Текст книги "Сборник статей и интервью 2009г (v1.23)"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 72 страниц)

В частности, даже несмотря на то, что самоуправление Вильнюса не дало разрешения провести акцию протеста, 25 июня в столице Литвы состоялся крупный митинг. Основную массу митингующих составили взрослые люди, обремененные семьями с несовершеннолетними детьми. Организаторы акции поставили на площади Винцаса Кудирки перед зданием правительства сцену и появились на ней вдевятером – что формально не выглядело нарушением закона: для пикета, в котором участвует до девяти человек, разрешения не требуется. Остальные мамы, папы или готовящиеся к рождению ребенка на площади оказались «случайно».

В результате, собрались более тысячи человек, а все пространство перед зданием правительства покрылось колясками. Страшный гнев литовских родителей вызвали планы власти по уменьшению социальных пособий по уходу за ребенком. В настоящее время отцам или матерям, которые после рождения чада оформили отпуск по уходу за ребенком, выплачивается пособие в течение двух лет: первый год – 100 % от последней зарплаты, второй – 85 % от суммы зарплаты. К тому же максимальное пособие может составлять 7440 литов (то есть почти 2190 евро). Сейчас же предполагается изменить эту систему и выплачивать первый год пособие в размере 85 % от зарплаты, а второй – 50 %. Предполагается ввести потолок выплат, чтобы пособие не превышало 3620 литов (1064 евро).

Все эти сокращения предполагаются в рамках обсуждения нового варианта откорректированного бюджета страны. Это уже второй пересмотр главного финансового документа за текущий год и третий с декабря прошлого года. Первый из них произошел сразу же после прихода к власти правительства Андрюса Кубилюса. Тогда были взвинчены налоги и отменены практически все налоговые льготы. Так что неудивительно, что уже в январе по Литве прокатилась волна массовых беспорядков, пиком которой стал штурм Сейма 16 января – когда полиции пришлось разгонять демонстрантов с применением слезоточивого газа и резиновых пуль. Второй пересмотр случился в начале мая. После подобных решений властей на массовые акции протеста начали выходить поочередно полицейские, таможенники, пожарные, врачи, студенты, учителя, деятели культуры и работники туристической отрасли. Нынче очередь дошла и до «просто родителей»

Об ухудшении макроэкономической ситуации в Литве свидетельствуют снижение оборотов банков, рост «безнадежных кредитов» и безработицы (по данным на 26 июня, в стране было 197 800 безработных), снижение внутреннего потребления, негативные тенденции в торговле и экспорте. Уже сейчас ясно, что из-за всех этих факторов внутреннее хозяйство страны ожидает куда больший спад, чем предполагалось еще в начале 2009 года. Существует вероятность, что ВВП Литвы снизится на 18 %. С этим связана необходимость снизить бюджет на 2 миллиарда. На 23 июля намечено принятие окончательного варианта откорректированного варианта главного финансового документа Литвы. И, судя по всему, это еще не последнее снижение в текущем году.

Однако еще 16 июня премьер-министр Андрис Кубилюс, выступая по национальному радио, говорил, что новое сокращение расходной части вообще не затронет социальные выплаты. На следующий же день премьер опроверг свои слова, заявив, что будут урезаться как социальные выплаты по уходу за ребенком, так и базовые ставки бюджетников. Не исключено и снижение пенсий.

В последние месяцы в государстве все учащаются призывы обратиться за помощью в МВФ. Правда, пока что новоиспеченный президент Литвы Даля Грибаускайте (вступила в должность 12 июля) крайне отрицательно отзывается об этой идее: «Правительства, которые фактически вынуждены объявить о своей неплатежеспособности и обращаются в международные организации, демонстрируют политическую импотенцию». Против обращения в МВФ неоднократно заявлял и премьер А. Кубилюс. Однако простой литовский обыватель воспринимает подобные заявления прямо противоположно: «Раз уж они так засуетились, то, не иначе, все и закончится обращением к МВФ с просьбой о помощи!». И не исключено, что именно обывательская точка зрения окажется наиболее верной.

Как и в других прибалтийских республиках, литовские власти, даже в период кризиса не упускают возможности пнуть соседнюю Россию. 2 июля парламентская ассамблея ОБСЕ выступила с резолюцией «Воссоединение разделенной Европы», уравнивающей сталинизм и нацизм и призывающей к международному осуждению тоталитарных режимов. В данном документе содержатся и намеки на российскую современность: от России, как участника ОБСЕ требуют отказа от демонстраций во славу советского прошлого и избавления от структур, «приукрашивающих историю». Соавтором резолюции выступила последовательная «русофобка», депутат литовского сейма Вилия Алекнайте-Абрамикене, известная своими инициативами по запрету использования в Литве советской символики. После принятия документа ОБСЕ она высказалась следующим образом: «Сейчас на пространстве от Ванкувера до Владивостока, которое охватывает территории бывшего Советского Союза, сталинизм и фашизм уравнены и названы самыми преступными режимами XX века. Это огромная победа для Литвы, и подарок для наших граждан, которые отмечают тысячелетие названия Литвы. До недавнего времени было бы трудно поверить, что те российские соседи, которые в течение многих десятилетий и даже столетий находились в плену, голосовали за резолюцию, не опасаясь большого соседа!»

Принятие резолюции ОБСЕ вызвало возмущение не только в самой РФ, но и среди русскоязычных жителей Прибалтики. Многие из них восприняли ее как оскорбление лично в свой адрес. Люди открыто говорят, что, проталкивая подобные резолюции, власти прибалтийских государств адресуют их не только РФ, но и собственным русскоязычным. И это неудивительно. Есть мнение, что активно потворствуя инициативам, явно направленным на то, чтобы максимально разозлить русских, власти намеренно способствуют разжиганию межнациональной розни. А когда представители разных национальностей поглощены выяснением отношений между собой, они не имеют возможности сплотиться и единым фронтом выступать против олигархической своры, расхищающей последние остатки национальных богатств.

КАК ПОССОРИЛИСЬ МУРТАЗА ГУБАЙДУЛЛОВИЧ С АНДРЕЕМ КОНСТАНТИНОВИЧЕМ

Странное что-то произошло в Башкирии. Муртаза Рахимов, самый ревностный исполнитель указаний кремлевского центра, республиканский правитель, обеспечивавший победу «Единой России» с таким энтузиазмом, что поданные голоса зашкаливали за сто процентов, внезапно обрушивается с публичными нападками и на этот центр, и на «Единую Россию». Причем критика из уст уважаемого башкирского лидера звучит такая, как будто он начитался изданий либеральной оппозиции. В интервью газете «Московский комсомолец» от 5 июня 2009 года правитель Башкирии обвинил «Единую Россию» в некомпетентности и стремлении монополизировать власть. «Партией пытаются рулить люди, которые и тремя курицами не командовали», – возмущается Рахимов. Экономической политике Кремля тоже досталось: «Зачем нам спасать Дерипаску и прочих олигархов? Если они плохие менеджеры, пусть на их места придут другие. Почему же мы с вами должны оплачивать их просчеты из собственного кармана? Тем более что просчеты там такие, что никаких резервов не хватит. Когда у страны было 100 миллиардов долларов долгов, все валили на “тяжелое наследие СССР”. Сегодня объем корпоративной задолженности близок к 500 миллиардам долларов. В этой-то катастрофе кто виноват?»

В свою очередь, «Единая Россия» отреагировала, осудив башкирского лидера. Причем в довольно жесткой форме. «В определенном возрасте некоторые мозговые реакции наступают запоздало», – прокомментировал интервью президента Башкирии член бюро высшего совета «Единой России» Андрей Константинович Исаев.

Но это он поторопился. В Башкирии народ обидчивый. Не прошло и суток после того, как Андрей Исаев от имени партийного начальства раскритиковал Рахимова, как башкирские «единороссы» начали дружными рядами выходить из партии. Так же точно, как и вступали.

И как резко заговорили: «Невозможность высказывать критику – это начало жесткой диктатуры». Это не оппозиционеры-либералы говорят, а самые вчера еще лояльные функционеры. «Мы не считаем возможным дальше находится в партии, которая так нетерпимо относится к вполне очевидным и объективным высказываниям». Досталось и Андрею Исаеву лично: «Президент республики – мудрый руководитель и сильный хозяйственник. Кто такой Андрей Исаев, что он позволяет себе оскорбительные высказывания в адрес нашего президента от имени нашей партии?». В самом деле, кто такой Андрей Исаев? Бывший анархист, бывший журналист. А Рахимов как-никак – бывший член ЦК КПСС! «Оскорбление президента республики – это оскорбление всего многонационального народа республики».

Анализировать, что происходит в Башкирии, не будучи специалистом по местной политике, я не берусь: слишком уж много тайных хитросплетений и придворных интриг нужно распутывать, чтобы дать однозначную характеристику событий, разворачивающихся сейчас в Уфе. Ясно, что идет борьба за власть. Ясно, что в Москве в очередной раз появились идеи относительно кадровых перестановок – лидер Башкирии стремится ударить первым. Но за этим стоит процесс куда более масштабный и явно выходящий за рамки одной, весьма специфической республики. Во власти, которая так гордилась консолидацией, в политической элите, единство которой считалось главным достижением эпохи Путина, намечаются трещины.

«Единая Россия», задуманная как партия, собирающая в своих рядах все разновидности начальства, неожиданно сама становится полем брани. На Дальнем Востоке значительная часть «единороссов» участвовала в протестах против пошлин на подержанные автомобили. В Кузбассе «единороссы» организовывали акции шахтеров. В Горном Алтае члены этой же партии участвовали в выступлениях против начальников-браконьеров. В Пикалёво женщина, возглавляющая официальные профсоюзы ФНПР, высказывалась от имени бунтующих. И вот теперь то же самое наблюдается в Башкирии.

Административный ресурс, сконцентрированный в партии власти, может неожиданно быть использован для совершенно не тех целей, ради которых эта партия создавалась. Кризис положил конец консолидации элит, ради которой в жертву были принесены различные права и свободы граждан, на практике и раньше, конечно, не соблюдавшиеся, но хотя бы формально уважаемые.

Если процесс пошел в обратном направлении, то есть основания надеяться и на возвращение некоторого плюрализма в политическую дискуссию. Свобода в Российской Федерации равнозначна плюрализму взглядов начальства. Впрочем, так ли сильно отличается наша ситуация от того, что мы наблюдаем в других странах буржуазной демократии? Нет, различия, конечно же, есть, но насколько они принципиальны?

Так или иначе, кризис меняет политические расклады. Плюрализм наступает. Беда лишь в том, что различия взглядов, намечающиеся между соперничающими кланами и группами, не отражают никакого принципиального идейного противостояния. Это не левые против правых, даже не западники против патриотов, а просто Иван Иванович против Ивана Никифоровича. Их позиции на правом и левом фланге могут меняться как расположение партнеров в кадрили, и нет ни смысла, ни надежды в попытках усмотреть здесь какую-то последовательную идейную логику. Эта толкотня на узком пятачке государственной бюрократии напоминает скорее игру в «Царя горы», чем принципиальное противостояние политических сил.

Полноценная, последовательная и идеологически обоснованная политика придет лишь тогда, когда решение общественных проблем станет делом самих масс. Выступления левых не могут заменить вовлечение масс в политические события – задача левых в том, чтобы стать катализатором этого процесса, ускорить и сориентировать его. И этого не достичь с помощью одиночных пикетов, скандальных акций, проводящихся группами из пяти-шести человек в целях саморекламы и заумных теоретических дискуссий.

Шансы для массовой политики возникают там, где намечается раскол внутри власти. И сами представители власти в подобной ситуации склонны провоцировать вовлечение людей в события, как это сейчас делает тот же Рахимов, инициируя кампанию критики «Единой России» в Башкирии.

Только включаться в эту дискуссию надо не для поддакивания той или другой стороне, а со своим принципиальным и честным взглядом на вещи. С пониманием собственных целей, перспектив и требований. И тогда спор между поссорившимися начальниками действительно перерастет в общественное противостояние по вопросу о том, какой быть послекризисной России.

CЧЕТ НА МИЛЛИОНЫ

Хороший фашизм и фашизм плохой

Английский социолог Стюарт Холл назвал это «дискурсивной борьбой». Идеям, концепциям, анализу противопоставляются не другие идеи, критика, аргументы, а образы, эмоции и ассоциации. Не только идеи, но даже и термины могут быть эмоционально дискредитированы и изъяты из употребления, превратившись в некий негативный знак, запретный звук.

На протяжении последнего десятилетия ХХ века именно такая «дискурсивная борьба» вывела из употребления в «серьезном обществе» социалистические идеи любого рода. Достаточно было произнести слово «национализация», «классовые интересы» или даже просто упомянуть о «социальной справедливости», как в ответ звучало слово «ГУЛАГ» и обвинение в тоталитаризме.

Любопытно, что параллельно таким же точно образом (только в обратном порядке) происходила реабилитация «национального дискурса». Разумеется, часть либеральной интеллигенции и сегодня готова объявить фашистом всякого, кто упомянет существование этнических различий или, не дай Бог, нации. Но этот тип ответа, в свою очередь, свидетельствует о маргинальной позиции говорящего в рамках нового «мейнстрима». А господствующая тенденция имеет направление противоположное. Даже в Германии, где после 1945 года любые разговоры про «национальные корни» и «исторические традиции немцев» вызывали у благопристойной публики вполне понятный дискомфорт, ситуация меняется. Нацизм сам по себе, национальная традиция – сама по себе. «Работа над дискурсом» позволила понемногу, осторожно и сравнительно безболезненно расцепить эти понятия. И в начале нынешнего века даже социал-демократы в Германии заговорили так, как говорили за сто лет до этого правые консерваторы. С другой стороны, это логично. Если любые идеи, связанные с социальными преобразованиями, защита интересов труда и обсуждение нового, коллективистского способа организации жизни равнозначны тоталитаризму, то на что опираться в поисках хоть какой-то общности? Только на голос крови, национальную традицию и общие культурные корни.

История ХХ века и в самом деле предоставила немалое количество примеров того, как попытки социального преобразования заканчивались кровопролитием и репрессиями. Правда, были и куда менее драматичные примеры реформ и революций, о которых предпочитают не упоминать, благо они были не столь радикальными, как события в России в 1917-м или в Китае в 1949 году. Действительная практика тоталитаризма, сопровождавшаяся миллионами жертв, породила задним числом целую литературную традицию антитоталитарных разоблачений, авторы которых, опираясь на эти чудовищные факты, дополняли их массой домыслов и прямой лжи. Чем ужаснее были подлинные истории, тем легче было врать и дополнять их новыми страшными рассказами. Так несколько миллионов жертв ГУЛАГА превратились в немыслимые десятки миллионов, история репрессий обросла фантастическими подробностями. Ложь оказалась поставлена на поток новой пропагандой, успешно заимствовавшей приемы тоталитарной идеологической машины. Парадоксальным, но закономерным побочным эффектом этой лжи оказались всё более массовые выступления в защиту Сталина, его режима и его времени. Ведь чем больше очевидной лжи нам рассказывают про генералиссимуса, тем больше соблазн предположить, что репрессий и вовсе не было, а ГУЛАГ представлял собой сеть лечебно-оздоровительных учреждений. Да, подобное заявление будет наглой и отвратительной ложью, но поскольку другая сторона лжет не менее нагло и не менее отвратительно, то не всё ли равно, кому верить? Из двух видов вранья человек выбирает более для себя удобное.

Так что, если вы видите сегодня молодых людей с портретами Сталина на майках, винить в этом надо не стариков, защищающих ценности своей молодости, а либеральных пропагандистов и агитаторов, превративших историю ГУЛАГа в пошлый «ужастик».

С другой стороны, на фоне систематического обсуждения «ужасов коммунизма» (как реальных, так и вымышленных) любая репрессивная практика капитализма выглядела умеренной и даже необходимой (должен же «свободный мир» защищать себя!). Косвенным результатом стало снисходительное отношение к фашизму. А итальянский фашизм – обошедшийся без концлагерей и газовых камер – выглядел уж вовсе милым и домашним, в противовес германскому нацизму. Различие терминов использовалось для обоснования идеологической реабилитации. «Хороший» фашизм в стиле милейшего Бенито Муссолини – против «плохого» нацизма Адольфа Гитлера. В России, если что, заимствовать будут фашистские, а не нацистские традиции. Очень обнадеживает, не правда ли?

Но это всё же крайности, отвергаемые массовым сознанием, официальными пропагандистскими аппаратами и интеллектуалами, состоящими на службе у статусных политиков. Злодеяний фашизма массовая идеология не отрицает, и даже готова смириться с тем, что число жертв у правого тоталитаризма было большим, чем у левого. Принципиально при этом, однако, что тоталитаризм в любом его виде сразу же выводится за пределы «нормы», каковой объявлен либеральный капитализм. Если советская пропаганда (кстати, как и левые социал-демократы) подчеркивала связь между фашизмом и капитализмом, то теория тоталитаризма эту связь принципиально отрицает.

Тезис, как минимум, спорный. Либеральные социологи постоянно подчеркивают системную, социально-экономическую логику в тоталитаризме «левом», но почему-то столь же настойчиво и последовательно отрицают эту логику в случае тоталитаризма «правого». Мол, при отсутствии частной собственности ГУЛАГ получается обязательно, а в условиях буржуазного экономического порядка Бухенвальд и Освенцим получились совершенно случайно, как исключение. Хотя можно отметить и другую сторону медали – экономическая рациональность немецких концлагерей (в отличие от многократно описанного иррационализма и абсурда лагерей советских) была как раз закономерным результатом рыночной экономики, частного предпринимательства и протестантской этики.

И всё же давайте поверим на слово сторонникам «теории тоталитаризма» и представим себе, что нацизм с его террором не имеет к капитализму и капиталу никакого отношения, а прибыли, которые получали сотрудничавшие с нацистами германские корпорации, никак не были связаны с репрессивным характером политического режима. Предположим, что либеральный капитализм и свободный рынок к этой практике никакого отношения не имеет, даже самого косвенного. Но так ли уж гуманен либеральный порядок сам по себе?

Увы, исторический итог буржуазной модернизации свидетельствует о чем угодно, только не о гуманности. Опять же оставим в стороне террористические эксцессы буржуазных революций, нам в очередной раз напомнят, что они не имеют никакого отношения к гуманной хозяйственной практике. Постараемся забыть про генерала Пиночета, внедрявшего рыночную свободу с помощью террора, про аргентинских и уругвайских генералов, последовавших его примеру и про крошечный Сальвадор, где миллион человек стали жертвами правого террора – во имя борьбы с коммунизмом. Демонстративно забудем и про индонезийского диктатора Сухарто, который сумел истребить около миллиона сограждан всего за несколько недель – тоже во имя торжества свободной экономики, которая, кстати, очень даже неплохо в итоге получилась. Индонезию к концу правления Сухарто причислили к списку азиатских индустриальных «тигров».

Всё это «эксцессы» политики, которые лежат на совести конкретных государственных деятелей, тогда как защищаемый ими экономический порядок не имел никакой связи с подобными злодеяниями. Что ж, попробуем поверить и в это. Остановимся только на тех случаях массовых смертей, которые никак нельзя объяснить политикой. История капитала полна примерами массового террора, имевшего чисто экономические причины и корни. Пресловутое огораживание в Англии XVI века (повторившееся в Шотландии 200 лет спустя), сопровождалось гибелью от голода тысяч людей и по внешним признакам выглядит не многим лучше советской коллективизации. «Освобождение» работника от земли и превращение людей в индустриальных пролетариев было отнюдь не добровольным, а потому нуждалось в жестком полицейском контроле над «праздношатающимся» населением, которое необходимо было загнать на работу – на мануфактуры, корабельные верфи, металлургические предприятия и в шахты. Потребность в дешевом труде на другой стороне Атлантики создала спрос (чисто рыночный, разумеется) на чернокожих рабов. Работорговля стала одним из важнейших источников накопления капитала для буржуазии Новой Англии, судовладельцев британских портовых городов, голландского купечества. Ясное дело, белые люди никого сами в рабство не обращали. Они лишь покупали чернокожих рабов, которых им продавали арабы и местные чернокожие – наиболее европеизированные, продвинутые и ориентированные на ценности западной цивилизации. Именно эти прибрежные племена, принявшие христианство и подражавшие образу жизни белых людей, нашли свое место в новом трансатлантическом разделении труда, охотясь на живущих в глубине континента язычников. Спустя два столетия этот конфликт бумерангом вернулся к их потомкам, когда после ухода колонизаторов племена из глубинки двинулись на прибрежные города Анголы и Мозамбика, мечтая расквитаться за прошлое. А взявшие власть европеизированные мулаты, воспитанные в духе ценностей западного просвещения, и их гуманные парижские учителя никак не могли понять, почему вместо строительства новой свободной нации получается межплеменная резня. В свою очередь европейский обыватель, забывая о политкорректности за кружкой пива, бормотал, что «у этих черных» иначе и быть не может, они всегда ели друг друга.

Итогом работорговли были не только миллионы людей, перевезенных через Атлантику для работы в плантационном ГУЛАГе, но и по меньшей мере миллион чернокожих рабов, которых «не довезли» только в течение XVIII века. Поставки рабов планировались и обсуждались деловой прессой наряду с закупками хлопка и курсом акций, а некоторое количество смертей при транспортировке каждой партии живого товара было заложено в смету изначально. Демографические и генетические последствия такой экономической деятельности не до конца исследованы по сей день – ведь забирали молодых и самых здоровых.

Гуманный XVIII век, триумф эпохи европейского Просвещения, завершился утверждением британского господства в Индии. Точнее, на первых порах – в Бенгалии. Надо сказать, что новый политический и экономический режим отнюдь не был плодом исключительных усилий белых джентльменов в треугольных шляпах. Деятельность сэра Роберта Клайва, вошедшего в историю «завоевателем Индии», щедро финансировалась бенгальскими банкирами и купцами, видевшими прямую выгоду в установлении нового порядка. Англичане обещали им неприкосновенность частной собственности и надежный доступ к рынкам за океаном. И то и другое они получили. А вслед за экономической реформой, проведенной местными и заморскими сторонниками свободного рынка в полном соответствии с господствовавшими тогда (и теперь) идеями, в стране воцарился голод. Прекращение государственного вмешательства в экономику завершилось голодомором куда более масштабным, чем на Украине в XX веке. Когда в Бенгалию прибыл новый генерал-губернатор Уоррен Гастингс, он обнаружил страну, усыпанную человеческими скелетами. Происходило это на фоне небывалого экономического процветания.

Гастингс оценил последствия голода в Бенгалии в два миллиона жизней. Возможно, он несколько преувеличил, тем более что своевременно жертв не считали, порой даже не хоронили. Некоторые меры по «регулированию рынка», принятые новым руководителем провинции, отчасти улучшили ситуацию, хотя были они весьма умеренными и проводились так, чтобы не затронуть доходов компании и ее туземных партнеров.

Поучительно, что даже националистическая традиция в индийской историографии сегодня не пытается обвинить англичан в сознательном стремлении выморить бенгальский народ голодом – в отличие от украинского национального дискурса, представляющего Голодомор в виде политики геноцида, учиненного русскими и евреями по отношению к жителям Малороссии. Напротив, индийские историки приводят множество документов, свидетельствующих о том, что «национальный вопрос» мало волновал творцов новой колониальной политики, среди которых индийцев (как индуистского, так и мусульманского вероисповедания) было ничуть не меньше, чем белых протестантов – шотландцев и англичан.

Дальнейшая история колониализма сопровождалась новыми волнами массовых репрессий, связанных то с расчисткой земель под более рентабельные экспортные культуры, то с подавлением восстаний, вызванных отнюдь не политическими, а по большей части социально-экономическими причинами. Население колониальных стран на первых порах было совершенно чуждо национальному самосознанию, да и религиозные вопросы стояли не слишком остро (Восток привык жить в условиях религиозного плюрализма, в языческой Африке постепенно распространялось христианство). Сопротивление вызывали экономические новшества, которые оборачивались разрушением традиционного образа жизни, обнищанием и обезземеливанием.

Бельгийский террор в Конго стал скандальной сенсацией на рубеже XIX и XX веков. Немецкий террор в Намибии был тщательно документирован англичанами и бурами после захвата колонии во время Первой мировой войны. Буры, совсем недавно «расчистившие» пространство под собственные фермы, теперь с особой дотошностью записывали со слов пострадавших аналогичные преступления немцев.

Всё это, конечно, «дела давно минувших дней». Но если кто-то думает, будто подобная практика безвозвратно ушла в прошлое, пусть ознакомится с отчетами о работе современных транснациональных корпораций. «Расчистка» территории для экономически более выгодных видов деятельности является и сегодня обычной практикой в Африке и некоторых частях Азии. Самым последним примером стали усилия, предпринятые всё в той же Западной Бенгалии местным коммунистическим правительством, выполняющим указания американских компаний, пришедших сюда создавать свободную экономическую зону. Свободную от лишних и ненужных людей.

Подспудным оправданием подобной практики является скрытый расизм, невысказанный, но постоянно думаемый аргумент – всё это происходит не с белыми людьми и не в Европе. Как в донесении всё того же сэра Роберта Клайва после блистательной победы при Плесси: «С нашей стороны погибло всего 18 человек, да и те почти все цветные».

Фашизм вызвал ужас и шок прежде всего тем, что практику, характерную и «нормальную» для колониального мира «периферии», перенес в Европу. Сегодня в Европе подобное опять считается невозможным. По крайней мере – пока…

Принципиальным отличием капиталистического «рыночного» террора от террора «тоталитарного» является то, что последний осуществляется правительством, берущим на себя политическую и моральную ответственность. Напротив, террор рыночный осуществляется стихийно и на политическом уровне за него никто не отвечает. Вернее, ответственность распределяется между множеством конкретных злодеев, каждый из которых отвечает только за свою часть «работы». С другой стороны, как заметил один из героев книги Сьюзан Джордж «Доклад Лугано», рыночный террор эффективнее. Надзирателей концлагеря можно подкупить или разжалобить. Бюрократия бывает косной и медлительной. Только рынок решает проблему уничтожения людей со свойственной ему бескомпромиссной и неумолимой эффективностью. Подчиняясь логике стихийного процесса.

И в конечном счете, никто ни за что не отвечает. Заказчики террора, получатели прибылей, наследники капитала, созданного рабским трудом, остаются респектабельными гражданами, чья репутация выше всяких подозрений.

Миллионы жертв экономической эффективности остаются непризнанными, о них не вспоминают и за совершенные преступления никто не собирается приносить покаяние. А потому экономический холокост может повторяться снова и снова.

© 2007-2009 «Русская жизнь»