пополняющая блюдо Темникову в его простом чёрном камзоле.
Причём складывалось впечатление, что рыжая шельма нарочно издевается над княжичем. Ну вот нельзя употреблять снедь в таких диковинных сочетаниях. Чего стоят хотя бы маринованные опята, завёрнутые в политый мёдом блин. Но нет же, Темников слопал этот ужас, даже не поморщившись.
«Может он вовсе вкуса не различает», – подумала, было, Ольга.
Но нет, от куриной похлёбки с лапшой, модно именуемой ныне супом, княжич отказался, недовольно скривившись. Впрочем, эксцентричные вкусы Александра Игоревича недолго занимали мысли Барковых. Над столом витала тень беды и напряжение чувствовалось на физическом уровне. В сдавленных всхлипах матушки в натужных светскостях отца, даже в ничего не понимающем молчании Алёшки, чувствовалось напряжение.
– Господи! – Первая не выдержала Ольгина мать. – Что же делать теперь-то?
Княжич недоумённо вскинул голову.
– Как позор-то покрыть?!
Ольга зажмурилась и сжалась как от пощёчины.
– Чей позор? – голос Темникова странно утих, и в нём добавилось хрипящих ноток.
Если бы спросили Лизку или Луку, то они бы сказали, что княжич сейчас просто вне себя от ярости, и в таком состоянии лучше ему не перечить. Но Луки здесь не было, а Лизка, поёжившись, молча отступила назад.
– Так дочкин же, – не распознав опасности, пояснила матушка, – обесчестили девицу то.
– Обесчестили не девицу, – едва слышно прохрипел Темников, – обесчестили её мужчин. Нет более постыдного занятия, по моему мнению, чем вину за женскую беду на неё же возлагать. То мужская вина, и только мужская!
– Ну да, – согласился Барков, – разбойники конечно…
– А при чём тут разбойники, – княжич даже привстал от возмущения, – барон этот тьфу! Мерзость природная. А вот в несчастьях женских виновны её мужчины, за то, что не уберегли, не доглядели, не сдохли, в конце концов, честь девичью защищая. Господь, создавая нас, дал нам право быть мужем, отцом и владыкой для дщерей Евиных. Одно лишь взамен потребовав. Защищать и заботиться. Не смог? Не вышло уберечь? Твоя вина! Твой позор!
– Твой позор, Николай Иванович, что не обеспечил дочери охрану надёжную, парней, что Ольгу Николаевну сопровождали, и перемёрли как кутята слепые, никого ни разу не куснув, тех мужчин из дома коих она ехала, что отпустили без должного пригляду. Да и моя вина тоже, ежели задуматься.
– Ваша то в чём? – пристыженно поинтересовался батюшка.
Вот ведь странное дело, юнец, недоросль, жизни не видевший, совестит человека более чем вдвое старше, как нерадивого школяра. А тот внимает виновато и даже оправданий не ищет.
– Да в том, что мог бы и раньше до татя этого добраться.
Лизка шагнула вперёд и положила руку на плечо Темникову, будто сдерживая, успокаивая. Неслыханная наглость, ежели рассудить, но Ольга этому уж не удивлялась, поражало иное. Темников. Абсолютно другой княжич предстал перед ней сейчас. Горячий, взволнованный, злой. Его вечно-холодные, чёрные бусины глаз смотрели колко, яростно. Голос, упавший до хриплого шёпота, отзывался, казалось, даже в кончиках пальцев, а шрам на лбу побагровел, и вздёрнутая бровь более не казалась умилительной. Она выглядела угрожающе.
И Ольга вдруг осознала, что Темников… красив. Нет, конечно, не той красотой, на которую принято любоваться, а какой-то иной. Хищной, страстной, что ли. Она почувствовала, что сейчас в княжиче зацепили нечто личное, нутряное. То, что болит даже через годы. И вот такой Темников ей неожиданно понравился. А ещё Ольга попыталась припомнить, есть ли среди её знакомых похожие мужи. И поняла, что нет. Нет таких кому мужская, именно мужская, а не мужчинская честь в кости въелась. И даже батюшка её, образец мужественности для прежней Ольги, и рядом не стоял с княжичем.
– Впрочем, возвращаясь к вашему вопросу, Мария Даниловна, – уже прежним тоном продолжил, успокоившийся Темников, вновь натягивая на физиономию надменное выражение, – никому ничего объяснять нет нужды. Ольга Николаевна подверглась нападению разбойников, перебивших охрану. А лошади, испугавшись выстрелов, понесли да сдуру затащили карету в такую чащобу, что просто так и не выберешься. К счастью, проезжавший мимо Темников Александр Игоревич, – он учтиво склонил голову, – встретив барышню в бедственном положении, не отказал в любезности сопроводить её до дому. Что я и засвидетельствую в случае, каких либо вопросов. Хотя, думаю, они, вряд ли возникнут.
– А кто ж разбойников то, перебил? – не выдержала Ольга.
– Да мало ли добрых людей на свете, – криво усмехнулся княжич.
– Да, но… А как же… – начал, было, Барков.
– А с девицей вашей, – невежливо перебил его Темников, – всё уж решено. Лиза озаботилась, – и он вопросительно взглянул на рыжую.
– Так и есть, – незамедлительно подтвердила она, – и упредила, и застращала. Молчать будет Дашенька. Да ей и самой о таком болтать не с руки. А что касаемо девства утерянного, коие мужу показать потребно, – вдохновенно, продолжила Лизка, – так любая баба деревенская просветит, как с сей незадачей управиться. Там дело-то плёвое, надо всего лишь взять чутка… Ой, – прервалась она под тяжёлым взглядом Темникова.
– Я после поинтересуюсь, откуда у тебя сии сведенья, – холодно проговорил Александр Игоревич, – и на кой ляд они тебе вообще.
– Да девки просто в людской болтали, – чуть слышно пролепетала рыжая и умолкла.
А Ольга вновь почувствовала себя защищенной. Вновь о ней позаботились Темников с Лизкой. Не родня, а чужие, странные люди. О том, что будет, когда завтра поутру они уедут, думать не хотелось.
Ночью Ольге не спалось. Она крутилась на мягкой перине, а в бока будто кололи стебельки соломы. Она зарывалась лицом в пахнущую ромашкой и мятой подушку, а в ноздри ударял страшный запах заброшенного коровника. Хуже всего было, если закрыть глаза. Тогда казалось, что ничего ещё не кончилось, что сейчас за ней придут, дабы продолжить ломать и мучать. Что мёртвый барон притаился за дверью и только и ждёт, чтобы она уснула.
И привычные звуки затихшего дома никак не могли справиться с её тревогой. Сквозь поскрипывание рассыхающихся половиц и надоедливые трели сверчка где-то на краю сознания слышался пьяный хохот и сдавленные рыдания избиваемой Дашки – выть в полный голос ей запрещали.
Ольга покрутилась ещё немного и вдруг, действительно вдруг, поняла, осознала, чего именно ей не хватает. Мысль эта, такая простая и несуразная, ошарашила Ольгу на столько, что барышня даже подхихикнула эдакой нелепице.
А нужно было ей всего лишь вдохнуть разогретый телом запах лаванды, вцепиться пальцами в плечи, прижаться как щен к кормящей суке. И зажмуриться, зарывшись лицом в рыжие патлы. Вот тогда всё станет хорошо, правильно. Тогда убегут все страхи и тревоги, и не нужно будет больше бояться.
Потому что у Лизки есть штуцер и два пистоля. Потому что Лизка шутит, когда хочется плакать. Потому что у Лизки пальцы в перстнях и рыжие кудри, а ещё она застрелила барона. Потому что рядом с Лизкой непонятный Темников и страшный Лука. Потому что… потому… боже! Просто потому что она рыжая. И ещё эта дурища продала себя кому-то за полтинник. А ещё, ещё она тёплая.
И рыжая.
Мысли были несвязными, сумбурными, но чёткими. Ольга ещё некоторое время боролась с этим странным желанием, но после, раздосадовано хлопнув ладошкой по перине, поднялась на ноги. «Да в конце-то концов, не прогонит же её девка. А она просто посидит рядом. Недолго».
Решившись, Ольга уверенно вышла в сени и растерялась: а куда идти-то? В гостевые покои али в людскую. С одной стороны рыжая, вроде как, в услужении. А с другой её внешность и манеры идут вразрез со сложившимся образом горничной или камеристки. «Господи, да кто же ты, Лиза»? – мысленно застонала Баркова.
Наконец определившись, Ольга направилась к лестнице для спуска в нижнее жильё. Где и столкнулась с кухаркой Матрёной – дородной бабищей, которая, по мнению тогда ещё маленькой Оли, вовсе никогда не спит.
– Ой! – воскликнула от неожиданности кухарка. – То вы барышня?! Простихоспади. А чегой не спите-то? Испить желаете? Так я сейчас вам сбитню али узвару, простихоспади.
– Тише, тише, – урезонила её Ольга, – не нужно ничего. Ты лучше вот что скажи, а куда Лизу на ночлег определили.
– Кого? Простихоспади, – непонимающе заморгала Матрена.
– Лизу. Девицу, что с княжичем приехала.
– Ах, эту, простихоспади, – кухарка презрительно скривилась. – Так у его сиятельства она в опочивальне. Постелю ему греет.
– Как греет? Зачем? – растерялась Ольга. – Лето ведь на дворе. Жарко.
– Ох, дитятко, – засмущалась Матрёна, – как же то обсказать вам?
– Не надо, – коротко выдохнула Ольга, чувствуя, как краска заливает её лицо и шею, – поняла уж. Ступай.
И резко развернувшись, кинулась к своей комнате. С силой захлопнув за собой дверь, она бросилась на кровать и обхватила руками подушку. В душе её всё бурлило и клокотало от гнева, смущения и чего-то, похожего на ревность. Но больше всего в этом вареве чувств было злости.
На кого и на что Ольга злилась, было не ясно и ей самой. Так вот, злясь на распутную Лизку, на эгоистичного Темникова и вселенскую несправедливость, она и уснула. А последний мыслью в уплывающем по дремотной реке разуме было: «Кто же ты такая, Лиза».
Всю ночь ей снились синие лавандовые поля, коих сказывают много в Галлии, и рыжие бабочки, порхающие над цветами. Ольга ловила их, но те, едва коснувшись пальцев, рассыпались мелкой водяной пылью. И от этого было щекотно и радостно.
Проснулась она отдохнувшая, успокоившаяся, с лёгкой улыбкой на губах и на мокрой от слюны подушке. Хихикнула, потянувшись, решила было ещё понежиться в постели, но какой-то шум во дворе привлёк её внимание.
Хорошего настроения как небывало, Ольга вспомнила, что сегодня поутру Темников уедет со своими людьми, и она останется одна, без защиты от страхов, неуместной жалости и несправедливых замечаний.
– Ну и ладно, – решила она, – пусть. Если что, я просто буду знать, что где-то там есть для меня защита. Где-то в Москве или в Питере дурачится рыжая девица, надменно приподнимает бровь высокомерный княжич и угрюмо молчит опасный Варнак. И жить тогда будет легче, и вовсе не так страшно.
Ольга кликнула сенную девку, другую, не Дашку и, приведя с её помощью себя в порядок, поспешила проводить гостей.
К её появлению Лука уж оседлал лошадок, и хмурый княжич досадливо внимал прощальным славословиям Ольгиного батюшки.
Досадуя на неуместную суетливость папеньки, она, прощаясь, скупо поблагодарила Темникова за избавление. И с удивлением заметила мелькнувшее в его глазах… Одобрение? Вот уж диво-то! Но от этой молчаливой похвалы на душе стало намного легче. После Баркова отозвала в сторону Лизу, и отчего-то сильно смущаясь, протянула ей маленькую иконку богородицы в серебряном окладе, привешенную к золотой цепочке.
– Вот, – нерешительно начала Ольга, – ты сказывала, что благодарности никакой непотребно, так это и не она. Просто хочу, чтоб это у тебя было. Не знаю… просто прими. Ладно?
– Ой, какая прелесть, – восхитилась рыжая, – спасибо Ольга Николаевна на добром слове. Мне никто ещё за просто так подарков не вручал, – и она покосилась на приметный перстень на левой руке. – Да только и я тогда отдариться хочу.
Девица, порывшись в седельной сумке, вручила Ольге небольшой флакончик лавандовой воды.
«Ох! – задохнулась Баркова, – как она поняла? Или узнала? Или почувствовала». И тогда Ольга, находясь в полном смятении от такого подарка, задала вопрос, что мучал её весь вчерашний вечер.
– А кто ты, Лиза?
– Я-то?! – изумилась рыжая. И вдруг вся подобралась, посерьёзнела. А задорные бесенята в глазах куда-то испарились, и вместо них будто две лампады зажглись.
– Я, барышня, псица злая да верная. Одному лишь хозяину на всём белом свете преданная.
И в подтверждение своих слов продемонстрировала Ольге один из своих пистолей с искусно выгравированной оскаленной мордой собаки на рукояти.
А после рассмеялась при виде ошарашенной таким ответом Барковой.
– Да шучу, Ольга Николаевна, шучу! Холопка я, Лизка Синица. Сенная девка его сиятельства княжича Темникова Александра Игоревича.
И бесенята на положенные им места вернулись.
С тем и уехали. А Ольга осталась. Она долго ещё стояла у входа в дом, прижимая к груди подаренный флакончик с духами. И не верила. В то, что Лизка шутила, не верила.
***
Август 1748
Темников отдыхал. Откинувшись на приподнятые подушки, в одной руке он держал кубок с вином, до которого был большой охотник, а в другой разожжённую трубку. Лёгкая простыня едва прикрывала его чресла, и княжич ежился, когда ночной ветерок заносил в открытые окна зябкую сырость Петербуржского лета. Но встать и закрыть окно ему было лень, даже подтянуть покрывало княжич ленился. Он меланхолично прихлёбывал вино и выпускал в потолок дымные кольца.
Его взгляд бессмысленно блуждал от резного туалетного столика, уставленного баночками с белилами и фиалами ароматической воды, до секретера голландской работы и оббитого бархатом кресла.
Вновь отхлебнув из кубка, Темников, потянувшись, поставил сосуд на пол и зажал зубами длинный мундштук. Он был единственным, кому разрешалось курить в этой комнате. Единственным, кому позволялось приходить сюда среди ночи. И уж точно кроме него никто не мог так собственнически положить освободившуюся руку на обнажённую ягодицу хозяйки дома. Впрочем, Темников тут же пожалел о своём столь опрометчивом поступке.
Под рукой его кто-то зашевелился, и светло-русые волосы упали ему на живот.
– Саша?
– Хм-м, – ответил княжич, что означало – я весь во внимании.
– Вы меня измотали сегодня.
– Хы! – самодовольно заметил Темников.
– На этих болотах вы, наверное, совсем истосковались?
– Уху, – голос княжича выражал неземную муку и смирение.
– Но вы ведь спите со своей камеристкой. Как её там, Лизой, кажется?
– М-м-м? – если в целом, то в голосе княжича звучал вопрос.
«Почему всегда после столь прекрасного единения тел следует отвратительное и болезненное единение разума»? – Ну, а в частности это было.
«И что»?
– Я вот тоже себе камеристку заведу и с ней спать стану, – не унималась хозяйка будуара.
– У вас есть три камеристки, – нехотя разлепил губы княжич.
– Фу-у, – сморщился аккуратный носик, – они страшные. А ваша рыжая.
– Уху, – горделиво подтвердил Александр Игоревич, мол, знай наших.
– Саша, я хочу с вами серьёзно поговорить.
Этого Темников вынести уже не мог. На сегодняшний день ему с головой хватило сложных разговоров. Императрица вроде бы и не гневалась, но в то же время ясно дала понять, что по-тихому прибить Никитку Звонича, именующего себя лесным Бароном, на болоте и доставить его в столицу для публичной экзекуции это две большие разницы. И если с первым легко справится рота солдат, то для второго и нужны такие люди как Темников. Напоминать, что свободной роты у Елизаветы Петровны не было, княжич не стал.
Но и вести сейчас задушевные разговоры расположен не был. Вместо этого он, прислонив недокуренную трубку к основательному изножью кровати и ловко извернувшись, уткнулся губами в ещё мокрые от недавних ласк редкие белёсые волоски лона Марфы Симоновны.
– Саша, – возмутилась кузина императрицы, – Я поговорить хотела, а не то, что вы подумали.
– Умгу, – покладисто согласился Темников, с удовлетворением чувствуя, что ещё не закрывшиеся после прошедших шалостей складочки вновь податливо раздвигаются под его языком.
– Саша-а-а, несносный вы мальчишка, – натужно простонала Гендрикова, – я замуж выхожу[2].
– А?! За меня? – глуповато поинтересовался княжич.
– Александр Игоревич, прекратите насмехаться, – шутливо стукнула его в плечо Марфа.
