Текст книги "Алые погоны. Книга вторая"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА XV
ВОСПИТАТЕЛЬ ВОСПИТАТЕЛЕЙ
Утро началось с того, что полковнику Зорину позвонили из учебного корпуса и капитан Волгин простуженным голосом – такой бывает у человека, долго пробывшего в дороге и невыспавшегося – доложил, что беглеца Петра Рогова нашли. Зорин ясно представил нелюдимого тринадцатилетнего мальчика с угрюмым взглядом исподлобья и привычкой сосредоточенно покусывать нижнюю губу.
Рогов бежал несколько дней тому назад. Случай этот был особенно непонятен. На пятом году существования училища, когда все ребята уже давно успели полюбить его и, казалось бы, никому в голову не могло придти покинуть училище, – вдруг этот нелепый побег.
– Пришлите его ко мне! – сказал полковник по телефону и, обдумывая предстоящий разговор, прошелся несколько раз по комнате.
Кто-то тихо постучал.
– Войдите!
На пороге остановился Рогов. Оборванный, с виновато глядящими исподлобья глазами, он не осмелился сделать обычный военный доклад о приходе. Сам понимал: это было бы нелепо в такой жалкой, непохожей на военную, одежде…
– Почему ты бежал? – спросил Зорин прямо, и Рогов почувствовал: говорить неправду или молчать нельзя.
Он судорожно втянул воздух и выпалил:
– Я хотел стать знаменитым поэтом… Думал побродяжничать по Руси, набраться впечатлений и написать произведение, которое прогремит на весь мир!
– Но разве ты не понимаешь, что поэту надо быть образованным человеком? – мягче спросил полковник, почувствовав внутреннее облегчение при ответе Рогова.
– А Горький! – страстно воскликнул Петя.
– Горький? Но он не раз сетовал, что не имел возможности получить в детстве систематического образования… царское правительство закрывало двери учебных заведений для детей трудящихся. И разве уверен ты, Петр, что талантлив, как Горький?
– Нет, я в этом не уверен, – мрачно признался мальчик и решительно добавил: – Потому и возвратился.
Зорин подумал: «Вот, пожалуйста… недоработал, конечно, воспитатель» и стал рассказывать Пете об армейских поэтах, их труде. Потом позвонил, вызвал фотографа и начальника вещевого отдела. Фотографа попросил, кивнув в сторону Рогова:
– Сфотографируйте его в этом виде… И, обращаясь к Пете, пояснил:
– Фотография ваша будет лежать у меня в столе, на выпускном вечере, через пять лет я ее отдам вам. – А вас, товарищ капитан, – обратился он к начальнику ОВС, – попрошу выдать воспитаннику Рогову новое обмундирование, лохмотья же сохранить, я возвращу их ему, если он вздумает снова бежать. Перед этим прямо ко мне тогда приходите – задерживать не стану, – жестко сказал полковник беглецу.
– Разрешите идти? – глухо спросил Рогов и поднял на Зорина виноватые, умоляющие глаза.
– Да.
Зорин остался один. Скрестив руки на груди, остановился у окна, рассеянным взглядом скользнул по снежным сугробам. Оживился, когда опытный глаз страстного охотника отметил первые весточки весны. Едва заметно проступали пушистые, трогательные «барашки» на тонких оголенных ветках. Если выйти сейчас во двор, чутким ухом уловишь – капель с крыш, предвесеннюю пробу птичьих голосов. В лесу, небось, дятлы начали стукотню… Вспомнил Рогова. «Интересно, где он бродяжничал, этот новоявленный калика-перехожий… Ясно, недоработал воспитатель… Надо будет вызвать его».
Зорин отошел от окна, перелистал блокнот на столе. Какие дела сегодня? У начальника автотранспорта что-то не ладится с ремонтом машин… На подсобном хозяйстве затянули подготовку инвентаря к севу…
Бесконечные, неотступные дела надвигались, требовали внимания к себе, отвлекали… Если поддаться этой текучке, упустить из вида главное – будешь идти на поводу у событий, вместо того, чтобы управлять ими.
И опять сказал себе, как говорил не раз: «Главное, конечно, политическое воспитание личного состава»…
Зорин был вчера на уроке естествознания у капитана Брицына и полковнику не понравилось, как преподаватель излагал основы мичуринского учения – получалось как-то бесстрастно и сухо.
«Надо будет поговорить с ним об этом еще, – решил Зорин. – В последнем номере „Вопросы философии“ есть для него интересная статья… Да, не забыть, – вызвать секретаря парторганизации второй роты: он не понимает, что центр тяжести партийной работы сейчас должен быть перенесен в отделения, – там решается успех роты…
Наступило время, когда все воспитатели двигались вперед дружно – плечом к плечу. Научились находить основное звено воспитания сегодня, опираться на силу коллектива, продумывать работу и смотреть вперед. Нет плетущихся в хвосте, и только немногие еще „путают ногу“. Им надо критикой и советом помогать на ходу. Больше доверять и глубже контролировать… Движение теперь уверенно, лишь кое-кто неточен в тонкостях, отработке деталей… Значит, следует совершенствовать профессиональную культуру и, как прежде, развивать дальновидность…»
Зорин убрал бумаги со стола в ящик, положил в шкаф комплект «Учительской газеты». Через пять минут предстояло провести занятие с воспитателями. Посоветовавшись с генералом, он избрал тему: «Привитие воспитанникам навыков общественно-политической работы».
* * *
В десять без одной минуты воспитатели собрались в кабинете Зорина. Боканов и Беседа сели рядом. Полковник Зорин поднялся:
– Приступим к делу, товарищи…
Он начал с того, что в воспитании следует изобретать.
– Искать, думать! Продвигать жизнь вперед! – тихо пристукивал он согнутыми пальцами по столу. И от этого сказанное почему-то приобретало особенную четкость.
– Нас учит партия быть всегда в движении, в борьбе за новое… Объявите войну заседательской чехарде, формализму в политической работе. Естественное в наших условиях однообразие форм требует богатейшего содержания. Не довольствуйтесь вчерашним, жизнь не терпит косности, догматизма. Идите, товарищи, даже на творческий риск! Без этого в большом деле нельзя.
Внимательно слушавший Беседа одобрительно кивнул головой, поймал себя на этом движении и усмехнулся: «Так и мои слушают».
– Я хотел бы разобрать один случай во взводе капитана Боканова, – продолжал Зорин. – В прошедшее воскресенье первая рота совершала поход. Перед выходом товарищ Боканов дал поручение Андрею Суркову – в пути, на привалах, выпустить «Боевой листок». Затем в хлопотах забыл о задании и вспомнил только тогда, когда рота достигла населенного пункта, избранного конечной целью. Подзывает товарищ Боканов Суркова; «Дайте мне прочитать „Боевой листок“». «А я его не выпустил, – беззаботно отвечает тот, – не взял с собой цветных карандашей». Ясно – это отговорка, а дело в том, что редактор «Боевого листка» несерьезно отнесся к общественным обязанностям. Что же сделал наш уважаемый Сергей Павлович? Подверг дисциплинарному взысканию. Вот тебе на! Но ведь это, дорогой товарищ воспитатель, легче всего. Думать много не надо. Шкалу взысканий разработал и… – Зорин не докончил, выразительно посмотрел на Сергея Павловича.
Боканов нахмурился, подумал: «Кажется, действительно, неудачно получилось».
– А если вдуматься, – Зорин взял пресс-папье и переставил на другой край стола, – Сурков получил не приказ, а общественное поручение, и речь, следовательно, идет о дисциплине выполнения общественных обязанностей. Не так ли? И здесь следовало действовать по линии общественной же, апеллировать, так сказать, к авторитету Суркова среди товарищей. Мне думается, надо было по возвращении устроить в классе разбор перехода и, отмечая недостатки, сказать: «Их было бы гораздо меньше, если бы Сурков не подвел нас всех как редактор, серьезно отнесся бы к политическому заданию. На войне, перед тем как пехота идет в наступление, проводится артподготовка. Но не менее важной для исхода боя является политическая подготовка бойцов, политработа в ходе боя. Во время Великой Отечественной войны часто бывало так: вот идет бой с танками. В напряженные, решающие минуты появляется в окопе „Боевой листок“, его из рук в руки передают бойцы. В нем всего несколько строк: „Сержант Николаев только что совершил подвиг, – прямой наводкой подбил вражеский танк. Слава герою! Берите пример с товарища Николаева!“ Вот что такое „Боевой листок“ в армии, воспитанник Сурков». «Через несколько лет, – пояснил бы я дальше воспитанникам, – вы станете не только строевыми командирами, начальниками, но и политическими, идейными руководителями солдат, вы будете направлять работу партийной, комсомольской организации подразделения… Политической работе следует учиться сейчас. Что касается воспитанника Суркова, то мне, видно, придется лишить его на месяц права выполнения общественных поручений».
– Уверяю вас, – сделал шаг к воспитателям полковник, – ребята ждали именно выговора, вот этого самого дисциплинарного наказания вашего, товарищ Боканов, и, возможно, потом посочувствовали Суркову, – такой же оборот дела, какой я предложил вам, был бы для них полной неожиданностью. Да и сам Сурков – юноша самолюбивый, но справедливый в оценке – своих поступков и дорожащий общественным мнением, был бы гораздо более огорчен таким исходом, прочувствовал бы, что поступил неверно.
* * *
Отпустив воспитателей, Зорин пошел в первую роту – посмотреть, как там оборудовали комнату политпросветработы. Он разрешил Русанову приобрести абажуры, цветы, шахматные столики, диваны, попросил жену Веденкина, – она председательствовала в женсовете, – помочь: сделать занавеси, со вкусом расставить мебель, внести уют.
Издали Зорин увидел, как плац пересекала мелкими, семенящими шажками, маленькая фигура. – Самсонов! – безошибочно отметил полковник. Он узнавал ребят даже по голосу и походке.
Когда Зорин поднялся наверх, началась большая перемена, и роты стали выходить на плац, на прогулку под оркестр.
В тени колонны Зорин заметил притаившуюся фигуру. Воспитанник лет двенадцати, слюнявя чернильный карандаш, крупными буквами писал на колонне бранное слово. Полковник подошел вплотную. Мальчик, застигнутый врасплох, вздрогнул и вытянулся в замешательстве.
– Прочтите громко то, что написали! – потребовал начальник политотдела. Тот покраснел так, что сразу выступил пот, прошептал едва слышно:
– Не могу!
– Читайте! – гневно настаивал полковник.
– Это стыдно! – выдохнул воспитанник, готовый провалиться сквозь землю.
– А писать для товарищей, для офицеров не стыдно? Читайте!
Мальчик с отчаянием смотрел на Зорина Ясно было, он ни за что не сможет прочесть вслух…
– Немедленно сотрите, – приказал полковник, – и никогда в жизни не пишите и не произносите таких слов. Понятно?
– Понятно, – как эхо, раздалось в ответ.
– Идите в роту и доложите о случившемся своему воспитателю!
– Слушаюсь, доложить о случившемся своему воспитателю, – голосом глубоко несчастного человека повторил виновный..
И Зорин, глядя ему вслед, весело подумал, что, пожалуй, навсегда отбил охоту у этого паренька к писаниям подобного рода.
…. Комнатой политпросветработы полковник остался доволен, только сказал Русанову:
– Обязательно повесьте здесь «Доску почета» и хорошо бы иметь фотоальбом «Наша жизнь». У вас же уйма собственных фотографов.
– Сделаем, – обещал Русанов. – Да, – сообщил он, – комсомольское бюро думает назначить заведующим комнатой Ковалева и установило дежурство комсомольцев.
– Это хорошо, – одобрительно кивнул головой Зорин, – но хватит обязанностей Ковалеву… Посоветуйте поручить другому, менее занятому. – Эх, – воскликнул полковник, – была не была – разорюсь, даю вам радиоприемник «Нева», тот, что у меня в кабинете.
Русанов расплылся в улыбке. Он уже давно приглядывался к этому радиоприемнику.
ГЛАВА XVI
ТОВАРИЩЕСКАЯ РУКА
Комсомольское собрание, отношение товарищей, – Пашков видел, что его только-только терпят, – разговор с Сергеем Павловичем во время лыжного похода подействовали на Геннадия очень сильно. От такой встряски внутренне-неиспорченный человек обычно выздоравливает. Как и предполагал Боканов, весь «аристократизм», вся эгоистичность Геннадия не составляли основу его характера, были в значительной степени напускными. И когда Геннадий по-настоящему почувствовал, что значит в жизни человека осуждение товарищей, он резко изменился, как изменяется человек после тяжелой болезни, словно обновляется и вновь рождается на свет.
Это пришло нелегко и не сразу. Он одиноко бродил в дальних аллеях сада, мучительно гнал от себя мрачные мысли, но они неотступно, как совесть, преследовали и жгли.
«Значит, ты трусишь, если не находишь мужества прямо всем сказать – я неправ», – обвинял ночью – кто-то неумолимый. «Нет, это вовсе не трусость, – защищался он, – дело в самолюбии». «Но ты ведь знаешь, что у „довоенного“ Стаховича из „Молодой гвардии“ и самолюбие, и себялюбие было через край, и к чему это его привело?». «Это подло даже думать, – что я могу стать таким!» – бледнели губы у Пашкова.
Он на мгновенье снова, до мельчайших подробностей, представил: комсомольское собрание, осуждающие глаза товарищей, слова друга – Снопкова, полоснувшие его, как ножом: «Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… им до всех дела нет – только б самим покрасоваться».
– Это не так, это ты брось обо мне, – шептал Геннадий в темноте.
И опять беспокойно ворочался на койке. Гулко, будто рядом, пробили часы в нижнем вестибюле. «Почему ночью все слышно так ясно? И дома, когда был… Надо написать письмо отцу, рассказать ему все, не кривя душой». Только под утре решил: «Не к чему самобичевание… заверения… доказывать надо делами… придти к ребятам с открытым сердцем. Как на моем месте, поступил бы Михаил Васильевич?»
Фрунзе был любимым героем Пашкова. Он перечитал о нем все книги, какие только мог достать, ходил для этого даже в библиотеку им. Ленина, когда на каникулы приезжал к отцу в Москву. В заветную тетрадь Геннадий выписывал высказывания Фрунзе, хранил его портрет. Пашков ни за что никому не признался бы, что находил у себя некоторое портретное сходство с молодым Фрунзе. А сходство действительно было: в синих глазах, золотистом пушке на круглых щеках, в слегка припухших губах.
«Как бы на моем месте поступил Михаил Васильевич? – снова спросил себя Геннадий и твердо решил – Все надо разрешать честно и прямо».
Сразу успокоившись, он уснул.
Спал не более двух часов, но вскочил на зарядку бодрым и свежим. Проснулся с той же мыслью: «Все надо разрешать честно и прямо».
Давящая тяжесть исчезла.
С этого дня поведение Геннадия резко изменилось: он стал проще, сдержаннее, скромнее. С готовностью помогал товарищам усвоить сложную теорему, предлагал свои услуги в хозяйственных работах по роте – и все это без тени заискивания, без ожидания благодарностей и похвал, а просто потому, что по-настоящему понял – что значит «жить дружно».
Это не было чудом мгновенного перевоспитания (излюбленное утверждение ленивых воспитателей и кабинетных теоретиков). Не было никакого «вдруг». Решающий перелом, происшедший в Геннадии, давно подготовлялся, но понадобился взрыв, мучительный пересмотр ценностей, чтобы все лучшее, что уже накопилось в характере, вытеснило наносное.
Товарищи начали понимать, что происходит с Пашковым, и тоже, правда, медленно, присматриваясь, стали «менять курс» – сердце отходило.
Как-то, когда Геннадия не было в классе, Павлик Снопков сказал о нем Семену, самому непримиримому из всех:
– Зачем человека втаптывать? Поучили… Он, видно, многое пережил…
Павла поддержал Андрей:
– Ему сейчас руку протянуть надо…
Семен смолчал. Насупясь, жестоко подумал: «Прекраснодушие».
Неделей позже Геннадий подошел к Гербову:
– Дайте мне поручение… общественное, – попросил он. Думал сказать «комсомольское», не выговорилось. («Какой же я сейчас комсомолец, я им только буду»).
Гербов посмотрел недовольно. Хотел отрубить, что, мол, обойдемся и без помощи таких, но вспомнил разговор с Сергеем Павловичем и, глядя на Пашкова серьезными, испытывающими глазами, сказал:
– Хорошо… Посоветуюсь на бюро…
Задание дали очень ответственное и подчеркнули, что не кто-нибудь – бюро поручает: подготовить вечер памяти Суворова. Для этого комитет выделил группу комсомольцев – в помощь офицерам.
Геннадий взялся за дело горячо. Часто советуясь с Веденкиным, он сам готовил доклад: «Суворовская наука побеждать».
Хотелось сделать его интересным, не повторять общеизвестных истин.
Геннадий долго рылся в книжных шкафах училища, все воскресенье просидел в городской библиотеке. Материала было много, но следовало отобрать главное, продумать детали и сделать выводы. Поглощенный своими мыслями, Пашков в перемены сосредоточенно – вымеривал коридор – шагал от стены к стене – потом, вдруг вспомнив что-то, бежал в класс.
– Как с выставкой дело идет? – обеспокоенно спрашивал он у своего помощника Снопкова, склонившегося в углу класса над ящиком с глиной и проволокой – Павлик оборудовал район обороны роты.
– За мной дело не станет, – выпрямился Павлик, – а вот Савва затягивает с макетом винтовки, понимаешь, все сделал, но еще не электрифицировал.
Геннадий, разыскав Братушкина, настойчиво говорил ему:
– Неделя осталась, ты это учел? Неделя!
Но все обошлось, как нельзя лучше, и в назначенный вечер Павлик Снопков, важно расхаживая между экспонатами, объяснял гостям:
– Сталинская стратегия опирается на передовую технику века… Мы должны идти во главе ее… Вот, пожалуйста, рисунки по радиолокации… А это – полоса препятствий… Или вот, пожалуйста, – пульт управления.
Он нажимал какие-то кнопки, поворачивал рычаги – и загорались лампочки, двигались механизмы.
В «кабинете Суворова» Андрей показывал гостям рисунки, иллюстрирующие боевую деятельность полководца, макет «Штурма Измаила», карты походов русских чудо-богатырей.
Целый зал был посвящен теме: «Сталинское полководческое искусство». Над портретами маршалов Советского Союза висела надпись: – Ученики великого генералиссимуса…
Схемы фронтов и операций чертила первая рота, стенд: «Тыл и фронт» – сделала рота Тутукина.
В разгар вечера в актовом зале появился седовласый, статный полковник с орденом Суворова на груди. К гостю подошел Зорин, благодарно пожал ему руку:
– Вот хорошо, Петр Васильевич, что пришли, а я стал уже опасаться, не помешало ли что?
В пришедшем ребята тотчас узнали полковника Образцова. Лоб полковника пересекал глубокий шрам, с которого Артем Каменюка не сводил восторженных глаз. Ему представилась ожесточенная рубка. Как бы хотел Артем иметь такой же боевой шрам!
Полковник, серебристо позванивая шпорами, поднялся на сцену, ласково прищурил глаза и сказал, обращаясь к залу:
– Меня, дорогие наши наследники, ваш начальник политотдела попросил рассказать несколько эпизодов из боев Отечественной войны…
Голос у него был очень сильный и он, видно, помня об этом, сдерживал его, приглушал, но каждое слово было слышно даже в самых дальних рядах.
Увлекшись, полковник сошел со сцены и остановившись перед первым рядом, продолжал рисовать картину за картиной.
Артему казалось, что полковник обращается к нему одному и он сидел, затаив дыхание, боясь пошевельнуться.
После того как Образцов окончил свой рассказ и ответил на вопросы, он сел рядом с Каменюкой, и сейчас же к нему любовно потянулись те, кто сидел поближе. Им хотелось разглядеть орден Суворова, мужественное лицо полковника.
На сцену вышел Пашков.
– Сейчас, – объявил он, – мы поставим небольшую инсценировку, написанную вице-сержантами Ковалевым и Сурковым: «Разговор Александра Васильевича Суворова с внуками».
Поднялся зеленый бархатный занавес. Ведущий, обращаясь к залу, спросил:
Кто взял Измаил неприступный,
Искусством кто мир удивил?
Дотоле такой недоступный
Проход Сен-Готар покорил?
Кто бил без усталости своры,
Кто рядом с солдатом шел в бой?
Из задних рядов зала поднялся боец – в каске с автоматом на груди. По рядам прошел шопот – Братушкин… Бра-туш-кин…
Боец с гордостью сказал:
То прадед наш – храбрый Суворов
Солдат, полководец, герой.
Суворов всегда рядом с нами
И, слышится мне, говорит:
«Потомки, походы за вами,
Вам будущее хранить!»
Дадико Мамуашвили, сидевший у окна в четвертом ряду, вдруг встал и, повернувшись лицом к залу, произнес звонким голосом, с приятным акцентом:
… Потомки его молодые
Ответ полководцу дают:
«Мы, русские, все одолеем:
Учебу, походы и труд,
И горе врагу – коль посмеет
На нашу страну посягнуть!»
… Вечер удался на славу и ребята расходились довольные. Володя пошел проводить домой Галинку. Когда они вышли из училища, девушка дружески взяла его под руку.
– Пашков мне сегодня показался не таким, как всегда – проще. Ты заметил? – спросила девушка.
Ковалев не рассказывал ей историю Геннадия, – в конце-концов, это было их семейное внутреннее дело – и не следовало выносить, его за стены училища.
– Да, он стал много лучше, – согласился Ковалев, – и, знаешь, я убедился, – он все-таки может быть хорошим товарищем… Вчера я колол дрова, он сам предложил помочь, а увидел, что наш капитан приближается – передал мне топор и в сторону отошел. А как только капитан прошел, он опять отнял у меня топор. Значит, не для похвалы начальства мне помогал, а от души…
Они минут десять постояли у ворот дома Богачевых. Володе трудно было выпустить из своей руки маленькую, теплую руку Галинки, он мог бы так стоять бесконечно долго…
– Спокойной ночи, – наконец, первой сказала она, зная, что Володе пора уходить, и легким прикосновением пожала его руку.
– Спокойной ночи!
Ковалев возвратился в училище, когда в спальне все уже разбирали постели.
Гербов, дружелюбно глядя на Пашкова, говорил ему:
– Хорошо поручение выполнил…
Геннадий молча благодарно улыбнулся.
* * *
Появление генерала Пашкова в училище вызвало у ребят большой интерес. Широкоплечий, высокий, с гибкой талией гимнаста, пронзительными глазами, он шел по двору легкой, чуть вразброс, походкой, свободно неся свое большое тело. Пожалуй, только нежная кожа лица, совсем не соответствующая общему впечатлению мужественности, да тени под глазами – словно синева их перелилась за края век, напоминали о том, что он – отец Геннадия.
Стоило генералу снять шинель, как ребята мгновенно отметили на кителе приезжего четыре ряда боевых наград. Некоторые из них они не могли определить и шопотом спорили:
– Польский…
– Болгарский…
Самое сильное впечатление, особенно на Сеньку – он бредил авиацией, строил планеры, рисовал самолеты, – произвела фуражка генерала. Она была с высокой тульей и бесподобными золотыми крыльями чуть повыше небесноголубого околыша.
Когда же генерал снял фуражку и открылся гладко выбритый, загорелый череп, Сенька твердо решил: «Стану летчиком, тоже буду голову брить. Да что ждать, побрею ее теперь, только бы согласился парикмахер дядя Вася».
… Генерал прилетел в училище неожиданно для самого себя. Утром получил письмо от сына и, так как все привык делать решительно, то за десять минут собрался, а еще через двадцать – сидел в самолете, поручив свои дела заместителю.
В пути сердито думал о Боканове, о воспитателях: «Безобразие! Не могут сами справиться… Ну, куда это годится? Беспомощность…».
Генерала Полуэктова он не застал и прошел в кабинет начальника политотдела. После долгого разговора с Зориным (никто не знал, о чем они говорили) отец Геннадия вышел из кабинета красными немного растерянным. Такое лицо бывает у человека, вдруг обнаружившего, что он заблуждался в том, в чем до сих пор считал себя непогрешимоправым.
Он зашел в учительскую и, когда офицеры быстро встали, вытянулись, жестом попросил сесть, просто сказал, обращаясь ко всем:
– Родитель… Тимофей Тимофеевич Пашков, – и пожал каждому руку.
Боканов представился ему. Пашков попросил Сергея Павловича уделить ему полчаса. Они уединились в пустующей музыкальной комнате. Отец спросил с тревогой:
– Неужели непоправимо?
Сергей Павлович подробно рассказал обо всем, что произошло у Геннадия за последние месяцы. В приезде отца, собственно, не было уже нужды.
– Геннадий сам сделал должные выводы и, по-моему, идет сейчас в коллектив, а не от него.
Отец с облегчением провел ладонью по блестящему черепу, – точно таким жестом, как это делал Геннадий, приглаживая свои волосы.
Полез в карман кителя, доверительно протянул воспитателю письмо сына:
– Два месяца назад прислал, просил: «Переведи в другое училище…».
– И что же вы ему, Тимофей Тимофеевич, ответили? – просто спросил Боканов, прочитав письмо.
– Да ответил вроде бы как следует, – словно советуясь и теряя свою уверенность посмотрел Пашков из-под тонких черных бровей, – «сам, по-большевистски решай личные дела. Прежде всего с коллективом считайся. Хорошо, что тебя во-время одернули. Наша партия образумливала людей и постарше тебя, очень заслуженных, когда они начинали зазнаваться».
Генерал остановился на секунду. Можно было подумать, что он колеблется, следует ли еще о чем-то сказать и, видно, решившись, протянул другое письмо:
– А это я сегодня получил.
Боканов прочитал и это письмо. Едва заметно, удовлетворенно дрогнули его губы, улыбкой не хотел обидеть генерала:
«Это ты, отец, сделал меня эгоистом… Только ты! Летом, когда я приезжал, баловал неумеренно, вместо того, чтобы направлять мое нравственное развитие. К счастью для меня, им занялись товарищи… Что же ты за коммунист, если у тебя такой сын?»
– Пожалуй, он прав, – задумчиво, с ноткой виновности сказал генерал, – солдат воспитываю, офицеров воспитываю, а на собственного сына, выходит, времени не хватило… Да, но только тон-то у него какой дерзкий! Не мог о том же вежливей написать!..
– Ну и взгрею ж я его! – оскорбленно добавил он, но спохватился и озабоченно спросил: – Как же теперь дело повести?
– Я думаю, – немного помолчав, посоветовал Боканов, – говорить с ним обо всем этом надо немногословно и просто: «Как коммунист, требую от тебя поступить по-комсомольски»… И научить как… Прошу вас, как отца, Тимофей Тимофеевич, не баловать его… ну, хотя бы теми сравнительно крупными денежными переводами, что вы присылаете ему довольно часто.
Сергей Павлович остановился, подумал: «Лекцию целую прочитал. Неудобно как-то получается… ведь генерал…» Но решил сказать еще об одном:
– Геннадий должен закончить училище с медалью, для этого ему сейчас следует работать с огромным напряжением, он же привык все брать слету.
– Верно! – сокрушенно согласился отец и, стараясь смягчить обвинение, пояснил: – Он рано в школу пошел, память великолепная, всегда его хвалили… и, пожалуй, захвалили.
– Вот, вот… Я прошу вас внушить ему, так сказать, по родительской линии, что успех принесут: система в работе и настойчивость…
