Текст книги "Синдром удава"

Автор книги: Борис Витман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

27. Лида

Как-то вечером не работалось, и я заглянул во Дворец культуры. Шли танцы под баян. Многие танцевали в телогрейках и шапках. Парни в кирзовых сапогах с завернутыми по моде голенищами. Танцевали, не вынимая папиросу изо рта. Это считалось хорошим тоном. В воздухе стоял табачный дым, приправленный матом. Сквернословие здесь было неотъемлемой частью лексикона и никого не смущало. Мое внимание привлекла незнакомая девушка. Она была стройна, очень симпатична и держалась с достоинством. Баянист, лихой парень с чубом, видимо, был ее постоянным партнером. С ним она танцевала, когда он откладывал баян и ставил пластинку. Когда же он играл на баяне, она танцевала с подружкой. Другие парни, видимо, получали отказ. Баянист заиграл танго. Я подошел к девушке и с легким поклоном пригласил ее. Необычная для здешних мест форма приглашения слегка смутила ее. Но она быстро справилась со смущением и согласилась. Баянисту это явно не понравилось. Парень отложил баян, завел пластинку с быстрым танцем и, закурив «Беломор», в развалку подошел к нам. Недобро взглянул на меня, бесцеремонно взял девушку за руку и потянул к себе. Девушка высвободила руку и оттолкнула его со словами:

– Я тебе уже говорила, что с папиросой в зубах девушку не приглашают. И вообще пока не научишься прилично вести себя, ко мне не подходи.

Я думал, что парень от этих слов распалится еще больше, но, как ни странно, он, еще раз зло взглянув на меня, отошел в сторону. Лида, так звали девушку, предложила погулять, и мы незаметно покинули зал. Долго бродили по пустынным, почти не освещенным улицам.

В Половинку она попала маленькой девочкой. Мать и четверо ее сестер и братьев привезли сюда с Украины вместе с другими женщинами и детьми во время массовых репрессий. О своем отце они с тех пор ничего не знали. Брать с собой домашний скарб не разрешили. Ехали, не зная куда.

Привезли на пустое место. Выгрузили на снег. Кругом сугробы. Дети ревут. Дали лопаты: «Ройте землянки, другого жилья пока не будет»...

– Сколько горя хлебнули, словами не передать, – сказала мне Лида.

Заболел и умер ее старший брат. Мать и старшая сестра работали на шахте. Самым счастливым стал день, когда из землянки они перебрались в маленькую комнату в бараке. Лида окончила семилетку и отправилась в Кизел учиться на фельдшера. После окончания вернулась домой и стала работатп заведующей здравпунктом на шахте. Две другие сестры образования не получили: надо было кормить семью. Мать часто хворала и умерла, не дожив и до пятидесяти лет. Лида нигде, кроме Кизела, не бывала. Никогда не видела многих фруктов. Когда я упоминал о винограде, персиках, бананах, она спрашивала: «А что это такое?»

Мы с Лидой стали часто встречаться. Оказалось, что Виктор Иванович раньше, до встречи со мной, работал с Лидой на одной шахте. Иногда мы втроем ходили в кино. Но чаще собирались у меня.

Пили чай, слушали рассказы Виктора Ивановича о городе на Неве.

Виктор Иванович не скрывал от меня, что ему очень нравилась Лида, и обижался, когда я говорил, что не буду в обиде, если она предпочтет его мне. Лида, видимо, чувствовала, что нравится Виктору Ивановичу и не прочь была пококетничать с ним. Позже, когда я уже уехал из Половинки, из Лидиного письма узнал, что Виктор Иванович по окончании срока ссылки, пришел проститься и только тогда признался, что был влюблен в нее.

Творческая проектная работа, претворяемая в жизнь, увлекала меня. Виктор Иванович и Лида скрашивали мое одиночество. И все же мысли о возвращении в Москву не покидали меня.

Во время одной из поездок в Пермь мне удалось попасть на прием к начальнику областного Управления МВД. Я рассказал ему о своем положении, о том, что при демобилизации ни о какой ссылке в отношении меня упоминаний не было. Почему же мне не выдают на руки паспорт, и я не могу вернуться домой, откуда был призван в Красную Армию? Генерал пообещал разобраться и сказал, что в ближайшее время я получу ответ. Обнадеженным, вернулся в Половинку. Но шли месяцы, а ответа не было. Между тем в городе произошло то ужасное событие, о котором я уже упоминал раньше.

Оно повлияло и на мою судьбу.

Осенней ночью был зверски убит прокурор города Григорий Иванович. Справедливый, честный человек, он за сравнительно небольшое время, что работал в городе, снискал уважение и любовь жителей (думаю, что такое с прокурорами бывало тогда крайне редко). Он смело вступил в борьбу с местными высокопоставленными чиновниками и за это поплатился жизнью. Вот как это произошло.

Григорий Иванович с женой был приглашен на свадьбу одного из работников горисполкома. Накануне он выехал на дальнюю шахту, находился там более суток и приехал с опозданием. Его жена пришла раньше. Много пила, а потом куда-то исчезла.

В городе все знали, что особой нравственностью она не отличалась, осуждали ее и жалели Григория Ивановича. Работала она заведующей продуктовой палаткой. Не раз знакомые предупреждали прокурора, что его жена путается с парнем из спецкомендатуры. Но Григорий Иванович и слышать об этом не хотел. Он приехал на свадьбу усталым и голодным. Ему тут же налили «штрафную» чарку водки. Обычно непьющий, он отказался, но его начали уговаривать выпить за счастье молодых. Он выпил чарку, с непривычки немного захмелел, и его начало клонить ко сну. Признался, что сутки не спал. Ему не стали мешать, решили: пусть отдохнет. К середине ночи, когда гости начали расходиться, и мы с Лидой тоже собрались уходить, решили взять с собой и Григория Ивановича, но не нашли его. Оказалось, что какой-то «доброжелатель» разбудил его и сказал: «Пока ты здесь спишь, твою жену хахаль из спецкомендатуры к себе в балок повел...»

Видели, как Григорий Иванович тут же поднялся и вышел на улицу. Он, видимо, знал, где живет этот охотник до чужих жен, и направился прямо к нему. Соседи были разбужены громким стуком и видели, как Григорий Иванович стучал в дверь. А потом дверь приоткрылась и прозвучали выстрелы. Прокурор упал. Когда собрались люди, он был уже мертв.

Следствие вел бывший прокурор Половинки. Убийца не предстал перед судом. Следствие квалифицировало его действия как вынужденные, в целях самообороны. Убийца якобы принял прокурора за грабителя...

Этой версии мало кто поверил. Было ясно, что Григорий Иванович попал в ловушку, ловко подстроенную против него. Капкан ставили профессионалы власти насильников. И разработка, и исполнение – все их, фирменное, без осечек...

Хоронили Григория Ивановича жители не только города, но и дальних поселков. Женщины плакали.

Для меня гибель Григория Ивановича была большим горем. Мы были друзьями, а кроме того, его смерть лишила меня опоры в работе, которая теперь стала далеко не безопасной. Особенно после того как я попытался в разговорах с очевидцами поставить под сомнение результаты расследования этого убийства. Мне показалось, что я тоже взят «на прицел».

Как-то зашел Виктор Иванович. Он был явно расстроен. Под большим секретом поведал, что его вызывали в спецкомендатуру и обязали следить за мной и докладывать о всех моих делах и разговорах. Пригрозили расправой в случае неповиновения. Почти одновременно такое же «задание» получила и Лида, а когда она с возмущением отказалась, ей угрожали, что загонят в шахту на самую тяжелую работу. Она пришла ко мне заплаканная и, как и Виктор Иванович, обо всем рассказала. Теперь я знал, во-первых, откуда ждать беды, а во-вторых, что у меня есть по крайней мере дьа верных друга, а это тоже что-нибудь да значило.

Между тем на работе у меня назревали осложнения с «удельным князем» – управляющим угольным трестом, лауреатом Сталинской премии Петюшкиным: я отказался подписать акты приемки нескольких недостроенных домов. Петюшкину акты были нужны, чтобы рапортовать об обеспечении шахтеров благоустроенным жильем, хотя в некоторых домах были только стены, а строительство других вообще было законсервировано.

Петюшкин вызвал меня в свой кабинет. Поговаривали, что в задней стене этого кабинета была дверь, замаскированная под книжный шкаф. Дверь вела в просторный будуар с зеркалами и роскошной, из карельской березы, двуспальной кроватью. Ходили слухи, что в этот будуар агенты «по снабжению» доставляли Петюшкину молоденьких девушек. Удостоенные этой «чести» одаривались богатым продовольственным пайком или обещанием хорошей, легкой работы. Но каждую предупреждали, чтобы держала язык за зубами, если не хочет стать жертвой несчастного случая в шахте.

Внешне Петюшкин выглядел, как теперь говорят, респектабельно. Его грузное тело покоилось в удобном кресле. На нем был полувоенный френч защитного цвета, такого же фасона, как у Сталина на большом портрете над потайной дверью. Над застегнутым воротником управляющего нависали жирные складки. Толстые лоснящиеся щеки зажали с обеих сторон маленький нос, из-за чего, очевидно, Петюшкин все время громко сопел. Щеки наплыли и на глаза, оставив лишь две узкие щелки

Не отвечая на мое «здравствуйте», он просопел:

– Ты что же это себе позволяешь? Запомни, хозяин здесь я!

И ты будешь делать так, как нужно мне. Иди, и чтоб акты приемки домов были сегодня же подписаны.

Заметив, что я хочу возразить, тут же добавил:

– Впрочем, можешь не подписывать, обойдемся без тебя.

И, действительно, акты приемки подписали все члены комиссии, а вместо моей подписи стояла подпись заместителя председателя горисполкома.

Тучи сгущались. Главная моя поддержка и опора – Николай Иванович Типикин не сработался с первым секретарем горкома, и его перевели в другой город.

Здесь, в Половинке, где проживали в основном бесправные ссыльные, Петюшкин был полновластным наместником. В его руках оказалось снабжение населения продовольственными и всеми другими товарами первой необходимости. Благодаря этому мощному – особенно для послевоенного голодного времени – рычагу в зависимости от него оказались все основные оплоты власти – горсовет, прокуратура, спецкомендатура и даже горком партии. Одних подкупали щедрыми подачками, других устраняли под разными предлогами. Было несколько странных несчастных случаев в шахтах: одному упал на голову кусок породы, другого нашли мертвым в заброшенной подземной выработке. Вся корреспонденция и местная печать находились под строгим контролем. В центр шли только победные рапорты об успехах и достижениях. Из центра сюда – награды начальству и пожелания еще больших успехов трудящимся; это ссыльным женам и детям тех, кто был расстрелян или раскулачен в тридцатые годы. Несмотря на строгую цензуру, кое-что все же просачивалось. Чтобы не переполнялась чаща терпения – сменили прокурора. Вновь присланного молодого прокурора Петюшкин попытался подчинить сначала лаской, потом посулами, а там уж анонимными угрозами. Не вышло. А люди поверили новому прокурору. Стали приходить к нему со своими обидами и жалобами на притеснения и издевательства местных воротил. А те в свою очередь не могли простить прокурору, что он рьяно вступался за обворованных, оболганных, прижатых к стенке. Он вскрыл нарушения и подлоги, фальшивые рапорты, махинации с продовольственными товарами, уходящими на сторону, минуя магазины и шахтерские столовые. Обнаружились приписки к выполнению плана угледобычи. Стали известны и «амурные» дела управляющего, а в общем-то, его постоянные паскудства.

Думая, что сможет вывести на чистую воду высокопоставленную банду, Григорий Иванович подписал сам свой смертный приговор.

Однажды вечером ко мне в кабинет зашел новый заведующий коммунальным хозяйством. Под большим секретом он сообщил, что составляется список для отправки на строительство каких-то объектов на островах в Заполярье и что в этот список включен и я... Перспектива остаться там навсегда – меня не устраивала.

Надо было принимать какое-то решение. Отправка могла произойти внезапно, без предупреждения. Такая практика была мне уже хорошо знакома...

Здесь, в Половинке, не осталось никого, кто мог бы меня отстоять. И я решил в тот же вечер выехать в Москву.

Повидался с Виктором Ивановичем. Рассказал ему обо всем. Попросил завтра вечером зайти ко мне и, не застав меня дома, утром следующего дня сообщить в спецкомендатуру о моем исчезновении.

Виктор Иванович сначала наотрез отказался, и мне стоило большого труда убедить его это сделать. Ведь в противном случае ему грозит расправа, а о моем отъезде они все равно узнают. Донесут другие. Я же за это время успею уехать далеко. Виктор Иванович ушел, а я ждал Лиду, и не знал, как сказать ей о принятом решении. Она пришла и сначала не поверила мне, думала, что это шутка. Потом разрыдалась, и ничто не могло ее успокоить. Может быть, не стоило говорить ей правду...

Я не вписался в круг половинковской партийно-блатной элиты и потому должен был или подчиниться, или подлежал уничтожению вслед за прокурором.

Смертельную опасность я научился чуять безошибочно и загодя, а посему снова решил бежать, в пятый раз, но теперь уже от «наших».

28. Снова в побеге

Поезд из Молотова на Москву прибывал в Поливинку в полночь. Стоянка – одна минута. Я знал, что станция была под постоянным надзором спецкомендатуры, и меня могут задержать при посадке. Билеты на поезд продавали только по разрешению комендатуры или по командировочному удостоверению.

Решил ехать без билета. В подвале дома нашелся кусок латунной трубки и трехгранный напильник. Несколько ударов молотка и «трехгранка» – ключ для вагонных дверей – готова.

С наступлением темноты я вышел из дома. Вещей с собой никаких не взял, чтобы руки были свободны. Станцию обошел стороной и спрятался за штабелем шпал.

Темная осенняя ночь помогала оставаться незамеченным. Накрапывал дождь. По пустынной платформе прохаживался человек, другой время от времени выглядывал из приоткрытых дверей станционного барака. Спецкомендатура блюла службу.

Но вот вдали засветились огни поезда. Как только он поравнялся со мной, я побежал под его прикрытием к станции.

После минутной стоянки поезд снова тронулся, я вскочил на подножку предпоследнего вагона, с противоположной от платформы стороны.

Состав набирал скорость. От холодных поручней руки, отмороженные еще в фронтовую зиму 42-го, сразу закостенели. Поток встречного ветра продувал насквозь.

Долго не решался открыть дверь в тамбур своим ключом. А когда окончательно продрог и решился, то сначала не мог разжать пальцы. Потом никак не удавалось достать из кармана ключ. Отогревая руки, чуть не сорвался с подножки. После долгих усилий наконец открыл дверь и вошел в тамбур. Не успел отогреться, снова пришлось спуститься на подножку. Поезд подходил к станции. Так повторялось в течение ночи несколько раз.

Утром поезд остановился на большой станции. Я кинулся к вокзальной кассе и успел взять билет до Москвы. Почти всю оставшуюся дорогу продремал на верхней полке. Перед глазами стояло заплаканное лицо Лиды, а в памяти звучала ее просьба, повторенная много раз: «Не уезжай!»...

Шли вторые сутки как я покинул Половинку, и чем меньше оставалось до Москвы, тем тревожнее становилось на сердце. О моем отъезде уже, вероятно, знают. Могли сообщить по линии. Не исключено, что уже поджидают, ищут как преступника, бежавшего из тюрьмы, хотя я не был ни заключенным, ни репрессированным, ни даже ссыльным.

В районе станции Москва-Сортировочцая состав замедлил ход. Я вышел в тамбур, открыл дверь своей трехгранкой и благополучно приземлился на московской земле. Сперва на трамвае, а затем на метро, доехал до Маяковской и пешком отправился в Большой Каретный переулок к тетке Вере, родной сестре мамы. Ехать домой в Кунцево было рискованно и, как потом выяснилось, опасения были не напрасны. Там, у дома, дежурили двое в штатском.

В Москве я надеялся добиться приема у высокого руководства, но не учел при этом, что без паспорта меня никуда не пустят. Пока, для безопасности, родственники отправили меня на дачу в Манихино.

Октябрь в тот год под Москвой был мягким. Стояли погожие дни «бабьего лета», но к концу месяца погода испортилась. В летней даче стало холодно, я перебрался опять в Москву и поселился у знакомых в Курбатовском переулке.

За это время родители отправили несколько писем Сталину, Швернику, в Президиум Верховного Совета и Министерство внутренних дел. Как нетрудно догадаться, ни на одно письмо им так и не ответили. Стало ясно, справедливости не дождаться.

Тогда я решил изменить фамилию, уехать куда-нибудь в глушь, где нужна рабочая сила и не очень интересуются подлинностью документов.

Удалось найти человека, который за деньги достал мне паспорт с украинской фамилией и редко встречающимся именем Никон.

В паспорт он вклеил мою фотокарточку.

Перед отъездом из Москвы меня навестила тетя Вера. Уже поздно вечером я пошел проводить ее до автобусной остановки. Когда выходили из дома мне показалось, что кто-то быстро поднялся по лестнице и остановился на верхней площадке.

На автобусной остановке за нами встал в очередь человек в кожаной кепочке. Он показался мне подозрительным. Подошел автобус, забрал всех пассажиров. Тип в кепочке остался и сразу отошел в сторону. Сомнений не было, меня засекли. Значит, слежка была и за родственниками. А как потом выяснилось, чуть ли не за всеми знакомыми.

Ускоряя шаг, я пошел прочь от остановки. Пересек безлюдную в этот поздний час Тишинскую площадь. По стуку торопливых шагов понял, что преследователь едва поспевал за мной. Я побежал, и, похоже, мне удалось оторваться от него. Я быстро свернул за угол дома, а мой преследователь, как в плохом детективе, проскочил мимо. Двор оказался проходным. Я вышел на Грузинскую улицу. Оставалось пройти еще с десяток метров – и я дома. Оглянулся – сзади никого. Впереди на трамвайной остановке стояли несколько запоздавших прохожих. От них отделились двое и пошли мне навстречу. Один, широкогрудый, плечистый, загородил дорогу и, пока я пытался обойти его, откуда-то появился третий. Они вплотную обступили меня, и широкогрудый негромко произнес:

– Уголовный розыск. Предъявите документы.

Я хотел достать из кармана паспорт, но почувствовал, как в бок уперся ствол пистолета. Ребята были хорошо натренированы. Меня мгновенно прощупали. Из карманов извлечено все, что в них находилось. Операция длилась считанные секунды...

– Вы подозреваетесь в убийстве. Вам придется проехать с нами! Это было предлогом для задержания. Тут же подкатила машина, и я оказался на заднем сиденьи между двумя оперативниками. Третий сел рядом с шофером. Недолгий путь по ночной Москве – и мы въехали в ворота дома номер 38 по улице Петровка.

Небольшая, совершенно пустая камера без окон. Бетонный пол. Ни стола, ни скамейки. Часа через полтора щелкнул замок, и меня повели вверх по лестнице. В кабинете – трое в штатском. Один сидел за столом, двое стояли рядом. Некоторое время все трое меня молча рассматривали, потом предложили сесть. Тот, что сидел, взял лист бумаги.

– Фамилия, имя, отчество, год и место рождения?

Я назвал паспортные данные, все еще надеясь, что мое задержание – случайность. Допрашивающий ухмыльнулся и не стал записывать. Все трое переглянулись.

– А вы уверены, что это ваша фамилия?

Я не успел ответить. Зазвонил телефон. Трубку снял один из стоящих рядом и тут же передал ее тому, кто сидел за столом.

– Так точно, товарищ генерал... Нет, еще не назвался... Слушаюсь, товарищ генерал...

Я понял: дальнейшая игра бессмысленна и назвал настоящую фамилию.

Позже я узнал, что постановление на мой арест утвердил собственноручной подписью сам министр Государственной безопасности СССР генерал-полковник Абакумов!

– Откуда у вас этот паспорт?

– Купил на Тишинском рынке.

Последовали вопросы: у кого? когда? при каких обстоятельствах? с какой целью? Я рассказал о действительной причине отъезда из Половинки и о том, для чего мне нужен был паспорт. На вопрос: как выглядел человек, продавший вам паспорт?, описал внешность того типа, который выследил меня и преследовал от автобусной остановки. Позже выяснилось, что паспорт принадлежал женщине с украинской фамилией. Ее имя Нина переделали на Никон.

Продержали меня на Петровке недолго – всего несколько дней. Ночной переезд в закрытом фургоне, и вот меня уже вводят в большое мрачное здание. Сильный запах карболки. Ею пропахло все: и машинка, которой меня остригли наголо, и помещение, где сняли отпечатки пальцев и сфотографировали в фас и профиль, и полотенце, и тюремное белье. Карболкой пахли надзиратели. Даже вода в душевой, казалось, пахла той же карболкой.

Этот запах напоминал мне что-то из давнего прошлого... Вспомнил. Так пахла куртка отца, когда он вернулся домой, просидев полгода в Бутырской тюрьме. Ему тогда повезло. Берия, только занявший место смещенного наркома внутренних дел Ежова, еще не успел развернуться. Несколько явно абсурдных дел по 58-й статье попали в Московский городской суд, и невиновные были оправданы.

В это число попал и мой отец. Видимо, имело значение и то, что он отказался подписать протоколы следствия с нелепыми обвинениями.

Отец рассказывал, что однажды его привезли на допрос на Лубянку, и там следователь сказал ему:

– Если не будешь подписывать протоколы, отправим тебя в Лефортово. Там все подпишешь. А что касается свидетелей, то вон по улице люди ходят, – и он показал рукой в окно, – любого из них приглашу, он и будет свидетелем против тебя...

В какую же тюрьму угодил я?.. Судя по запаху карболки – Бутырка. Впрочем, наверное, и в других тюрьмах «Шипром» не пахнет.

Сначала меня поместили одного в сравнительно просторную камеру с лежаком, убирающимся в стену на день. На зарешеченном окне снаружи «намордник». Виден только кусочек серого осеннего неба. Под потолком не выключенная электрическая лампочка. В дверях, окованных железом, «глазок» для наблюдения за заключенным, и откидывающийся люк для просовывания миски с едой.

На завтрак дали жиденькую пшенную кашу, кусок черного хлеба. Потом черпак чаю, в ту же опорожненную миску.

Опять вспомнил рассказ отца о Бутырке. Битком набитая людьми камера, выносная «параша». А здесь – фаянсовый унитаз, соединенный с водопроводом и канализацией. Комфорт... Значит, мне досталась тюрьма «повышенной категории», с удобствами.

Первые дни немного мешал звук мощного двигателя, расположенного где-то поблизости, настолько мощного, что он перекрывал все остальные звуки. Обычно двигатель работал в вечерние часы. Но к этому я скоро привык.

Шли дни. Обо мне словно забыли. Думать о том, что меня ожидает, не хотелось. Это было непредсказуемо и потому бессмысленно. Еще в Бадене, под Веной, в сорок пятом, я познакомился с ведомством Абакумова. Тогда меня хотели убрать как нежелательного свидетеля. Теперь я был снова в его власти, и можно было ожидать всего. Тревога усиливалась одиночеством. Но однажды дверь в камеру открылась и ко мне ввели мужчину средних лет в военном френче со споротыми погонами. Следствие по его делу закончилось, и он ожидал трибунала. Его обвиняли в передаче секретных сведений иностранной разведке. А произошло это, по его рассказу, так: по окончании войны он был назначен начальником военного аэродрома на территории Германии. Связался с женщиной. Она оказалась шпионкой. Его скомпрометировали. Боясь наказания, согласился передать секретные сведения. Был уличен. Во всем чистосердечно признался и теперь надеялся на снисхождение. Первым моим вопросом был:

– В какой тюрьме мы находимся?

– В Лефортовской... – ответил он.