Текст книги "Синдром удава"

Автор книги: Борис Витман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

41. Горных дел мастер

По завершении программы курсов, нас повезли под конвоем на экзамены в шахтоуправление. Комиссия очень придирчиво проверяла степень нашей подготовленности. Всем, кто выдержал экзамен, присвоили звание «горный мастер» и выдали удостоверения с печатью и оценками. В моем удостоверении, которое удалось сохранить, по всем предметам – «пятерки». Меня назначили мастером проходческого участка. На работу и с работы водили под конвоем. В шахте мы облачались во влажную, не просохшую от пота и сырости, черную от угольной пыли спецовку, брали аккумуляторы с фонариком, прикрепленным к каске, и шли в забой. В отличие от донецких шахт, на которых мне довелось работать, здесь не было вертикальных стволов, через которые шахтеры попадают в забой, а оттуда, «на-гора», по ним поднимают добытый уголь. Здесь – дыра в горе. Это вход в шахту, а далее тоннель, ведущий в забои. Уголь в этой шахте добывали буровзрывным способом, – «отпалкой». Здесь вместо отбойных молотков или врубовых машин применялись длинные двухметровые сверла. С их помощью в угольном пласте бурились шпуры – глубокие гнезда, в шпуры закладывалась взрывчатка – патроны аммонита, с запалами, соединенными электропроводами со взрывной машинкой. Подрывник поворачивал рукоятку, раздавался взрыв. Подрывниками в шахте работали только вольнонаемные, зекам не доверяли. Вырванный взрывом уголь грузили в вагонетки и электровозом доставляли на-гора.

Наш проходческий участок занимался пробивкой вентиляционных и откаточных штреков, обеспечивающих работу добычных участков. Условия здесь были намного тяжелее и вреднее для здоровья, чем на добычных участках. Для вольнонаемных заработки здесь были значительно выше и дополнялись «спецжира-ми» (молоко, масло) за вредность. Для нас, заключенных, никаких привилегий не было, и многие из тех, кто попал на проходку, вскоре заболевали силикозом или раком легких, в дополнение к туберкулезу и цинге, постоянным спутникам многих заключенных Заполярья.

Работа велась буровзрывным способом, только шпуры бурились не в сравнительно мягком угольном пласте, а в очень крепкой базальтовой или гранитной породе.

Вместо сверл применялись пневматические бурильные молотки ударно-вращательного действия, с победитовыми наплавками на концах бурильных штанг. Бурение шпуров шло крайне медленно и сопровождалось сильным грохотом и тряской. Густая пыль забивала глаза, разъедала легкие, вызывала мучительный кашель.

Выработку крепили деревянными «рамами» из двух стоек по бокам и перекладиной сверху. Рамы отстояли друг от друга не более чем на метр, в зависимости от способности кровли к обрушению. Крепежный лес в забои доставляли в открытых вагонетках без бортов. Назывались они «козами». Для новичков шахтерская терминология нередко являлась причиной курьезов. Например, новичку говорили:

– Иди пригони в забой «козу»!

Новичок думал, что над ним издеваются и огрызался:

– Может, вам еще дойную корову пригнать?..

Был случай, когда получивший такое задание, долго не возвращался. Его нашли на поверхности, в шахтном дворе, там он искал козу, настоящую.

Работа в забоях велась в три смены. В первой, короткой, работали вольнонаемные, во второй и в третьей – зеки. Наша смена была средняя. На развод я выходил с первой партией, сразу после обеда, за час до начала смены, и должен был до прихода бригады принять забой от предыдущей смены, замерить проходку, проверить надежность кровли и креплений, исправность вентиляции, оборудования и механизмов. После этого бригада приступала к работе, которая заканчивалась в полночь. На сдачу забоя очередной смене, выход на-гора, мытье в душе, переодевание уходило не менее двух часов. В лагерь попадал часам к двум ночи. Давно остывший ужин – баланда из плохо очищенного овса и кусок соленой залежалой трески. Сил хватало лишь на то, чтобы добраться до нар. От повышенной разреженности воздуха в этих широтах и недостатка кислорода усталость здесь наступала значительно быстрее, чем в средней полосе.

Люди со слабым сердцем не выдерживали. При том скудном питании, которое получали заключенные, даже десятичасовой сон не восстанавливал сил. Проспишь до обеда и все равно не выспался – чувствуешь размазанную усталость. Съедаешь холодный завтрак – ту же баланду из овса, а заодно и обед – то же самое. Из столовой сразу на развод. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Только шахта и нары.

Вольнонаемные – начальник участка и мастер первой смены, приехавшие в Заполярье за «длинным рублем», о чем сами говорили, были грубы, к зекам относились высокомерно и во всем ущемляли нас. Приписывали себе наши метры проходки, сваливали на нас поломки оборудования, оставляли после себя неубранную породу. Мастер зачастую приходил на работу нетрезвым или вообще не приходил. Начальник участка, конечно же, всегда поддерживал его сторону. Трудно было отстаивать справедливость в нашем бесправном положении.

Начались бесконечные придирки. Работа в шахте стала пыткой. Украденные у нас метры проходки приводили к невыполнению нормы. Это в свою очередь отражалось на питании. Бригаде уменьшали и без того недостаточную хлебную пайку. А самое главное – срезали зачет рабочих дней. Все это вызывало недовольство бригады. А я бессилен был что-либо изменить. Каждый день приносил какую-нибудь неприятность. А тут еще прислали новую машину для погрузки породы. Громоздкая, тяжелая и неустойчивая, она могла передвигаться только по рельсам и во время работы часто сходила с рельс, заваливалась на бок. Много времени и сил уходило на то, чтобы поставить ее снова на рельсы, отремонтировать путь. На эту работу, которая никак не учитывалась, приходилось отрывать всю бригаду. Трудно было придумать что-нибудь несуразнее этой машины. В конце концов мы отказались от этого мастодонта и грузили породу вручную. На других участках тоже отказались от этих горе-машин. Их пришлось убрать из забоев, и они еще долго ржавели на шахтном дворе. Обычно, отпустив бригаду, я оставался в забое, чтобы передать смену. Иногда вместе со мной оставался бригадир... Так было и в этот раз. Осматривая забой, я увидел, что один заряд не взорвался и над головой нависла огромная глыба породы. Оставлять ее было опасно.

Длинной стальной «пикой» попытался обрушить ее. Не удалось это и бригадиру Степану Соцкову. Мы решили предупредить сменщиков, а сами занялись замером проходки. И в этот момент глыба рухнула...

По какой-то невероятной случайности мы уцелели. Соцков стоял бледный, с трясущимися руками. А я, привыкший к таким «шуточкам» судьбы, не знал, считать, что мне снова повезло, или, наоборот. По крайней мере сразу бы все кончилось.

Мы оказались замурованными. Пришлось выбираться через завал самим. Смена так и не появилась. Позднее выяснилось, что всю бригаду бросили на другой участок.

Уже в душевой я услышал разговор: «Во второй смене-то двоих насмерть задавило, мастера и бригадира...»

Сколько раз меня считали погибшим, а я все еще живу. Но долго ли так может продолжаться?..

Лагерная санчасть освобождала от работы только в случае тяжелых увечий или серьезных заболеваний. Обычно в шахту гнали всех, но не все были в состоянии выполнять свою работу. Приходилось подменять друг друга, выполнять свою и чужую работу.

Мне чаще всего доводилось браться за бурильный молоток. Эту адскую тряску в кромешной пыли человеческий организм долго не выдерживал. Нелегкой была и работа крепильщиков. Тяжелые бревна таскали на себе и пилили вручную. Я работал вместе с бригадой, и не было ни одной шахтерской специальности, которой бы не пришлось мне выполнять. Но при этом на мне еще лежала ответственность за людей, за выработку, за механизмы, оборудование, инструмент. За все это спрашивали с меня. На смену я приходил раньше бригады, а уходил позже. Нередко, когда с перепоя не выходил на работу вольнонаемный взрывник, я подменял и его, чтобы бригада не осталась без пайки хлеба. Хоть это категорически воспрещалось, он дал мне второй ключ от шкафа, где хранились взрывная машинка, запалы, взрывчатка.

Я чувствовал, что начинаю сдавать. По ночам не давал спать жестокий кашель. Несколько раз просил начальника участка освободить меня от обязанности мастера и перевести в бригаду, но он не соглашался. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не заболел аккумуляторщик. Прекратилась зарядка аккумуляторов для шахтных электровозов и шахтерских лампочек. Шахта оказалась под угрозой остановки. Подходящей кандидатуры среди вольнонаемных в тот момент не оказалось. Я предложил свои услуги. Мне эта работа была знакома еще с армии. В моем саперном взводе имелась походная зарядная электростанция со всем аккумуляторным хозяйством для полковых радиостанций. Работа аккумуляторщика, хотя и несложная, требовала специальных навыков, абсолютной трезвости и аккуратности. Зарядный цех был оснащен импортным оборудованием с мощными ртутными преобразователями тока. В условиях шахты малейшая небрежность могла привести к серьезным неприятностям. Руководство шахты было вынуждено временно поставить меня на эту работу. Но радость в связи с уходом из мастеров была недолгой. Ядовитые пары от электролита еще больше разъедали легкие. Снова, уже в который раз, у меня начался приступ цинги. Соленая мороженая треска, выдаваемая к овсяной баланде в обед и ужин, разъедала кровоточащие, распухшие десны. Основным противоцинготным средством в лагере был настой из хвои, но зеленовато-мутное, неприятное на вкус пойло в бочках из-под трески мало помогало от цинги. Зато из-за пользования общим ковшом заключенные заражали друг друга туберкулезом, распространенным в лагерях.

Не буду спорить с теми, кто полюбил этот суровый край. Но такое может быть только в условиях добровольности и свободы. Нам, полуголодным, плохо одетым зекам, морозы и сбивающий с ног ветер казались еще более свирепыми, а мрак полярной ночи – бесконечным. Я возненавидел зиму и решил, что если мне еще суждено быть свободным, то поселюсь там, где не бывает зимы.

Часто мне снилось, что я совершаю побег. Сначала во сне все, как правило, шло хорошо: я благополучно уходил от преследователей и добирался до теплого края с долинами, залитыми солнцем и покрытыми виноградниками и фруктовыми деревьями. Но отведать фруктов так и не удавалось. Меня арестовывали и снова отправляли на север, за колючую проволоку, где кругом только снег и лед. Я просыпался от ощущения холода. Тонкое истертое одеяло плохо удерживало тепло, когда сползал накинутый сверху бушлат. А если дневальный вовремя не подбросил угля в печь, в барак, съедая остатки тепла, вползала лютая стужа. Побеги из неволи продолжали преследовать меня во сне на протяжении многих лет. ,

Помимо двух угольных шахт наш лагерь еще обслуживал карьер. Земляные работы хотя и велись в котловане, но все же это было на поверхности, а не под землей. Я попросил знакомого бригадира этого участка переговорить со своим начальником о моем переходе на их участок. Начальник согласился при условии, что не будет возражения со стороны руководства шахты.

Недавний случай в аккумуляторном цехе давал мне надежду на положительное решение. А произошло вот что: в системе охлаждения преобразователя тока у пропеллерного вентилятора, охлаждающего ртутные лампы, надломилась лопасть. Я успел отключить вентилятор и, рискуя потерять руку, удержал лопасть в сантиметре от раскаленной ртутной лампы, предотвратив неминуемый взрыв. Начальник шахты объявил мне благодарность. Теперь, когда он однажды зашел в аккумуляторный цех, я обратился к нему с просьбой отпустить меня. К этому времени вольнонаемный аккумуляторщик выздоровел. Но начальник не дал согласия на мой уход с шахты. И когда я наотрез отказался от должности мастера, он перевел меня в газомерщики. В мою обязанность теперь входило следить за состоянием воздуха во всех выработках шахты, а главное, не допустить превышения нормы содержания взрывоопасного газа. В течение смены я должен был обойти все подземные выработки, следя за поведением пламени в лампе Девиса. Удлинение язычка пламени против нормального означало опасное увеличение содержания метана в воздухе, грозящее взрывом, уменьшение сигнализировало об избытке углекислоты. Работа была нетяжелой, но за смену приходилось пройти с десяток километров штреков, вдыхая все тот же шахтный воздух, насыщенный пылью и ядовитыми газами от взорванного аммонита. Надо было что-то придумать, пока силикоз не перешел в рак легких и не доконала цинга.

Еще в донецких шахтах я обратил внимание на то, как примитивно велась очистка угля от кусков породы, неизбежно попадающей вместе с углем на транспортер. Там вдоль транспортера выстраивалась бригада женщин-глейщиц, и пока лента транспортера медленно продвигалась, они вручную отбирали породу. Ее случайное попадание даже в небольших количествах вместе с углем приносило значительный вред при выплавке металла. Здесь выборка породы также выполнялась вручную.

Мне пришла мысль для надежного и быстрого отделения угля от породы использовать различие их удельного веса. Попадая в резервуар с плотной жидкостью, более тяжелая, чем уголь, порода будет оставаться на дне. Применив метод флотации, можно обеспечить непрерывный процесс очистки.

Пользуясь дошедшим и до норильских лагерей всплеском поощрения рационализаторства даже среди заключенных, я составил описание, начертил технологическую схему процесса и передал как рацпредложение в БРИЗ шахты вместе с еще одним предложением: использовать металлургические расплавленные шлаки, выливаемые в отвал, для изготовления шпал, элементов шахтной крепи и других предметов.

БРИЗ принял оба рацпредложения, но дальше дело не пошло. Началась обычная волокита.

Желание распроститься с шахтой подтолкнуло меня на дерзкий шаг. И даже шантаж. Я заявил, что вынужден буду обратиться к руководству комбината или в Москву, поскольку уверен, что внедрение моего предложения в масштабах страны даст огромный экономический эффект и что препятствие внедрению может быть расценено как волокита или еще хуже... Я вел себя так, как все они вели себя каждый день и каждый час...

Тут реакция была мгновенной – я понял, что попал в цель (за волокиту с внедрением строго спрашивали даже с вольнонаемных!).

Используя замешательство начальника, я сказал, что не буду настаивать на внедрении, если он отпустит меня...

Получив недавно от него отказ, я мало надеялся теперь на его согласие – начальство не любит менять своих решений... Но на этот раз он пошел мне навстречу... Ведь лучше ничего не внедрять и даже упустить одного специалиста, чем внедрять, мучиться, набивать шишки, – а прибыли и премии все равно уйдут наверх.

Мне повезло – гражданин начальник от меня откупился, а я выскочил из шахты на поверхность.

Спустя несколько лет, я прочел в газете, что польские инженеры разработали установку для очистки каменного угля от примеси породы, основанную точно на том же принципе, который предлагал я. Что же касается другого моего предложения – об использовании расплавленных литейных шлаков, то оказалось, что многие западные страны уже сравнительно давно используют эти шлаки для производства различных предметов, вплоть до домашней мебели.

42. Помилования не прошу

Странным предвидением (или предчувствием?) начался для меня этот год – 1953-й. В жизни вождя всех народов, слава Богу, последний! Его, Сталина, – я увидел во сне. Совсем не того, что проникновенно-заботливо смотрел со всех подретушированных портретов, с сильно увеличенным лбом, облагороженным овалом лица и притом не рябого. Предстал он перед мной в виде отлитой из золота огромной статуи. Монумент неожиданно завибрировал, покачнулся и рухнул, превратясь в огромную кучу мусора... Я не суеверен, но подобные сны не раз становились вещими.

Прошло совсем немного времени. И вот однажды неожиданно замолкли сразу все громкоговорители зоны. Вообще они работали постоянно и безотказно. Раздражали не меньше невыключае-мой даже на ночь яркой электролампы в камере. За что и были прозваны «наждаком».

И вот воцарилась тишина. Поначалу пугающая, рождающая непонятные предчувствия. Молчание громкоговорителей было недолгим. Зазвучала траурная музыка: Чайковский, Бетховен, Вагнер, Скрябин... – Тянули время... Создавали настроение. Одна мелодия сменяла другую. Но как ни странно, чем торжественнее и печальнее звучала музыка, тем легче и радостнее становилось на душе. Чувствовалось, что надвигается что-то значительное.

Наконец, первое сообщение, произнесенное скорбным голосом, с мировым надрывом – о тяжелой болезни любимого вождя. Люди повскакивали с нар, выходили из бараков. У одних на лицах предчувствие великой радости, у других панический страх. В эту ночь мало кто спал. Ждали очередного сообщения. Я с нетерпением ждал возвращения из шахты моего друга Василия Крамаренко, чтобы сообщить ему потрясающее известие. Когда он пришел, я по глазам понял, что он уже все знает. Мы крепко обнялись и долго молчали.

Не помню, чтобы я радовался чужой болезни, а тем более смерти. Даже убитые на фронте гитлеровцы вызывали у меня скорее жалость, чем злорадство. Хотя оснований ненавидеть их у меня было не меньше, чем у других.

Здесь, за колючей проволокой, с нетерпением ожидая сообщения о смерти Сталина, радовались, казалось, все. Одни выражали свои чувства открыто, другие их сдерживали. Боялись, а вдруг не свершится и все останется по-прежнему.

Василий и я сразу отправились к нашему хорошему приятелю – заведующему лагерной баней. Втроем заперлись в моечном помещении и, как ошалелые мальчишки, принялись скакать, барабанить по шайкам, распевать песни. Если бы кто-нибудь мог видеть нас со стороны!.. Да простит Господь, мы ликовали и радовались смерти человека... Нет! Не человека – страшного, кровавого чудища... Уже тогда мы знали: в его черный смертный список были занесены представители всех сословий и всех национальностей этой страны. И множество людей за ее пределами. У него были длинные руки. А туда, куда он не дотягивался, – добирались его подручные. Он не щадил ни стариков, ни детей, ни соратников, ни друзей молодости, ни близких родственников, ни своих собственных детей. Он присваивал чужие революционные, военные и даже научные заслуги и идеи, а потом уничтожал их авторов. Он отбил у людей охоту к труду, любовь к земле. По его указанию были обезглавлены вооруженные силы страны, уничтожен почти весь высший и средний командный состав Красной Армии. Истреблены или репрессированы наиболее талантливые представители науки, культуры, техники. Его авантюрная внешняя политика неизбежно вела к войне.

Он растлил сознание целого поколения, насаждая ложь, раболепие. С его благословения доносы на ближних были возведены в ранг доблести. Он превратил для многих Родину-Мать в мачеху-предательницу.

Об этом мы говорили и думали той ночью. Еще не было свидетельств Александра Солженицина, Василия Гроссмана, Юрия Домбровского и многих других...

Но ведь были глаза, уши. Был здравый смысл. Был наконец норильский лагерь, равно как десятки и сотни других лагерей. Едва ли в ту пору кто-либо мог представить себе масштабы сталинских преступлений, но не видеть их совсем?.. Не верю. Надо было очень хотеть не видеть, не слышать, не знать. Таких и сегодня тьма-тьмущая. •

Да, огромное количество свидетелей было уничтожено, но уцелевшие сотни, тысячи находились здесь, рядом со мной. Общаясь с ними, я получал бесконечные подтверждения бесчисленных преступлений, творимых Сталиным и его подручными.

Теперь вся эта огромная масса свидетелей томилась ожиданием...

И вот, наконец, свершилось! Сообщение правительственной комиссии: Сталин умер!

Лагерь ликовал. Никто не пошел в шахты. Все лагерное начальство, надзиратели и охрана переселились в зону. Внутри за колючей проволокой остались только заключенные.

На территории нашего лагеря, где были заключенные только по 58-й статье, отдельно от других стоял барак для уголовников, прислуживавших лагерной администрации. Он был отгорожен от остальной территории. Нам вход туда был запрещен. Обитатели же этого барака – привилегированные урки, могли свободно разгуливать по зоне, заходили на кухню с черного хода, уносили к себе полные котелки. В шахтах никто из них не работал. Перевели их к нам из других лагерей, где им грозила неминуемая расправа за издевательства над такими же, как и они, зеками, за стукачество и поборы. Среди них был особенно жестокий садист с несколькими судимостями за бандитизм, изнасилование и растление малолетних. В лагере, откуда его перевели к нам, он заведовал штрафным изолятором и был известен своими изуверскими расправами. Здесь для маскировки он носил темные очки.

Сейчас, почувствовав, что над ними нависла расправа, они забаррикадировались в своем бараке. Все остальное лагерное население расположилось вокруг. Стоило кому-нибудь из спрятавшихся высунуться наружу, как на его обрушивался град камней. Но взять барак штурмом еще не решались, боялись, что охрана за зоной откроет огонь. Но нашлось несколько человек, которые проникли за ограду, выбили стекла в окнах и стали бросать внутрь камни и зажженные телогрейки. Из барака повалил густой дым. Несколько человек выползли из барака. Не вставая с колен, они просили о пощаде. Но раздались голоса:

– Нет вам прощения, изверги! Продажные твари! Доносчики!

В стоящих на коленях полетели камни. Крики о пощаде вперемешку с ругательствами стали громче, но град камней усилился и несколько тел уже неподвижно лежало на земле, другие еще шевелились и стонали. А камни продолжали падать.

Из барака больше никто не выходил. Но люди знали, что там остались самые ненавистные. Снова зажгли телогрейки. Стали размахивать ими и кричать, чтобы перестали бросать камни. И когда каменный ливень стих, люди подошли вплотную к бараку, повалили ограждение, вооружились кольями от ограды и подступили вплотную к дверям.

И вот показались трое. У каждого в руке нож. В центре главарь в темных очках. Он угрожающе крикнул:

– Прочь с дороги, падлы! Зарежу!

Те, что находились ближе – попятились. Воспользовавшись замешательством, все трое кинулись вперед, размахивая ножами. Но тут же бег двоих был остановлен. С размаху в них вонзили заостренные колья. Раздался душераздирающий вопль. Сначала их подняли над головами, и всем было видно, как они корчились, словно насекомые, проткнутые булавкой. Затем бросили на землю и добивали камнями и кольями. Третьему, в темных очках, удалось увернуться. Он свалил ударом ножа того, кто попытался преградить ему дорогу и прорвался к зонному ограждению, за которым расположилась охрана. С ножом в зубах он начал взбираться по туго натянутым рядам проволоки, не обращая внимания на острые колючки, раздирающие одежду и тело. Ему уже оставалось совсем немного до верха, когда острый крюк багра вонзился ему между лопаток. Взревев от боли, изувер дернулся вверх. От этого крюк, разодрав пиджак, впился еще глубже в тело. Снизу багор уже тянули несколько человек, и было видно, как крюк раздирал мышцы спины, оставляя рваные края, которые сразу же обволакивались кровью. Уже десятки рук тянули очкастого за ноги вниз, но он мертвой хваткой обеими руками обхватил проволоку.

Наконец удалось стащить его вниз вместе с двумя рядами колючей проволоки. Он уже не двигался, но расправа над ним продолжалась. Озверевшие люди ногтями разрывали рану на его спине. Лица у многих были перепачканы кровью.

Охрана за зоной все видела, но вмешаться, видимо, побоялась, даже когда обреченные в отчаянии обращались к ней за помощью.

Покончив с' обитателями барака, разъяренная толпа бросилась на кухню в поисках повара – стукача и вора. Он обкрадывал зеков и им же продавал украденные продукты. За счет зеков подкармливал лагерных придурков, надзирателей и урок, над которыми только что свершилось возмездие. Теперь пришла и его очередь. Нашли повара в котле с остатками баланды. Его, перепачканного овсяной жижей, выволокли на улицу. Грузное, раскормленное тело сотрясала мелкая дрожь.' Похоже, что от страха он наложил в штаны. Остатки баланды вместе с экскрементами текли у него по ногам. Ему приказали опуститься на колени и языком слизать натекшую лужу. Давясь и захлебываясь, он глотал зловонную жижу, а стоящие вокруг кричали:

– Вылизывай чище, сука!

Поняв, что покорность не спасет, он попытался бежать. Его повалили, били ногами, а потом принесли огромный камень и опустили на голову. Когда после я проходил мимо, камень был сдвинут в сторону, и место головы я увидел сплющенный диск. Сбоку выглядывал остекленевший глаз, придавая диску сходство с камбалой. Выдавленный из черепа мозг был поход на овсяную гущу.

Я не участвовал в расправе, даже не кидал камней, хотя те, на кого обрушился гнев массы наших зеков, были мне так же ненавистны.

Почти одновременно произошло восстание в спецлагере. Но там восставшие захватили лагерное начальство в качестве заложников.

В ясный день с крыши нашего барака был виден этот лагерь. Над одним из бараков несколько дней развевался черный флаг. Вскоре дошел слух, что к лагерю стянули воинские подразделения. Ветер стал доносить звуки выстрелов. Флаг исчез...

О том, что сделали с восставшими, мы так и не узнали. Поговаривали, что их уничтожили. Это было похоже на правду.

Постепенно лагерная жизнь входила в обычную колею. Надзиратели вернулись в зону. Возобновилась работа в шахтах. Все ждали перемен.

Василий Крамаренко написал письмо в Центральный Комитет партии. В нем было перечислено то, что, по его мнению, необходимо было сделать срочно – в первую очередь. Точное содержание всех пунктов я не запомнил, но смысл был таким: немедленно созвать внеочередной съезд партии, на котором разоблачить преступления Сталина;

поставить под жесткий контроль все репрессивные органы и законом ограничить их власть;

немедленно приступить к пересмотру дел и реабилитации осужденных по 58-й статье;

восстановить ленинские принципы демократии (он, бедный, все еще называл их «ленинскими»);

обеспечить подлинную выборность органов власти;

ограничить права цензуры.

Теперь, много лет спустя, вспоминая содержание письма, я думаю, каким светлым человеком надо было быть, чтобы тогда, там, за много лет до Эпохи Реформизма и Восстановления Норм, не только знать, чего хочет нормальный человек и без чего он не может дышать и жить, а еще и добиваться, рисковать, писать письма в ЦК! Таких были единицы на всю страну.

Жаль, что Василий Крамаренко не дожил до этих дней. Он умер вскоре после освобождения.

Прокатившаяся волна восстаний и расправ была грозным предупреждение ГУЛАГу. В лагерях стали появляться комиссии из Москвы.

Обещали пересмотр всех дел. Первыми в нашем лагере вызвали в спецчасть двоих москвичей. Один из них – бывший адъютант маршала Жукова. Им предложили написать прошение о помиловании. А спустя несколько дней вручили авиабилеты до Москвы.

Эти двое были первыми «ласточками», улетевшими на свободу. Потом вызвали еще несколько человек, в том числе и меня. Дали бумагу и ручки, сказали:

– Пишите прошение о помиловании и готовьтесь лететь домой!

Продиктованный текст был более чем кратким: «Прошу меня помиловать» и подпись, без указания за что помиловать...

Мне ничего не стоило бы написать эти три слова, но рука не поднималась. Подошел начальник спецчасти, спросил:

– В чем затруднение, иль от радости писать разучился?

– Нет, не разучился, только просить о помиловании надо не мне, а вам, и тем, кто отправил нас сюда. Я никакой вины за собой не знаю и в милости не нуждаюсь.

– Чудак-человек, это чистая формальность!

– Тем более. Могу написать только то, что уже сказал.

– Ладно, пиши, что хочешь.

Я письменно изложил только что высказанное и поставил свою подпись. Через несколько дней, те, кого вызвали вместе со мной, улетели домой. Говорили, что я свалял большого дурака. Возможно, но я не жалею об этом и по сей день. Ведь иначе я поступить не мог... С зачетами дней работы в шахте и на стройке, я сам сократил свой десятилетний срок заключения, и теперь мне оставалось чуть больше года.

Представляю, как должен был раздражать власти мой отказ писать прошение о помиловании. Они ведь рассчитывали, что эти бумажки смогут им еще пригодиться: во-первых – никаких компенсаций, никакого возврата имущества; во-вторых – «прошу помиловать!» – «значит есть за что, сам просит», и, наконец – когда им вздумается, снова схватят и уволокут. Все это было не так уж безобидно. Тут просматривается один из главных признаков послесталинской сталинщины – длинные шлейфы ее тянутся и по сегодняшним дням...

В этой суматохе как-то незаметно растворялись последние дни

1953 года. Я снова взялся за кисть. На этот раз просто так, для себя. Нарисовал акварелью поздравительную открытку «С новым, 1954 годом!» и отправил ее домой. (К счастью, она сохранилась.)

Подошел конец и моему сроку. Мне выдали справку об освобождении и 268 рублей 49 копеек в дореформенном масштабе цен: на питание и проезд пароходом до Красноярска и далее поездом до города Ярцева, Смоленской области – места моего рождения. Только мне там делать нечего – там у меня никого нет!..

Распростился с Василием Крамаренко и другими солагерниками, пожелал им скорее освободиться и вернуться домой.

Спешить на пароход не стал. Решил подработать денег и вернуться в Москву самолетом. Дал только телеграмму. Бланк, полученный дома, сохранился. Всего три слова: «Свободен целую Борис». На это время меня приютил у себя знакомый прораб стройконторы.

Заказов на картины и зеркала хватало. Для начала я сделал большое зеркало прорабу и написал для него картину маслом. Хотел отказаться от денег.

Но он и слышать ничего не хотел:

– Ты что, обслуживать меня здесь остался или заработать на дорогу? – заявил он и заплатил.

За месяц я успел сделать несколько миниатюр и с десяток зеркал. У вольнонаемных норильчан в ту пору заработки были немалые, и они готовы были щедро платить за обустройство своего жилья и за иллюзию уюта и нормальности в царстве примитива и убогости – тут я им был нужен.

Но была и еще одна подоплека моей задержки в Норильске...

Сразу после выхода на свободу я больше всего хотел отправиться к Анне домой. Но внутри что-то екнуло и ударило по тормозам – за прошедшие годы могли произойти разные разности. Я узнал, что она работает на том же месте. Дождался, когда она шла с работы. Подошел... Встретились буднично и даже скучно... Мои опасения подтвердились – Анна вышла замуж. Ну конечно... по житейски нормально.

Из моих друзей, освободившихся раньше меня, в Норильске никого не осталось. Но однажды я встретил Виктора, бригадира нашей строительной конторы. Его оставили на поселение. Он снимал комнатушку и работал на заводе. Специальности никакой не имел. Осужден был, едва достигнув совершеннолетия, за несколько дерзких ограблений. Сейчас решил не возвращаться к своему прошлому. Ему хотелось учиться, приобрести специальность. На комбинате были курсы повышения квалификации электриков, но для поступления требовался опыт практической работы и теоретические знания. Я знал, что Виктор парень способный, и решил помочь ему. По вечерам и в выходные дни мы напряженно занимались, а в перерывах он иногда рассказывал о своей жизни до заключения. Рос он в дружной обеспеченной семье. Отец работал секретарем райкома партии. Виктор был еще подростком, когда арестовали отца. Мать осталась с тремя детьми. Виктор был старшим. Тот, кто оклеветал отца и занял его место, стал преследовать семью. Сначала их выселили из квартиры. Мать тяжело заболела. Виктор попытался устроиться на работу, но его никуда не принимали. Попрошайничать мешала мальчишеская гордость – как-никак он был сыном первого лица в городе. Чтобы прокормить семью, Виктор не нашел ничего лучше, как забраться в хлебную палатку. Своровал он несколько буханок черного хлеба. Впервые за долгое время сестренка и братишка досыта наелись. Матери становилось все хуже, она уже не вставала с постели. Соседи посоветовали Виктору обратиться за помощью в областной центр. Добираться надо было попутной машиной. Проехало мимо несколько автомашин, но ни одна не остановилась. Он попытался забраться в кузов на ходу. Ему удалось ухватиться за борт грузовика, но когда стал подтягиваться, увидел в кузове человека, который участвовал в травле их семьи. Человек тоже узнал Виктора и со словами: «Куда лезешь, гаденыш!» пнул его сапогом в лицо. Грузовик тем временем развил большую скорость. Виктор еле держался... Человек со всей силой дважды ударил каблуком по пальцам. Виктор упал на дорогу. Пальцы распухли и посинели. Он еле добрался до дома.