Текст книги "Оковы призрачных вод (СИ)"

Автор книги: Бранвена Ллирска

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

***

Бездна Домну!

Киэнн оступился и с тысячекратным хрустом пролетел через кружевное хитросплетение ежевичных кустов. Бессчетные коготки взбесившейся кошки роскошной татуировкой раскрасили руки, лицо и грудь. Но куда хуже то, что расстояние между ними опять сократилось. Там, в безжалостном сумраке леса, она шла за ним. Шла неотступно. Неумолимо. Гоня смешную, глупую добычу навстречу огрызающемуся безумию.

Ну, еще бы. Заколоть чье-то новорожденное дитя собственными руками. Только кто это был? И зачем он сделал это с ним?

Новая серенада подстегнула, будто кнут погонщика. Баньши выла призывной костяной флейтой, ревела срывающейся вниз горной лавиной, рыдала избиваемым младенцем. Она получит тебя, рано или поздно, и ты знаешь, что мало не покажется. Мстительный дух, последняя инстанция магмэллианского правосудия… А до тех пор – беги, беги, что есть сил! И она будет пить тебя по капле, день за днем, час за часом.

Гранитные клыки каньона, мятая щетина сухого болиголова на его загривке. Вниз по склону, вязкая глинистая жижа на дне, потом наверх ползком, на четвереньках, цепляясь за вымытые дождем змеиные хвосты корней. Слизкая россыпь поганок лягушачьим семейством разбегается под рукой. Угрюмый граб со всклокоченной бородой омелы на ветвях, подобно застывшему сприггану, вскинул к небу костлявые узловатые руки. Не верь ему, он лишь притворяется безучастным! Темный король остролист, обернувшись, хлещет по спине кровавым моргенштерном. Баньши визгливо тявкает и хохочет, подобно стае гиен, скликающих собратьев на пиршество. Тоскливо гудит гулким эхом воздушной тревоги, царапает ножом по стеклу, долгим стоном ведет смычком по нестройным, израненным струнам… Беги, жалкий смертник, беги, пока не сотрешь себе ноги до костей, пока твой разум не закипит, а сердце не застынет в безмолвном ледяном ужасе! И вот тогда она располосует и выпотрошит тебя, точно свежую рыбу. Но это еще не сейчас, потом, не сейчас…

– Тьяр! – Киэнн обернулся и заставил осипший голос повиноваться.

Она все равно доберется до него. Пощады не будет. Какой смысл откладывать?

– Тьяр, иди и возьми меня прямо сейчас, гребаная любительница расчлененки!

Он жадно вдохнул пьянящий, до щемящей боли пленительный воздух Маг Мэлла и пошел баньши навстречу.

– Что же ты не спешишь, драная сучка? Мне, что ли, за тобой гоняться? Иди ко мне и приласкай меня своими десятью кинжалами! Я не боюсь.

Киэнн лгал. Лгал отчаянно и бесстыдно. Его трясло, как от тропической лихорадки. Он слишком хорошо знал, как именно баньши делает это. – Пусть делает! Пусть потрошит, пусть выворачивает наизнанку, пусть выматывает жилы – только бы уже поскорей! И пусть все это, наконец, закончится…

Бледное, вечно заплаканное лицо возникло перед ним внезапно, как и положено призраку. Изогнутые двенадцатидюймовые когти все разом вошли в тело и непринужденно провернулись по спирали.

– Шустро ты, Тьяр… – успел выдохнуть он, чувствуя, как чудовищная мясорубка кромсает его изнутри.

Милосердно быстро.

***

Ллеу открыл опухшие от соли и ветра глаза. Солнце в сотый раз садилось на севере, точно напрочь позабыло, что такое запад. Но в этот раз что-то по-другому, не так, как в прошлые девяносто девять закатов. Точно утерянная частица его разбитого надвое я возвращалась к нему – та, которую унесли пальцы-когти, та, что разлетелась в черных осколках, та, далёкий дом которой растоптала хромая великанша Дамба где-то между Алабамой и Теннесси.

Это не мои сны. Чужие, страшные, непонятные мне.

Теперь я знаю, чьи они.

Вот зачем я здесь. Я здесь, чтобы помочь тебе выбраться, папа. Ты не сможешь без меня. Слушай, тебе всё врут! Врут, а ты не слышишь. Врут, что все по-настоящему, наяву, с тобой. Но правда в том, что мама всё ещё ждёт тебя. Там, далеко. Ищет. Правда в том, что тебя несет по течению твоих и чужих снов, и ты безоружен, беспомощен, но жив. Слушай, ты все еще жив, и это главное! Я тоже.

И еще правда в том, что у тебя осталось меньше трёх часов, чтобы стать кошмаром своего кошмара, чтобы проснуться и спасти нас всех.

***

– Мне на запад, в Дублин, – растрескавшимися губами шепчет Ллевелис людям, которые поднимают его и Мэдди на борт огромного белоснежного лайнера. На боку гордо выведено большущими синими буквами: «Ирландский паром». И чуть мельче: «У. Б. Йейтс».

– Извини, малец, – усмехается человек в ядовито-желтом, с буроватой щетиной на подбородке, – мы как раз только оттуда и идём. Часов через пятнадцать будем в Шербуре-Октевиле. Там тоже неплохо, не Дублин, но тебе понравится.

***

Яшмовое безумие полыхает перед лицом двумя пряно-горчичными факелами, неразлучной парой болотных огней. Рот забит криком, как кляпом, не продохнуть. Десять изогнутых кинжалов, десять золотых серпов друида, десять слепых прислужников боли проворачиваются, режут, рвут и кромсают плоть изнутри, белые бусины омелы где-то под грудью испуганно пульсируют, сбившись в тугой комок. За что?

Это не баньши. Это белые бусины омелы, она отравлена их ядом, белым червем грызущим утробу, белесым клеем заливающим легкие. Она – паразит в ее кроне, приживала в ее теле, чужак в ее доме. Болотные огни пляшут змеиный танец, волокут за собой в гиблую топь, лгут, обещают удержать на зыбком пути. Вьюга ворожбы вязким варевом виснет в воздухе, пронзает прялкой пророчицы, кипит купелью кудесника… Когда же ее наконец прекратят убивать?

– Заткнись, психопатка! – сиплым карканьем, хохотом совы из ниоткуда. – У меня никто не умирает.

Никто?!?

Ядовитая яшма прожигает дыры в ее раздувшемся, изуродованном теле, сминает его расплавленный воск, как пожелает. Кто она вообще? Где она?

Узы Фенрира рвутся, рвутся, рвутся… И разом точно что-то исчезает: солнце проглочено волчьей пастью, небо осиротело, но она – тяжелая, как тысяча столетий, скала на краю вселенной – теперь свободна!

На одно мгновение…

Тонкой порванной струной, раненым птенцом захлебывается новая песнь, парит в пустом гранитном небосводе, латает разверстую воспаленную рану ласковым шелком. Порывисто дышит, прижимаясь белой, точно омела, ладошкой к груди. Кровавые всплески липнут к сердито нахмуренному лбу, прозрачно-ледяные капли глаз – чужих и знакомых, любимых и ненавистных – вонзают острые шипы белого боярышника в истерзанное сердце. Фьёль (да-да, ее зовут Фьёль! тот, кто зовется Киэнном – не она!) осторожно проводит рукой по спутанным гранатово-алым волосам девочки:

– Это что, кровь? Отмой же!

Алхимик качает головой:

– Такие, как у тебя. Странно, но бывает.

В груди ликующим хохотом мечется шаровая молния: провела, обманула! Это не его, это моя, моя, только моя! Провались в Бездну, Дэ Данаан! Иди и пососи Фенриров хрен! Не получишь ее, не получишь!

Яшмовое пламя вновь впечатывается в кожу, клеймит ее племенным тавром, прямо над переносицей:

– Не дури, кобылка. Ты же знаешь, ему нужна наследница.

– Ты сказал, никто не умирает! – протестует Фьёль.

Рыжий пикси смеется, точно хлещет бичом:

– Ну так ты же не умрешь.

Не отдам! Отпусти! Она моя, моя, только моя!

Они ее не получат! Пропади они все пропадом, гори синим пламенем!

Фьёль торжествующе хохочет. Пусть прислужница фоморов берет себе кого угодно, но не ее алую искорку, кровь ее сердца!..

Сверкающе-черный клинок с ликом колибри на рукояти падает, падает, падает… Грязный алтарь королевского трона пачкает свежее пятно цвета брусничного варенья. Клочья пены – белой, белой, точно омела – сочатся меж пальцев. Кровь и пена там, где мгновение назад была она – моя, только моя девочка.

Отдай!

Рот забит криком, как кляпом. Болотные огни предательски пляшут. Не знающий пощады и жалости правнук Нуады Среброрукого омывает кровавые руки в сбросивших оковы призрачных водах Аннвна…

В мраморном небосводе тоскливо плачет белая-белая четверолапая птица, белый крылатый зверь с очами цвета лаванды.

***

Над головой размеренно покачивался полосатый абажур, подозрительно похожий на разноцветное сомбреро. За стеной крикливый базарный гомон, раскаленный, как сковорода, сухой до першения в горле воздух густо пропитан жареной кукурузой, смолистым дымом, едким потом и жгучим халапеньо. Выкрашенную в желтый цвет стену напротив украшало психоделически яркое панно с розами и смеющимся черепом-калаверой. Справа от окна – распятие, сплошь оплетенное ацтекскими орнаментами, на полке комода керамический орел терзает змея.

Мексика? Я все еще сплю?

Киэнн осторожно спустил на пол босые онемевшие ноги. Руки тоже деревянные, но его, нормальные, чуть загорелые мужские руки, без фарфоровых пальчиков с расписными пурпурными ноготками. Из амбразуры настенного зеркала воспаленными, глубоко запавшими глазами уставилось его же отражение: волосы скомканы в колтуны-дреды, рожа как у той самой калаверы с мексиканского карнавала, но определенно я. Вон, даже все еще свежие шрамы на груди от когтей глейстиг. И ожог от стального креста чуть повыше них. Одежды ни клочка, конечно, но это-то как раз полностью нормально для тебя.

За спиной тяжело стонет, прерывисто дышит, мечется во власти сна, натягивает до подбородка полосатое шерстяное одеяло, разметав гранатово-алые кудри, ослепительно прекрасная женщина, на которую так не хочется переводить взгляд. Ей зябко, несмотря на сотню с гаком по Фаренгейту. Ее знобит, ей нечем дышать…

Киэнн сглотнул противный комок и заставил себя посмотреть. Ни единой черточки. Ничего, кроме цвета бургундского вина в волосах. А чего ты ждал? Дети сидов всегда похожи только на них самих, кто бы ни был вторым родителем. Даже такая мелочь – скорее, исключение из правила.

Приехали. Гребаное воссоединение семейства! Мамочка снова дома. Извини, дорогая, кажется, пока ты выходила, наше чадо вывалилось из окна. Да, неловко получилось, я не нарочно.

Ладно, Фьёль, полагаю, у тебя была причина меня ненавидеть. Хотя знаешь, я тебя тоже никогда не любил. И ее ничуть не больше. Она всегда была проклятой свихнувшейся сучкой. И теперь я даже знаю, откуда это у нее. Не только от меня.

И все же причина у тебя была. Их было по горло. Но это тебя все равно не оправдывает.

Он быстро возложил все еще дрожащую, прошитую колючками онемения ладонь на холодный от пота лоб мары. Фьёльреанн не успела закричать, все закончилось слишком быстро – или, быть может, просто уже выкричалась и сорвала голос. Киэнн торопливо накрыл мохнатого, нарядно окрашенного тарантула удачно подвернувшимся под руку пивным бокалом. Поедешь со мной, экзотический питомец. Надеюсь, таможня тебя пропустит.

Меньше трех часов. Чувствую себя идиотом из голливудского боевика. Ну почему нельзя было без этого?

Глава 37. Главный противник

Кажется, здесь почти ничего не поменялось. И, надо признать, это снова порядком насторожило Киэнна: не значит ли это, что мара в очередной раз извлекла картинку захолустного приграничного городка из его подсознания и теперь транслирует еще один грядущий кошмар ему же самому, по-прежнему спящему где-нибудь?.. Собственно, где? Хорошо бы знать, в какой именно момент он окончательно вырубился. В самолете? – Хрена лысого, если он куда и летел, то уж точно не в Бристоль! Разве что в какой-нибудь Хьюстон или Санта-Фе, и уж точно не по своей воле. Значит, еще до самолета. В аэропорту? Тогда куда подевалась Эйтлинн? Она же была? Почему отпустила? И, что пугает никак не меньше: куда подевалась Глейп-ниэр?..

Куда-куда. Скорее всего, всё еще там, где ты их обеих и оставил. Давай уже, посмотри правде в глаза: ты и в отеле-то почти наверняка не был! Тебе не показалось странным, что Эйтлинн и словом не обмолвилась о Рико? Как будто его и не должно быть в номере. Конечно, мальчишка – не такая уж важная птица, но, кажется, Этт к нему изрядно привязалась. Не говоря уже о тех двоих – Снарге и Нёлди, которые, по-хорошему, уже часов пять как должны были доехать. Могли, правда, выкинуть очередной фортель и сбежать, но… Ах да, дурацкие провалы в памяти! Может, она о чем и говорила, да ты не запомнил?

Кстати, память и сейчас давала настойчивый сбой: Киэнн ни в какую не мог вспомнить номер телефона Эйтлинн. Свой смартфон-то он, конечно, посеял, а вернее сказать – утопил где-то в Волчьем озере во время поединка с марой, но это было бы полбеды, если б не испарившиеся из памяти цифры номера. И ведь самое скверное: когда абсолютная память сбоит, здесь точно что-то не чисто.

Чувствуя себя Алисой в норе Белого Кролика, которая силится выяснить, кто же она такая на самом деле и была ли еще собой сегодня с утра, Киэнн принялся вспоминать вещи, которые знал и помнил до злосчастного поединка. Если сейчас обнаружится, что Лондон – это столица Парижа, а Париж – столица Рима… Ну, в сущности, ничего удивительного не будет. Его шансы вырваться на свободу из клетки чужого разума – клетки, в которую он сам добровольно залез и, от большого ума, прохлопал момент, когда дверь заперли на засов – шансы вернуть себя, да еще и целиком, без изъянов и дефектов, шансы просто проснуться живым, уснув вот так, в чужом теле были даже не нулевыми, а…ну, короче, минус четыреста шестьдесят по Фаренгейту. Если это все же произошло, я жив и в сознании, а не грежу, медленно умирая – надо будет сказать спасибо Фьёль за неожиданное милосердие. Или неосмотрительность. Могла ведь и сразу умертвить, едва контроль утратил. Вырвать занозу и выбросить. Ан нет, решила позабавиться, швырнуть на арену битвы с собственными страхами. Вышло, конечно, на славу. И, кажется, я успел побывать не только в своих кошмарных снах, но в чьих-то еще.

На поверку все наиболее значимые участки памяти остались нетронутыми, пробел значился только там, где фигурировали цифры и даты – это все точно гулон на завтрак сожрал. Даже про те самые «менее, чем три часа» он помнил исключительно потому, что во сне ему так сказал Ллевелис. Но что, если это – всего лишь сон? Обман? Помнится, Эйтлинн дала ему всего одиннадцать часов… Или двадцать один? Или двадцать четыре и один? Но, в любом случае, большую часть он уже точно потратил – на часах начало шестого. А выехал он… Во сколько? В пять? Нет, наверное, в семь. Говорил с ней тогда что-то около полуночи. Продал себя в вечное рабство за эти девять часов. Нет, не девять, определенно больше. И не в полночь, в половине одиннадцатого. Или раньше? В последний раз звонил ей утром – точно утром, после рассвета, но до полудня. В шесть? В девять?..

Паршиво. Однако он все еще жив, а значит, надо думать, время пока есть. Только мало, мало, катастрофически мало. При любом раскладе. И, если он не вспомнит телефон, получить отсрочку тоже никак не выйдет.

Киэнн стянул с ближайшего лотка стакос,бурритос и прочей дешевой уличной едой пустое пластиковое ведерко с крышкой и загрузил своего нового питомца туда. Времени подыскивать нормальную переноску точно не было, трансформировать Фьёльреанн во что-то еще он как-то не решался, а иллюзорному контейнеру-аквариуму ни капли не доверял – развоплотит и ускачет, искусав на прощание. Яд тарантула, конечно, и для человека не смертелен, по крайней мере взрослого и здорового (если Эрме не врет), а для фейри и вовсе – так, почесаться лишний раз, но вот насчет яда тарантула-мары Киэнн был не слишком уверен. Ведерко сунул в чей-то, тоже на ходу украденный, рюкзак. Нет, на таможне это точно не стоит показывать, отберут и в шею прогонят. В лучшем случае. Ну, глаза отвести – дело несложное. Зато иллюзорные джинсы сидели как влитые – чем хороши такие вещи, так именно тем, что всем и всегда по размеру, и сидят идеально, держу пари, все голливудские актрисы на красной дорожке одеты в сплошные иллюзии, дунешь-плюнешь – разлетится. К немалому удивлению, в городке даже нашелся вполне годный аэропорт, где, хотя и несколько окольными путями, удалось с ходу достать один билет на рейс до Чикаго, и – воды Аннвна! – даже без пересадок. И все же на перелет ушло больше времени, чем Киэнн мог себе позволить. Почти все оставшиеся два с половиной проклятых часа. От чикагского аэропорта О’Хара, при большом везении, можно было добраться до отеля Ла Салль примерно за двадцать минут. Это еще, если не застрять в пробке, а в восемь вечера оно почти наверняка. Поврежденная память понемногу восстанавливалась, и Киэнн с ужасом осознавал, что до отведенного гейсом Эйтлинн предельного срока остается не больше четверти часа.

Спешно засунув рюкзак с пауком в ближайшую камеру хранения (надеюсь, ты не сдохнешь, Фьёль, будет обидно, но выбор невелик), Киэнн решил положиться на собственные крылья. А вернее – на быстрые и неутомимые крылья стрижа. Конечно, трансформироваться пришлось, особо не прячась, у всех на виду, ну и хрен с ним, где уже наша не пропадала!

Птица ударилась в оконное стекло на двадцать третьем этаже отеля Ла Салль, когда, если верить электронному циферблату на соседней улице, до часа икс оставалось минуты три. Еще на подлете стриж сменил одни черные крылья на другие, вновь обернувшись вороном. Яростно забарабанил клювом в окно. Проклятый триплекс, и понаставят же! Открой, Этт, открой, мои вести не такие уж черные!

Тишина. Если тишина может резать слух, то по ту сторону окна звенела именно такая кровоточащая тишина. Да куда же все подевались? Тоже спят?

Сердце упало: у мары был подельник. Может, и больше одного.

То, что я здесь, только по другую сторону стекла, считается? Ну, пусть считается! Пожалуйста!

Я не могу так рисковать.

Помнится, Эрме с легкостью проходит сквозь стены в облике болотного огонька. Сквозь стекло небось такое сделать – раз плюнуть. А после танцев с марой мне уже ничего не страшно.

Внизу снова назойливо скулила чья-то сирена. Что теперь? Горим? Грабят? Игнорируя докучливый вой, ворон рассеялся в воздухе, обернулся скоплением газа и плазмы, эфира и мелкой кристаллической пыли, прильнул к стеклу, впился в него яростным поцелуем, заскользил жгучей, смертоносной каплей цикуты…

Когда тело наконец удалось собрать по ту сторону сверхпрочного стекла, голова кружилась настолько, что пришлось сразу же сесть на пол и прислониться к стене покрепче. Тошнило, поесть в самолете он напрочь забыл, да и не лез кусок в горло. Наконец пьяный кинооператор в мозгу настроил камеру, расколотая, разбросанная отчаявшимся декоратором мозаика сложилась в знакомую картинку, черная метель улеглась… И глазам предстало зрелище, граничащее с шаблонной сценой перевернутой вверх дном квартиры. Ну, такой, где неизвестный преступник искал важную улику, чтобы уничтожить ее, или заветные пятнадцать фунтов кокаина, бриллиант в сто тридцать карат, подвески королевы Анны Австрийской или похищенную Венеру Челлини, чтобы вернуть свой миллион. Хотя нет, все же поскромнее: как если бы кто-то очень спешно собирал чемоданы, чтобы рвать когти. А уши продолжала терзать мучительным аккордом глухая тишина с захлебнувшимся далеким всплеском сирены где-то внизу и снаружи.

Зато свет горел. И тянуло легким сквозняком, как от брошенной нараспашку двери.

Киэнн задержал дыхание, сам не зная зачем, и ступил через порог – из спальни в гостиную.

Лакированный склеп, служивший пристанищем для Серебряной Плети, стоял чуть приоткрытым. Не бесцеремонно распахнутым, с полным осознанием своего права, а так, словно в гробницу фараона проделали потайной лаз охотники за золотом мертвецов. Проделали, добрались, да так и не унесли награбленного – пали от невидимых рук бесплотных стражей могилы.

Сама Глейп-ниэр притворно-безобидным ужиком, сиротливой брошенной мишурой с прошедшего Рождества, на какую позарится только хозяйский кот, лежала прямо на полу, в двух шагах от стола, в ящике которого ей полагалось пребывать.

Тревожный горький вой сирены, разбросанные в беспорядке вещи, открытый ящик и Плеть на полу – все потихоньку связалось в пока еще размытую и недосказанную, но уже пугающую цепочку.

Киэнн наклонился, не решаясь прикоснуться. Невидимые узы, что держат даже не Великого Волка, а сам Рагнарёк, бесплотный и беспощадный. А ты – даже не одинокая скала на краю света, а мелкий камушек, клином вбитый в зазор. Кривой гвоздь. И как долго ты еще продержишься?

Серебристая цепочка, призывно поблескивая, нашептывала в уши, что твоя продажная девка: ну же, я жду, я всё, чего ты можешь желать! Я бы и рад, дорогуша, да гейс на мне тяжкий. «И что ты будешь делать, если твоя Эйтлинн мертва? Так же, как в тех снах, что ты видел? И некому снять запрет?» Заткнись, сучка! Что-нибудь сделаю. Отыщу Лу и привезу его сюда. На нем гейса нет. «Хреновый план, Киэнн, самый тупой и никудышный из всех, что ты хоть раз измышлял. Хотя они все у тебя не ах…» Плевать. С планами оно всегда так. Как там сказал один чувак, который тоже совсем не планировал умирать молодым? Жизнь – это, знаешь ли, то самое, что бессовестным образом происходит с тобой, пока ты, как дурак, строишь на нее совершенно другие планы. Да, я помню, что классик был куда более лаконичен. По счастью, с памятью у меня все в порядке, предательница вернулась. Девять, шесть, один, три, шесть, два, три, ноль, три, восемь.

Он вытащил из кармана украденный еще по ту сторону границы старенький телефон и наконец набрал номер Эйтлинн. В унисон долгим гудкам, за дверью, в перевернутой вверх тормашками спальне и точно откуда-то из-под одеяла запели «Ярмарку в Скарборо». И почти одновременно громыхнула входная дверь, и в гостиную раненой ланью влетела сама хозяйка оставленного в номере телефона – растрепанная, бледная, в черных лосинах и какой-то огромной мужской рубашке, должно быть размера на четыре больше ее, тщетно прячущая лицо за такими же несуразно огромными солнечными очками. Свои восхитительные волосы она все же срезала – грубо срезала, неровно, чуть длиннее плеч.

Затяжное мгновение, когда падаешь и уже не знаешь, хвататься ли за протянутую тебе руку или оставить все как есть и не тащить другого вслед за собой в пропасть.

А потом Эйтлинн сделала шаг навстречу и все же упала – то ли в бездну Домну, то ли в кольцо его объятий.

– Это Рико? – наконец решился расколоть хрусталь молчания Киэнн. – «Принцесса», которая «веретеном укололась»?

Эйтлинн подняла голову и виновато закивала, вытирая слезы ребром ладони:

– Он стянул у меня ключ. Я слишком поздно заметила. Вытащил ее и… наверное, почти сразу потерял сознание.

Киэнн поморщился: еще бы! Клептоман несчастный. А ты дурень, Киэнн, непроходимый болван, дураком родился, дураком помрешь. О чем ты думал вообще? О бухле и шлюхах? Мог бы хоть охранные чары наложить.

Секунду помялся, переступая с ноги на ногу, и нерешительно кивнул на Глейп-ниэр:

– Можно?

Фоморка даже не сразу поняла, потом испуганно закрыла лицо ладонями и снова кивнула:

– Конечно! Забирай…

Ну что ж, время снова класть руку в пасть Фенриру. Откусит на этот раз? Или нет? Киэнн подобрал цепочку и четырежды обернул ее вокруг левого запястья.

– Ну и где наш багдадский вор? – уже догадываясь, каким будет ответ.

– Я вызвала ему скорую. Просто больше ничего не могла придумать. Ты не звонил, не отвечал… Тот паб, я уже и туда съездила, мне сказали, что там кого-то убили, и у всех был массовый психоз. А эта твоя стриптизерша, с кошками, сказала, что ты погнался за марой… И всё, как пропал! В интернете нашла про двух ничейных лошадей в Хаммонде и внезапный водяной смерч на Вулф лейк. Думала ехать туда, но потом что-то как ёкнуло… И с порога – вот это, и он без сознания.

Она все-таки разрыдалась – стихийно, безудержно, неконтролируемо, точно тот самый водяной смерч.

И что прикажете делать? Соврать, что все будет хорошо? Что это чужой ребенок, вообще не наше дело и не наша вина? – Хрен там, еще как наша! И хорошо все не будет, по крайней мере, точно не для девятилетнего мальчишки, по глупости и незнанию на минуту взвалившего на себя ужасную ношу короля фейри. Пусть и сто раз чужого мальчишки.

Киэнн осторожно коснулся губами ее уха:

– Ты знаешь, какое лекарство может спасти его. Или хотя бы отсрочить неизбежное. И, боюсь, другого нет.

Эйтлинн подняла на него заплаканные, мокрые солнца глаз и отчаянно замотала головой:

– Я не стану снова тебя об этом просить!

– Но ведь ты уже просишь, – мягко улыбнулся Киэнн. – А если бы и не стала – разве у меня есть выбор?

Проклятый выбор! Да почему ж тебя никогда нет?

– Машина еще ждет?

Она опять мотнула головой:

– Я сказала, что приеду следом. Где-то бросила в номере телефон и не смогла найти. Ждала, что ты все-таки ответишь, или позвонишь…

Киэнн нажал на повтор и, идя по звуку, вытянул из щели между подушками дивана завалившееся туда тоненькое зеркало смартфона. Батарея почти села.

– Держи. Надолго его не хватит, но эту проблему будем решать потом. Какая клиника? Адрес знаешь?

Эйтлинн кивнула.

– Тогда поехали. И постарайся их там побыстрее убедить, что переливание необходимо, группа подходящая, и вообще я – идеальный донор. Можешь даже соврать, что я его отец.

Если, конечно, маленький засранец все еще жив. И ведь чертовски сложно удержаться от мысли, что смерть мальчишки, случись она где-нибудь по дороге, могла бы все приятно упростить и до какой-то степени снять с него ответственность…

Однако по приезду оказалось, что состояние юного пациента, безусловно, критическое, но пульс еще есть. Диагноз ему, понятное дело, поставить никто не смог и, кажется, сейчас назначали все стандартные процедуры подряд, без разбора: вливали физраствор, вентилировали легкие, кололи какие-то препараты. Ничего не выйдет, уважаемые. В медицине Киэнн оставался полным профаном, но кое-чего от Эрме нахвататься успел, а потому бойко понес несусветную ахинею, позволяя фоморке ретранслировать ее прямиком в мозги слушателей уже в удобоваримом виде, на уровне идей и озарений, которые внезапно приходили в их светлые ученые головы словно бы сами по себе. И все разом пошло как по маслу: после первых проб многомудрые эскулапы, конечно, немного поахали, изумляясь столь удачному совпадению, мол, группа крови-то исключительно редкая, по каким-то там дополнительным параметрам чуть ли не одна на миллион – да-да-да, дед говорил, что прабабка была беглая русская царевна, наверное, все дело в этом, сэр.

На самом дел Киэнн их почти не слушал. Его беспокоило другое: как именно проводил процедуру переливания Эрме, он тогда не видел, да и особо не интересовался подробностями. Эйтлинн вечный параноик пикси из лаборатории тоже выгнал, чтобы не мешала, послать же сообщение по электронной почте ему самому оставалось делом затруднительным. Кроме того, вдруг выяснилось, что прямое переливание осуществляют только в самых экстренных и исключительных случаях, да и вообще цельная кровь не в моде, а, в довершение всего, что плазма и эритроцитная масса от близких родственников как раз наоборот считаются далеко не идеальными и их в обязательном порядке подвергают какой-то там дополнительной обработке перед трансфузией во избежание Балор знает чего. Киэнн немедленно отмазался и заявил, что близким родственником реципиента не является, и потихоньку посигналил Эйтлинн, что, мол, случай у нас как раз самый что ни на есть экстренный и исключительный. Может быть, оно и лишняя предосторожность, но со всеми вопросами на этот счет – к Балору. Поскольку достучаться до Эрме сейчас ничуть не проще, чем до мертвого фомора.

А потом наступил блаженный миг, когда будущему донору, от щедрот больничного буфета, дали почти по-человечески пожрать и до отвала напоили сладким чаем. Киэнн знал, что на самом деле сейчас он самый дерьмовый донор, какого, наверное, только можно придумать… Нет, если постараться, то придумать, пожалуй, можно. Если хорошо постараться. Но выбирать-то не приходится. Вот теперь и тебе, чужой ребенок из чикагских трущоб, не приходится выбирать, я в этом не одинок.

Чужих детей не бывает, Киэнн. Не бывает.

Поспать на этот раз, правда, не выгорело. А процедура, кажется, затянулась. Или это ему только так показалось? Благо хоть, ту недавнюю безумную гонку со временем он все же выиграл.

Ведь выиграл же?

Любопытная оно штука – время. Одни считают его безжалостным палачом и единственным противником, которого нельзя победить, другие – лучшим из докторов, третьи зовут плохим союзником, но хорошим учителем, четвертые – и вовсе фикцией и величайшей иллюзией. Эй, я специалист по иллюзиям, но что делать с этой – ума не приложу.

– Все в порядке? – заботливо и как-то немного испуганно склоняется над ним человек в зеленом халате, по-видимому, еще не проигравший свою битву со временем. Не слишком-то расслабляйтесь, юноша, это обычно очень ненадолго.

–В полнейшем, док. – Киэнн вяло сложил пальцы колечком и вдруг понял, что врет.

Ничего не в порядке.

И, что хуже всего, это «не в порядке», кажется, не имеет никакого отношения к кровопотере. Оно совсем о другом. Потому что на горле неспешной гарротой смыкаются те самые челюсти Фенрира, а в ушах – влекуще, повелительно, властно – поют пленные воды призрачных пустошей…