Текст книги "Алые погоны. Книга вторая"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА VIII
СТАРШИЕ И МЛАДШИЕ
В небольшой канцелярии первой роты народа собралось столько, что сидели на диване, креслах, табуретках, принесенных из каптерки старшины, тесно прижавшись друг к другу.
– В тесноте, да не в обиде! – пошутил Боканов, смеющимися глазами оглядывая собравшихся. Здесь были офицеры-коммунисты первой и пятой рот, комсомольцы, утвержденные бюро выпускной роты как шефы малышей, беспартийные преподаватели.
На диване уютно устроился между Ковалевым и Беседой, стиснутый ими, Виктор Николаевич Веденкин.
– Это вы прекрасно придумали, – братски заботиться о малышах! – одобрительно говорит он Ковалеву.
– Нас Сергей Павлович надоумил, – объяснил Ковалев, радуясь и тому, что вот он как равный сидит здесь с коммунистами, и тому, что они вместе будут решать, как лучше воспитывать младших. На душе было празднично. Теперь он сам – немного воспитатель… Это ко многому обязывало и как-то очень поднимало в собственных глазах.
– Товарищи, – раздался голос Боканова, стоявшего у стола, рядом с двумя командирами, рот, – начальник политотдела поручил мне собрать вас, чтобы обсудить план совместных действий…
Тутукин и Русанов сели по обе стороны Боканова. Он продолжал:
– В кадетских корпусах процветало издевательство великовозрастных детин над новичками, насаждалось холуйство. Старшие заставляли малышей чистить себе обувь, состоять на побегушках, трепетать перед кулаком старшего. Суворовские училища строят коммунистические отношения дружбы и взаимного уважения между старшими и младшими воспитанниками. Если мы отнесемся к делу не формально, а с живой, страстной заинтересованностью, оно даст прекрасные всходы. Похвально иметь детальный и обширный план работы, но если мы сведем все лишь к «выполнению пунктов» этого плана, «проведению мероприятий» – мы лишим прекрасное дело тепла и сердца, погубим его. Будьте почаще вместе со своими меньшими братишками, – обратился офицер к комсомольцам, – в перемену, в свободный час, всюду и везде пусть они вьются около вас, ждут вас. Между делом, гуляя вместе в городе, поинтересуйтесь, как учатся, что пишут им из дома? Расскажите им, что значит быть комсомольцем, каким должен быть молодой большевик. Партийная организация рассматривает ваше шефство как, важную политическую работу… Мы уверены – вы оправитесь с заданием…
… Через несколько дней произошла торжественная встреча комсомольцев первой роты со своими новыми товарищами.
Рота Тутукина выстроилась в актовом зале. Подполковник Русанов, в парадном кителе, при орденах, привел сюда же своих. Играл оркестр. Комсомольцы – их было двадцать – высоких, подтянутых, с безупречной выправкой – остановились посреди зала. Русанов, обращаясь к малышам, сказал:
– Партийная и комсомольская организации первой роты прислали к вам самых лучших своих воспитанников. Вот вице-старшина Гербов Семен (Гербов сделал вперед два энергичных шага и медали, прозвенев, снова ровным рядком легли у него на крутой груди) – он знаменосец училища; суворовец Анатолий Глебов – лучший строевик, гимнаст, передаст вам свой опыт; вице-сержант Андрей Сурков – его картину «Подвиг Юрия Смирнова» вы видели в читальном зале – он научит вас хорошо рисовать; вице-сержант Владимир Ковалев – подготовит из вас отличных стрелков… Комсомольцы Гербов, Сурков, Глебов, Ковалев, – станьте на правый фланг четвертого отделения пятой роты! Теперь это отделение ваше…
Немного позже, когда раздалась команда подполковника: «Разойдись!» – малыши облепили шефов. Те кажутся гренадерами, неловко передвигаются в гуще мелюзги, словно боятся случайно раздавить кого-нибудь, и ужо в этой осторожности чувствуется застенчивая нежность.
* * *
Шел последний урок в субботу. Взвод Боканова в географическом кабинете смотрел киножурнал «Египет сегодня».
В дальнем углу кабинета сидел полковник Белов. В темноте, под однообразный стрекот аппарата, голос географа звучал особенно выразительно и словно бы издалека. Иногда на экране появлялась указка учителя:
– Посмотрите, как примитивны орудия труда, какие изможденные лица у этих рабочих… Нет, не сладко жить и трудиться в «раю» английского империализма.
Фильм закончился, – казалось, оборвался. Открыли затемненные окна, дневной свет хлынул в комнату, заставил прищуриться. Под впечатлением только что увиденного на экране – юноши сидели задумчивые и серьезные. Полковник, одобрительно покачивая головой, что-то записывал в тетрадь посещений.
Громко, под самой дверью, сигналист протрубил окончание урока.
Павлик Снопков при первых же звуках трубы тряхнул головой, будто отогнал тяжелое видение, и тихо проворковал, прислушиваясь к веселым руладам:
– Серенада, ты – моя радость!
Снопков был выдумщиком многих ходящих по роте острот. Это он сокрушенно назвал пятерку «неуловимым Яном», а путь в столовую – «Золотой тропой».
Шопот Снопкова услышал Ковалев, сидящий впереди его, и улыбнулся – действительно, это – самый приятный сигнал недели. Он предвещал два свободных вечера и свободный день. Только раздается этот сигнал, как возникает ощущение честно заработанного отдыха, вспоминаешь, что впереди ждут тебя и танцы в клубе, и припасенный свежий номер журнала, и прогулка в город. Сразу же после обеда начинается чистка гимнастерок, утюжка брюк, подшивка подворотничков – радостные приготовления субботнего вечера.
В спальне, перед маленьким зеркалом, пристроенным на подоконнике, неторопливо бреется Гербов – собирается в город. Говорят, в книжном магазине появились сборники пьес, и Семену хочется выбрать какую-нибудь для постановки в училище. В прошлом году он участвовал в спектакле и, странное дело, обычно медлительный, на сцене преображался – откуда только брались непринужденность и темперамент.
Недавно, во время генеральной репетиции пьесы «Губернатор провинции», где Семен играл роль майора, он в перерыве между действиями, загримированный, в форме офицера, вышел во двор училища. Перед ним вытягивались товарищи, браво козырнул сержант четвертой роты. Вежливо ответив им, удовлетворенный Гербов возвратился за кулисы.
Бритье для Семена – мученье. Кожа на лице у него нежная, а редкие, светлые волоски неимоверно жесткие. Рука неуверенно водит бритвой, и Гербову то и дело приходится заклеивать порезы кусочками специально приготовленной на этот случай папиросной бумаги.
В классе недалеко от окна сидит Андрей Сурков – рисует. Его страсть к искусству с годами увеличилась. Он теперь собирает книги о мастерах живописи, читает специальные журналы. Очень часто бывает у художника Крылатова, к которому когда-то привел его Боканов. Михаил Александрович Крылатов стал наставником и другом Андрея.
Когда Сурков узнал, что в соседнем городе открылась передвижная выставка работ ленинградских художников, он отпросился на день и поехал на выставку. В спальне, в тумбочке Андрея, хранятся заветные альбомы с зарисовками, тетрадь выписок: о красках, фоне, штриховке…
Сейчас Андрей делает этюды к большому, давно задуманному полотну – «Зоя перед утром казни». Он целиком поглощен работой. Вся картина – законченная, живая, протяни руку и ощутишь, – представляется Андрею совершенно ясно. Сарай. В углу на полу сидит Зоя, босая, в разорванной одежде, сквозь которую виднеется истерзанное, посиневшее тело. Горящие глаза девушки видят то, что происходит далеко за стенами темницы, там… в Москве… «Это – счастье умереть за свой народ!». Яркий огонь веры и страстной любви делает лицо прекрасным. Заглянувший в приоткрытую дверь сарая немец-часовой поражен видом девушки. Он не понимает и не может понять, почему так бесстрашна она… В ужасе, как от призрака неминуемого возмездия – пятится фашист…
Андрей разрумянился от внутреннего волнения, тонкие, длинные пальцы его мелькают над листом.
… Савва Братушкин, то и дело отбрасывая со лба щегольской светлый чубчик, готовит выступление на литературной конференции. «Летом я гостил у родственников, в поселке, недалеко от Краснодона, – пишет он, – и там познакомился с несколькими молодогвардейцами»…
Переписывает протокол комсомольского собрания Павлик Снопков. Это уже третий подряд протокол, который ему пришлось вести. Беда, когда попадешь в штатные секретари!
В классе каждый занимается своим – отвечают на письма, тренькают на мандолине, отгадывают кроссворды, но никто никому не мешает. Привыкли отгораживаться, когда надо, от шума, не замечать его, и если бы наступила тишина, она показалась бы непривычной и, пожалуй, неприятной.
Вошел окруженный свитой «тутукинцев» Владимир. Сенька Самсонов неизменно улыбался от уха до уха. Доверчивый, впечатлительный Дадико льнул к Ковалеву, не сводя с него темных, выразительных глаз. Владимир возмущенно говорит Самсонову:
– Я уже дважды показывал тебе, как по-армейски заправлять койку и в роте нашей ты был не раз – видел, какой там порядок? А что я сейчас в спальне у тебя обнаружил?
– Немного перекривил, – виновато оправдывался Самсонов, – не так простыню подвернул… Старался, но немного перекривил… Я знаю – манжет надо делать на ширину тетради.
– Ну, а почему ты вчера невнимательно нес наряд – получил замечание от офицера?
– Понимаешь, – невинно помаргивая белыми ресницами, стал объяснять Сенька, – проклятая забывчивость…
– Не понимаю и понимать не хочу! – категорически отрезал Ковалев, – ты вообще, Семен, вряд ли отдаешь себе отчет, что значит быть военным человеком. Вот сейчас мы шли по коридору и ты так отдал честь сержанту, что стыдно было на тебя глядеть – как будто муху отогнал! В конце концов, думаешь ты быть строевым офицером или нет?
Самсонов сокрушенно вздохнул.
– Думаю, – меланхолически сказал он и, расправляя гимнастерку вокруг ремня, решительно добавил, насупив брови:
– Я примусь за себя как следует!
– Ну, смотри, забывчивый человек, – уже добродушно произнес Ковалев, подхватил его под локти и, подбросив, поймал на лету. Сенька от удовольствия запищал.
… К обязанностям старшего брата Ковалев относился с чувством большой ответственности, считая их своим прямым комсомольским долгом.
Вокруг Ковалева вечно увивалась «личная охрана», как шутливо называл он своих пронырливых спутников, которые мимоходом успевали отметить: как пришит у него подворотничок, спросить, как подальше толкнуть ядро, лучше запомнить даты по истории, сохранить силы при дальнем беге… Они нетерпеливо ждали каждого прихода Володи, чтобы доложить о самых свежих новостях и самых новых планах, что до отказа переполняли их стриженые головы;.
Алексей Николаевич был настолько доволен своим добровольным помощником, что даже просил командира первой роты в характеристике. Ковалева отметить эту его работу.
Подполковник Русанов, перед строем роты, зачитал ходатайство офицера и обещал удовлетворить просьбу.
– Подождите одну минуту, – попросил юных друзей Владимир, отпустив Самсонова, – я приберу книги и мы пойдем в тир.
Вместе с Беседой Володя обучал их стрельбе из мелкокалиберной винтовки – «готовил смену», как сказал он им однажды.
Ковалев открыл дверцу книжного шкафа и стал аккуратно складывать книги на своей полке.
– Ой-ё-ё, книг сколько! – восторженно расширил глаза Дадико, – вы умные!
– Куда там! Ужасно умные, – усмехнулся Володя и серьезно добавил – Когда выпускниками станете, у вас тоже столько книг будет. Да еще, гляди, мои как раз к тебе попадут – притянул он к себе за плечи Мамуашвили. Дадико доверчиво прижался, но тотчас отодвинулся, – что за нежничанье?
– А что это значит – логика? – взял он в руки тоненькую книгу в серебристом переплете.
– Логика учит убедительно доказывать, побеждать в споре, – начал объяснять Ковалев. – Скажем, защищая нашу родину, ты окажешься далеко за пределами ее, и вот остановишься в доме крестьянина, который не знает еще правды о нашем советском строе. У вас зайдет разговор, где лучше жить – в социалистической стране или в капиталистической?
– Так ясно же, что у нас! – воскликнул Дадико.
– Нам-то ясно, – одобрительно улыбнулся Владимир, – а им надо доказать, убедить примерами.
– Я бы рассказал, как моя мама в колхозе работает… Одного винограда за год, знаешь, сколько получила?
В дверь класса просунулась рыжая голова Авилкина.
– Андрюша, ты не забыл?
– Иду… иду… – с трудом отрываясь от работы, ответил Сурков, – сейчас…
Андрей назначил на пять часов вечера заключительное занятие редакторов боевых листков.
Кружок этот он создал в роте Тутукина еще в лагере и успел научить ребят не только составлять макет газеты, писать статьи, но и как пользоваться различными шрифтами, смешивать краски, придавать газете праздничный вид.
– Сегодня сдача пробы – каждый должен представить сделанную им газету на тему: «Дисциплина – мать победы». Если газета удовлетворит Суркова, он от имени комсомольского бюро выдаст «удостоверение редактора».
Больше всех волнуется Павлик Авилкин. Может быть, потому, что считает свою газету лучшей. Он разыскал где-то лозунг – «Люби свое училище, береги его честь, уважай традиции», написал этот лозунг крупными красными буквами вдоль всей газеты и возлагал большие, честолюбивые надежды на эффект, который произведет такая выдумка. Кроме того, одну колонку его газеты занимали каррикатуры на поджигателей войны.
Андрей собрал редакторов в комнате печати (здесь было все необходимое для работы). Переходя от одной газеты к другой, делал замечания:
– Критику острее давайте… Заметки покороче, но пусть их будет больше… Хорошая тема и заголовок хорош: «Сжились с безобразиями». И это неплохо: «На седло, товарищ!». Чья это газета?
– Моя, – облизнул полные розовые губы Максим.
– Кажется, всем придется вручить удостоверения, – вскользь заметил Андрей.
Заглянул на минуту Боканов, увидел высокого Суркова в окружении почтительно слушающих его ребят из младшей роты.
– Встать! – громко скомандовал вице-сержант Сурков, – Товарищ капитан…
– Вольно, вольно… работайте, – одобрительно кивнул он Андрею и тотчас ушел.
Авилкин получил желанное «удостоверение редактора» и, приплясывая, помахивая им в воздухе, ринулся из комнаты печати.
Андрей вышел вслед за ним. Возвращаться в класс для работы над картиной почему-то не хотелось – схлынула волна вдохновения, сделанное казалось ничтожным, о себе думал: «Редкостная бездарность… Понимаю, что надо и как надо… а уменья нет… Все бледно и не самостоятельно. Недаром художник Михаил Александрович говорил: самоуспокаиваешься».
В минуты такого острого недовольства собой Сурков старался отвлечься гимнастикой. В спортивном зале, раскачиваясь на кольцах, работая на турнике – он забывался; упражнения приносили успокоение и удовлетворенность. «Если смог стать гимнастом, при своей, казалось бы, полной неприспособленности к этому, – думал он, – значит, стану и настоящим художником, раз страстно хочу и есть некоторые способности».
Гибкость, свобода взлета, внешняя легкость – для человека неискушенного кажущиеся простыми и обычными – дались Андрею лишь после огромных усилий.
Сначала, когда Сурков только поступил в училище, он был тощим верзилой. Удивительно, как вытягивало его вверх. Ему не приходилось, как другим, высоко подпрыгивать, чтобы достать верхнюю перекладину турника, достаточно было протянуть руки, и он доставал ее. Брало отчаяние, ну куда с таким нескладным, непослушным телом метить в физкультурники!
Преподаватель посоветовал: «Займитесь боксом». Боксом! Да ведь это занятие сильных и ловких. Андрей даже горько усмехнулся, услышав совет. Он представил себя на ринге в кожаных перчатках – курам на смех!
Но желание оказалось сильнее сомнений, и Андрей поступил в боксерский кружок. Месяцы ушли на выработку выносливости, слаженность движений, отработку ударов «по лапам», на бесконечные пробежки по стадиону, избиение мешка с песком, – до изнеможения, до ряби в глазах… И, наконец, – первый тренировочный бой.
Из-под каната вынырнул боксер-подросток, по грудь Андрею, и свирепо набросился на него – только мелькали перчатки да сыпались удары. Это была «первичная обработка», во время которой сразу почему-то вылетели из головы и поучения о боевой стойке и правила передвижения…
Настоящую встречу на ринге Андрей ждал с замиранием сердца. Начались состязания на первенство города. Противником Суркова оказался молодой рабочий машиностроительного завода, довольно опытный боксер-любитель, лет двадцати четырех.
Боканов, увидя этого крепкого, сильного парня рядом с щуплым Андреем, забеспокоился и стал мысленно корить себя, что допускает избиение своего «младенца». «Еще искалечит!» – с опаской думал Сергей Павлович, глядя на короткую сильную шею противника Суркова.
Ну и досталось же Андрею! Удары сыпались на него отовсюду, временами ему казалось, что он вошел в плотный круг из безжалостно, как поршни, выдвигающихся перчаток. Сурков только оборонялся; после первого раунда он с трудом добрался до стула, – побаливала левая рука. Подбежали Семен, Геннадий, Володя, – стали подбадривать:
– Андрюша, ты наступай, наступай!
Боканов мучился. Не снять ли Суркова с ринга? Но, пересиливая обычную для родителей боязнь за детей, сказал Андрею:
– Добейся победы. Для нас! Собери все силы!..
Товарищеское участие, мысль, что нельзя подвести училище, что ребята «болеют» за него, возлагают на него надежды – придали Андрею новую энергию. Он преодолел свинцовую тяжесть усталости, «стал жить победой», как объяснял потом, и, левой рукой, только, защищаясь, делая обманные движения, вдруг нанес рассчитанный молниеносный удар.
Судья объявил по очкам победу Андрея. Он выпрямился, устало проведя тыльной частью руки по лбу, улыбнулся своим ребятам. Парень, побежденный Сурковым, покачиваясь, пошел к канатам.
Андрей заботливо придержав канаты, помог «противнику» сойти с ринга.
… Сейчас, энергично соскакивая с турника, Сурков твердо пообещал кому-то:
– Буду художником… Вот посмотрите! Нарисую картины о суворовцах. И пейзажи всех республик, – чтобы люди смотрели и гордились нашей родиной…
Ему нестерпимо захотелось продолжить работу над своей картиной о Зое и он торопливо направился в класс. На пороге он встретился с Ковалевым.
– Пойду в город, – весело сказал Владимир, поправляя фуражку.
– Счастливого пути, – рассеянно ответил Андрей, устремляясь к шкафу, где у него были спрятаны альбомы.
– Да, Андрюша, – возвратился Ковалев, – мы сегодня на бюро решили провести в училище конкурс на лучший рисунок, из военной жизни. Как ты смотришь на то, чтобы быть в жюри?
– Пожалуйста, – согласился Сурков.
– Ну, всего… – кивнул Владимир и стал быстро спускаться по лестнице.
Он торопился к Богачевым, у которых еще не был. После приезда из лагерей училище месяц находилось на карантине – кто-то из малышей заболел скарлатиной. Вчера карантин был снят.
«А вдруг она обиделась, что я так начал то письмо из лагерей?» – тревожно подумал Владимир, невольно замедляя шаг. «Что же тут такого? – оправдывался он, – простое слово…».
Вот, наконец, и знакомая калитка. Белый Пушок, радостно повизгивая, бросился на грудь, норовя лизнуть в губы.
Владимир позвонил, замирая, ждал: сейчас послышатся шаги, откроется дверь и он увидит Галинку. Он сдержит себя, просто протянет руку и скажет: «Здравствуй!».
Но шаги не раздавались и не открывалась дверь. Снова и снова звонил он. Из окна соседнего дома выглянула соседка.
– Ольга Тимофеевна с дочкой в кино пошли, – сообщила она.
Огорченный Ковалев спустился с крыльца, медленно побрел улицей. Теперь только через неделю он сможет увидеть ее, потому что завтра предстояло заступать в наряд. Пушок провожал Володю почти до самого училища.
ГЛАВА IX
«ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО ПАШКОВА»
Начало собрания было сдержанно-деловым, и Пашкову, который ожидал бурных наскоков и приготовился к их отпору, такое начало показалось зловещим. Им словно хотели подчеркнуть: «Дело твое не представляет для нас главный интерес и не отвлечет от более важных задач, а с тобой поговорим после».
Председательствовал Семен Гербов. И это тоже было для Пашкова плохим предзнаменованием. Семену обычно поручали вести самые ответственные комсомольские собрания, когда требовалось опытное руководство – четкость, решительность и деловитость.
И здесь, в классе, Геннадий снова, как тогда, на слете передовиков, почувствовал свою отверженность, понял – он был неправ, противопоставив себя остальным, не ценя их дружбы. Но теперь поздно говорить о том, что неправ, что найденные записки прошлогодние, а сейчас у него другие мысли, интересы… Нет, не поверят, не простят… – И потому он решил держать себя независимо, «не унижаясь».
Капитан Боканов сидел на последней парте, озабоченно склонившись над блокнотом, всем: видом своим показывая – он здесь только для того, чтобы оставаться в курсе событий.
Правда, можно было бы вмешаться… «персональные дела» принято разбирать первыми… но воспитатель понял психологическое назначение такой перестановки в повестке дня и решил смолчать.
Сергей Павлович знал, – комсомольцы настроены непримиримо, ждут от Пашкова решительного осуждения своих, взглядов, изменения поведения. Боканов незадолго до собрания сказал Семену о Пашкове:
– Его надо основательно проучить и если он поймет свои заблуждения, мне кажется, правильнее было бы оставить в комсомоле.
– Проучить мы проучим, – сурово ответил Гербов, – но что-то не похоже, чтобы он понял свою вину.
Гербов деловито начал:
– На прошлом собрании мы давали комсомольские поручения… Разрешите доложить, как они выполнены.
… Он говорил неторопливо, обстоятельно и в то же время предельно кратко.
– Комсомолец Ковалев в самой младшей роте провел беседу об истории нашего училища. Рассказал, как нам вручали боевое знамя, как маршал Буденный приезжал и похвалил первую роту за строевую выправку, в книге гостей об этом написал… Офицер был на беседе Ковалева – хорошо отозвался. Товарищ Ковалев, – спросил Гербов, – а о нашей работе в колхозе, в это лето, вы рассказывали?
– Немного, – ответил, вставая Ковалев. – У меня в конце месяца снова беседа, я тогда возвращусь к этому.
– Добре, – кивнул Гербов и продолжал:
– Я проверил, как комсомолец Снопков сделал у складских рабочих политинформацию о предстоящих выборах в местные Советы. Хорошо сделал. Меня только вот что интересует, – обратился он к редактору ротной газеты Савве Братушкину, – почему вы все это не освещаете в печати? И вот что еще: ты знаешь, что у нас среди суворовцев четыре молодых избирателя? – Семен перешел на ты. – Не знаешь? Очень жаль! Гордость училища – а ты, как редактор, бездействуешь… или ждешь сигнала секретаря парторганизации, – мол, выпустите бюллетень. А сами мы что – догадаться не можем? Я думаю, товарищи, надо поместить портреты наших избирателей и пусть каждый из них напишет: «За что я буду голосовать».
Наконец, когда все самые важные вопросы были разрешены, председательствующий объявил:
– Разберем персональное дело члена ВЛКСМ товарища Пашкова.
По классу прошла едва заметная волна оживления и настороженно затихла. Геннадий держал себя, как и решил заранее, – вызывающе. «Все равно вы меня исключите, – словно говорил его вид, – так не позволю я вам гордость мою сломить».
Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой, вьющейся шевелюре – словно бы проверяя – в порядке ли? Заученно говорил, не слушая других:
– Вам какое дело до моих взглядов? Залезли в чужой дневник. Факт!
Бормотал одно и то же, сам себя убеждая и успокаивая. Его лицо порозовело, глаза блестели и синева под ними сгустилась до темноты. Боканов невольно залюбовался: «Красивый парень!» – и тотчас же подумал по-другому:
«Но есть что-то неприятное в этой красоте… от самолюбования, наверно».
Капитан оглядел внимательно всех ребят, будто видел впервые. Вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: «Красота в том, чтобы они все была одинаковыми». Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива прелесть разнообразия. Как были они разны внешне, когда только приехали в училище. Теперь появились: естественная для армии внешняя нивелировка, красивая одинаковость – легкий шаг, молодцеватость, осанка, уменье держать себя. Индивидуализация развивалась по линии внутреннего обогащения.
И, конечно, каждый из них неповторим…
Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, по серьезный и напористый Гербов, порывистый весельчак и непоседа Снопков. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, уже у каждого особенная: у Снопкова похожа на воинственные иглы дикообраза; пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности отпечаток поэтичности; этого не скроешь я фуражкой, когда Андрей надевает ее – кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева – энергичный деловой зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются «по-купечески» в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. «Захотел стандарта», – иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.
… Гонор Пашкова сбили очень скоро, по его поведение, фальшивая поза оскорбленного только раздражали всех ребят.
– Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? – в упор, медленно спрашивал Гербов. – Ты понимаешь перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из устава прочитаю. Может, он этого не знает или забыл…
А прочитав, опять настойчиво требовал ответа:
– Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай?.. Наплевал на уговор наш – жить дружно? Забыл, какое мы решение приняли: кто нарушит дружбу, отвечает перед всеми?
Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула.
Лицо его, с темной полоской волос над верхней губой, было сурово.
– Мы здесь должны ему всю правду в лицо сказать, – отрывисто, внутренне сдерживая себя, сказал он. – Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: «Меня не трогай и я не трону». Так вот – слушай правду: ты – Нарцисс самовлюбленный! Вечно хвастаешь отцом. Ну, он – достойный человек, а ты-то при чем тут?
Володя перевел дыхание:
– Ты читаешь сейчас выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? Почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный! Это видит весь мир, а для тебя коллектив – ничто? Ты краем бы ума об этом подумал. В дневнике пишет, – обратился Ковалев к собранию, – плевать на нас!
Взорвались возмущенные голоса:
– Да что с ним долго разговаривать!
– Персона!
Володя снова глубоко вобрал воздух, гневно спросил Пашкова, шагнув к нему:
– Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?
– А ты сам святой? – беспомощно огрызнулся Пашков.
– Нисколько, Я прямо могу сказать о своих недостатках, хотя очень недоволен ими.
Он приостановился, словно беря разгон, и выпалил:
– Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.
Боканов удовлетворенно подумал: «Хорошо!»
И как водится в таких случаях, Пашкову припомнили «по совокупности» все: и то, что он пытался в позапрошлом году превратить малышей Тутукина в своих прислужников, поручал им чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от одного общественного поручения: «Я – выпускник».
Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия – звонкоголосого, обычно смешливого Павлика Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему отрывать от себя друга, делает он это с болью, но иначе поступить не может.
– Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, – говорил Павлик, – но быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед… Правильно?
Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив подтверждение, продолжал:
– В комсомоле кто? Молодые коммунисты… а он какой же коммунист? – «Он» прозвучало отчужденно, будто отбросил последний мост, соединяющий с Геннадием.
– Мы должны вопрос решать государственно, – жестко сказал Снопков, – как индивидуалиста – исключить. – Пусть знает, как отрываться от коллектива. Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… Им до всех дела нет, – только б самим покрасоваться…
Вот когда Пашкова проняло. Он поднялся, судорожно прикусил губу. Ни слова не произнеся, снова сел. Потом опять вскочил. Глухо сказал:
– Я вас прошу… Конечно, поздно… Хорошо, что вы прямо и правду… Но если поверите… – И умолк.
Его исключили из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».
Сергей Павлович понимал, почему они поступили так: они думали не только о себе, – хотели на этом примере научить и других.
Конечно, офицер мог выступить с защитой и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, а не для Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: Геннадий не потерян окончательно для коллектива, потрудиться над ним стоит, чтобы возвратить его в дружную семью, двадцать три уже настолько сильнее одного, что могут не только избавиться от этого одного, если в том есть необходимость, но и переделать его.
… Боканов медленно шел пустынной улицей домой. Его преследовало сознание собственной вины, в какой-то части своего решения комсомольское собрание осудило и его, воспитателя. Да что в какой-то в решающей! Упустил Геннадия из вида. Успокоило видимое благополучие…
Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомол училища перестал нуждаться в мелочной опеке, поднялась на помощь воспитателям чудесная сила – теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? – воспитатель получил сейчас успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было ряд «отделений»: группа боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов, – сплоченного же коллектива не было. А теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь взвода, общность – интересов, товарищеская спайка.
Где-то далеко прозвенел, проскрежетал на повороте трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты светящиеся фары машины и, на мгновенье осветив дорогу, длинный забор, свернули в переулок.
«Индивидуальный подход к детям», – вел с кем-то обычный, вечерний разговор Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итог дню, подумать о завтра. «Но нельзя переоценивать этот „индивидуальный подход“. Он необходим, но не предполагает обывательскую суету вокруг выламывающейся „персоны“. Важен путь коллектива… чтобы товарищ уважал товарища… Надо – беспрекословно подчинись ему; надо – прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже очень неприятно. В этом – тоже мужество и чистота отношений».
