Текст книги "Алые погоны. Книга вторая"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Боканов повернулся, чтобы уйти, и вдруг заметил, что у Ковалева нет подворотничка.
Владимир виновато опустил голову.
– Вам, вице-сержант Ковалев, даю наряд вне очереди – пристально взглянув на Владимира, негромко объявил офицер. – Воротничок пришейте немедленно…
– Слушаюсь, – огорченно произнес Ковалев и, когда офицер скрылся, смущенно покосился на Андрея.
– Бывает, – посочувствовал Сурков.
* * *
После вечерней поверки Боканова окружили офицеры, поздравляли с присвоением звания.
Они с такой искренней радостью жали ему руку, что Сергею Павловичу хотелось каждого обнять, сказать теплое дружеское слово, но он успевал только растроганно отвечать:
– Спасибо! Спасибо, товарищи!
Когда почти все разошлись, майор Веденкин, подмигнув Беседе, воскликнул:
– А ведь событие, товарищ майор, придется отпраздновать!
Сергею Павловичу было и странно, и приятно слышать это новое обращение. Он всегда спокойно относился к служебным повышениям, наградам, не делал из этого главного вопроса жизни, не придавал большего значения, чем следовало, но сейчас ему по-человечески приятно было случившееся. «Нет, что ни говори, – радуясь, думал он, – а в каждом из нас есть немного здорового и законного честолюбия… потому что всегда приятнее приподняться на ступеньку жизни, чем съехать с нее».
– Пойдемте к нам. Сейчас мне очень хочется быть вместе с вами… Я вас очень прошу, – обратился он к друзьям.
Когда вышли из училища, Веденкин ясно представил, как они сейчас появятся в квартире Боканова, как маленькая жена его Нина Васильевна, не стесняясь их, обнимет и поцелует своего широкоплечего Сережу, а он попросит: «Ты нам, Нинуся, сооруди чаек». Они засидятся заполночь, и время пробежит незаметно, как это обычно бывает в кругу близких людей.
И хотя Веденкину надо было сегодня же приняться за доклад, он решил, что подготовит его в воскресенье.
– Друзья, – приостанавливаясь, торжественно сказал он, – к майорше сегодня с пустыми руками придти нельзя.
Весело смеясь и переговариваясь, они двинулись к главной улице, освещенной яркими вечерними огнями.
ГЛАВА XXII
РОЖДЕНИЕ ТРАДИЦИЙ
В день решающего футбольного матча бушевал свирепый ветер. Несмотря на это, болельщиков на стадионе собралось больше обычного: встреча суворовцев с сильнейшей студенческой командой города «Наукой» решала, кто получит кубок местной газеты. Среди тысяч зрителей на трибунах был и генерал Полуэктов с многочисленной группой офицеров.
В самые острые моменты игры он, подавшись всем корпусом вперед, напряженно следил глазами за мячом, вместе со всеми переживал каждый промах и радовался удачам.
Вот Братушкин, играющий левого нападающего, «промазал» у ворот, упустил случай забить гол, – Полуэктов откинулся на сиденье, Досадливо постукивая кулаком о колено, прошептал:
– Мазила, эх, мазила!
Но Гербов, высоко подпрыгнув, красивым ударом головы послал мяч в «девятку» – смертельный верхний угол под самой штангой противника – и генерал, взглядом призывая в свидетели офицеров, довольно потрогал пальцами темные, короткие усы:
– Ну-ну, вот это удар…
Когда перед началом матча капитану студенческой команды, – высокому, подстриженному «под бокс» парню в очень широких и длинных белых трусах, – предоставили право выбирать ворота, он избрал северные.
«В первой половине придется играть против ветра, – рассчитал он. – Это обойдется максимум в два гола… При таком ветрище – совершенно неизбежно. Зато во второй половине, когда они устанут, будут измучены, ветер, наш союзник, добьет их, – с полдюжины влепим».
Расчет этот не был опрометчивым. Уже с неделю московское радио в репортажах о футбольных матчах на первенство страны неизменно отмечало подчас решающее влияние ветра на исход борьбы.
Первый тайм закончился счетом 2: 0 в пользу суворовцев.
– Мало, – поворачиваясь к полковнику Белову, тревожно сказал генерал, – мало… Ветер теперь нашим в лицо… – Он попросил кого-то из младших офицеров позвать капитана команды – Гербова.
Семен явился тотчас, будто из-под земли вырос. Алая майка его взмокла, пот струился по лицу.
– Порох-то в пороховницах еще есть? – шутливо опросил Полуэктов.
– Так точно! – в лад ему весело ответил Семен.
– Вот что, капитан, – серьезно обратился к Гербову начальник училища, – передайте своим, что мы все ждем от них суворовского натиска, понимаете, настоящего суворовского… несмотря на ветер, несмотря ни на что. Победа должна быть за нашим училищем! Добудьте ее!
– Слушаюсь, добыть!
– Ну-ну, желаю успеха, – ободряюще улыбнулся Полуэктов. Семен побежал к команде и, собрав её, стал о чем-то решительно говорить.
Свисток судьи возвестил окончание перерыва.
Началась игра, какой стадион давно не видел. Алые майки рвались к воротам «Науки». Студенческая команда в первые минуты растерялась, им показалось, что ветер изменил направление, потому-то мяч почти все время не выходил с их половины поля.
Но нет, ветер дул с той же силой и в том же направлении, а яростные атаки суворовцев нарастали. Геннадий, не обращая внимания на разбитое колено, напористо вел мяч, обводя противников.
Трибуны ревели от восторга.
– Давай!
– Давай!
Мальчишки по своему обычаю, недовольные каким-то «незаконным» действием судьи, бушевали:
– Свисток на очки смени! – свирепо свистели, подвергая опасности барабанные перепонки зрителей.
Кричали и аплодировали студенты-болельщики, забывая о собственных интересах. Генерал сидел притихший и сияющий.
Два мяча еще вбили суворовцы, пропустив в свои ворота один.
По условиям соревнования они получили приз навечно, потому что третий год подряд одерживали победу.
Когда Семен принял из рук представителя горисполкома высокий серебряный кубок, он приподнял его в уровень лица и, радостно улыбаясь, посмотрел на генерала. Начальник училища одобрительно кивнул головой.
* * *
Из окна третьего этажа фигуры футболистов кажутся Алексею Николаевичу маленькими. Беседа дежурил по роте и остался в училище. «Какие наши, – думает он, – в алых или синих майках? – дело в том, что они сегодня надели новые». Потом сообразил: наши – в алых майках. Сообразил потому, что вратарь «алых» отбросил в сторону фуражку и ее подхватил кто-то в форме суворовца, стал заботливо отряхивать. Фуражку «чужого» вратаря ни за что не поднял бы…
«Как рождаются традиции?» – подумал Беседа и, облокотившись о подоконник, стал рассеянно смотреть на зеленое поле.
Когда в перерыв между таймами Дадико Мамуашвили и Павлик Авилкин, влюбленно глядя на лучшего футболиста училища, выхватывают из его рук майку и бегут выжимать из нее пот, сушить на солнце, они, наверное, не подозревают, что вбирают в себя традицию слыть лучшей футбольной командой города. Когда во время городского кросса вырвавшемуся вперед лучшему бегуну училища Андрею Суркову сотни суворовцев неистово аплодируют, стонущей от радости толпой бегут параллельно стартовой дорожке И, задыхаясь, кричат: «Сурик, Андрюшечка, дорогой, нажми немножечко!» – они наверное ни о чем ином не думают, кроме того, что училище должно быть первым, – но и в этом взрыве чувств рождается единство.
Новорожденная хорошая традиция должна бережно охраняться всем коллективом.
Беседа вспомнил день рождения одной такой традиции. Это было три года тому назад. Они приехали на первомайский парад в большой, празднично убранный город. Вместе с войсками проходят они церемониальным маршем по просторной нарядной площади. Неожиданно начался ливень. Косые струи остервенело хлещут лица. Но суворовцы идут так же браво, молодцевато вздернули головы, их лица раскраснелись, глаза задорно блестят.
Они идут главной улицей. Потоки воды достигают щиколоток, мундиры, рубашки насквозь промокли. Но суворовцы продолжают идти с высоко поднятыми головами, веселые и бодрые. Запевала начинает песню. И торопливые прохожие на тротуарах останавливаются и, глядя им вслед, опускают поднятые воротники своих пальто.
В казарме военного городка, где остановились на время приезда, начали выливать воду из обуви, сушить одежду. Ни звука жалоб, ни одной кислой физиономии:
– Надо привыкать!
– Не сахарные…
– Еще и не так придется…
Через несколько дней, на вечерней поверке генерал Полуэктов прочитал перед строем приказ командующего округом, объявившего благодарность личному составу училища за безупречную строевую подготовку. С тех пор так и повелось – на параде должны пройти лучше всех, поддержать марку училища.
Рождалась эстетика военной жизни с ее здоровьем, стройностью, опрятностью, святостью строя и уклада. Отливалась в красивые формы система воспитания. И все это – ежегодное празднование дня открытия училища, выезд в летние лагери, единый тон, стиль, ясность цели, сознание слитности с Советской Армией, преемственности ее устоев, – все это создавало дорогие сердцу суворовца традиции, роднило и сплачивало.
Делом чести коллектива стало отлично учиться, побеждать во всех юношеских состязаниях, задавать в городе хороший тон почтительного отношения к взрослым, опекать малышей, умножать славу училища и в неписанную историю его вносить страницы, которыми гордились бы те, кто придут на смену.
* * *
На пятом году существования училища в роту Тутукина был принят новый воспитанник-отличник шестого класса школы Министерства просвещения Витя Полозов.
Роты имели постоянный состав, не изменяющийся все семь лет обучения в училище. Полозова же приняли потому, что выбыл по болезни один суворовец.
Витя оказался скромным, дисциплинированным подростком, лет четырнадцати. Но как разительно отличался он от «ветеранов»! Вот когда офицеры убедились, так сказать воочию, что и в смысле военного воспитания ребят сделано изрядно: их вояки были уже армейцами, это чувствовалось в каждом движении, в облике и привычках.
Офицеры настолько пригляделись к своим питомцам, что не замечали так отчетливо, как теперь, при сравнении этой бравости, выправки, безупречного поворота, смелого взгляда. Им казались совершенно естественной, само собой разумеющейся тактичность обращения к старшим, аккуратность и точность. Жизнь в суворовском, его честь, имя – стали жизнью, честью и именем самих воспитанников. Свои успехи и благополучие они неотделимо связывали с успехами и благополучием родного училища. Дети уже успели оценить красоту военной жизни, полюбили самых строгих воспитателей («Ух и жмет! Вот это – да!»), им нравилось преодолевать трудности.
Привычки перерастали в качества характера. Рождался стиль – вестник зрелости коллектива. Он сказывался в «мелочах»: белоснежной скатерти на обеденном столе, великолепно отточенном карандаше, сияющих пуговицах мундира, неписаном правиле для малышей – в столовой не уходить раньше старших, провожать их стоя. Определился тон коллектива – бодрость, энергичность, выносливость.
Уму непостижимо было бы появление в таком содружестве мрачного мизантропа или человека, скулящего о том, что он чувствует себя лишним, неудовлетворенным. Поэтому-то на уроках литературы и вызывали недоуменное раздражение печорины, грушницкие. Герои нового времени не могли и не хотели их понимать. Для них счастье было не залетной синей птицей, дразнящей неуловимой мечтой, а вполне реальным Сегодня, ясным Завтра. Они знали, как удержать счастье и зачем живут.
… Вновь прибывший Витя Полозов оказался спокойным, кроткого, веселого нрава подростком. Но, сам того не замечая, он совершал чудовищные, с точки зрения военных людей, преступления. Уходя из канцелярии, забывал спросить разрешение у офицера, когда же ему указывали на это, он в ответ бормотал что-то оправдательное, беспомощно переминаясь с ноги на ногу.
Был он весь какой-то обмякший, неуклюжий. За партой сидел, подперев подбородок рукой; выходя к учителю отвечать, держался за доску, будто не надеялся устоять без подпорки, а, докладывая офицеру, при входе его в класс, старательно мотал головой и не умел смотреть прямо в глаза.
Даже Самсонов, которого и офицеры и товарищи вечно «цукали» за недостаточную подтянутость, был в сравнении с Полозовым бравым гвардейцем.
За военное воспитание новичка принялось все отделение, к Виктор ускоренно наверстывал пробелы.
«Через три года мои окончат училище, – продолжал размышлять Алексей Николаевич, – какими они будут? Конечно, большевиками в военном мундире, воспитанными на традициях Великой Отечественной войны, сформированными Советской Армией и для армии, но и больше, чем только для армии – это вообще передовые люди страны социализма. Они в Суворовском училище уже ясно самоопределились, избрали жизненный путь, выработали твердые убеждения и характер. Таким не страшны толчки и ушибы; смелые, жизнедеятельные, с пламенной верой в сердце, они будут неустрашимо идти вперед, и никакие трудности и невзгоды не лишат их оптимизма, не обезволят… И – если в будущем смогут они снять военный мундир, то сразу найдут свое место в строю граждан. А до тех пор – воины-граждане, военачальники, для которых высшая цель – служение трудящимся оружием. Но сейчас надо очень и очень много работать», – вспомнил слова Зорина капитан. И тут же возникла неприятная мысль: «Ох, Авилкин, Авилкин, не таким он должен быть… Нечего сказать, подготовил к коммунизму!»
В это время до Беседы донесся страшный шум и аплодисменты. Алексей Николаевич увидел, как зеленое поле заполнили ребята, кого-то в алой майке качали. «Значит, наша взяла!» – улыбнулся он и отошел от окна.
ГЛАВА XXIII
В ПАРНЕ ЕСТЬ ЖЕЛЕЗО
Алексей Николаевич напускал на себя строгость в оценке Авилкина. Сам же прекрасно видел, что Павлик заметно изменился к лучшему, особенно за последние месяцы: сыграли свою роль и воспитатели, и комсомольцы, и товарищи по учебе.
Алексей Николаевич старался как можно чаще упражнять Павлика в нравственных поступках: советовал ему поделиться с друзьями тем, что прислала бабушка, учил тихо пройти по коридору в час занятий, при всех в отделении признать свою ошибку, помочь по русскому языку Дадико, написать письмо больному товарищу…
Все эти усилия воспитателя подготовляли где-то внутри характера Павлика изменения, накапливали их для перехода в новое качество. Под влиянием разумного воздействия происходило непрерывное нарастание положительного, приводящее, в конце концов, к подобного рода переходу. Для неискушенных это – было «вдруг», для воспитателя – предвиденный результат.
Если ты неопытен, нетерпелив в ожидании превращения, заботишься прежде всего о своих нервах, готов при временных неудачах объявить Ваню или Петю неисправимыми, оставить их – ты еще не стал настоящим учителем.
В ребенке уже заложены тобой какие-то положительные начала, они пробивают себе нелегкий путь наружу, и когда перестают получать извне поддержку – тепло твоего участия, они могут заглохнуть гораздо быстрее, чем возникли, принеся тяжелые осложнения.
Степень педагогического мастерства определяется именно способностью развивать эти внутренние количественные накопления, направлять и руководить ростом ребенка, уменьем внушить ему, что он обладает многообещающими возможностями.
Пусть сегодня, несмотря на долгие твои усилия, «скверный мальчишка» представляется тебе таким же, каким он был полгода назад, или даже хуже, чем был раньше, – это обман педагогического зрения. Тебе, утомленному неудачами, только кажется, что он недостоин уважения и такой огромной затраты труда на его воспитание. Но разгляди его возможное, его близкое и далекое Завтра, то, что в нем накапливается и формируется, и отнесись сейчас к нему с уважением и терпеливостью. Еще и еще усилие, ничто новое легко не дается.
Найди тот решающий переломный прием, что ускорит «вдруг» И, наконец, свершится – «чудо» для стороннего наблюдете ля, а к тебе придет заслуженная победа.
Но и тогда не думай наивно, что возврат к старому невозможен. Новое еще не окрепло, его надо развивать. Рецидивы хотя уже и не типичны, но естественны, они – последние цепкие усилия отмирающего, плохого.
И если воспитатель утрачивает способность видеть перспективу, диалектику нарастания новых качеств, не верит в оправдывающуюся терпеливость, он в такой же опасности, как летчик, потерявший ориентацию.
… Как-то Беседа вызвал Павлика к себе, стал расспрашивать о доме, о бабушке.
– Она добрая и заботливая такая! – восторженно посверкивая зеленоватыми глазами, рассказывал Павлик, – еще когда живы были мама и папа, я на огороде шалаш сделал и нарочно выезжал в летние лагери… Ну, игра такая. Дома стащил кастрюлю, нож, вилку… так бабуся только вид сделала, что рассердилась…
В голосе Павлика послышались нотки нежности, а взор засветился мягко. Он смотрел широко раскрытыми глазами прямо перед собой, – наверно, видел свою бабусю.
– Когда немцы ворвались в наше село, мы семь дней всей семьей в степи, в кукурузе скрывались, – оторвавшись от видения, продолжал Авилкин. – Потом отец ушел с партизанами, а нам сказал: «Возвращайтесь домой. Как только можно будет – я вас в отряд заберу»… Мы возвратились, а немцы на воротах, напротив нашей хаты, портрет вывесили «Гитлер – освободитель». Морда такая противная, так бы и плюнул! А бабушка говорит: «Воистину – освободитель… от земли и счастливой жизни». А я через час из хаты тихонько-тихонько вышел и тому Гитлеру глаза выколол. Бабушка в окно увидела. Когда я пришел, обнимает меня, плачет… и рада и боится…
– Вы, оказывается, смелый человек! – с уважением сказал капитан Беседа.
Павлик скромно потупил свою бронзовую голову, молчанием подтверждая лестное предположение офицера.
– Я уверен, что вы будете храбрым защитником родины, – сказал воспитатель.
Они заговорили о книгах. Павлик рассказал, что читал о Чапаеве, Ворошилове и что его любимый герой Великой Отечественной войны – комсомолец младший лейтенант Виктор Талалихин.
– Смерть презирал… Главное – выполнить задание, и он, – Павлик изогнулся, как для прыжка, – в-ж-ж вжжж… пошел на таран! Отбил хвост у фашистского самолета! – возбужденно жестикулируя, пояснил он.
Они долго еще говорили о Талалихине. После этого Алексей Николаевич не мог бы назвать ни одного случая, когда Павлика можно было обвинить в трусости. Теперь, пожалуй, следовало сетовать даже на некоторую безрассудность Авилкина в самовоспитании храбрости.
Поверив кому-то на слово, что в дальнем углу училищного сада неизвестные с улицы избили воспитанника четвертой роты и отняли у него пряжку, Авилкин решил проверить себя. После отбоя он выскользнул из спальни и стал пробираться в страшный, темный угол сада. Мурашки бегали по его спине. Он едва отрывал ноги от земли. Такое состояние бывает во сне, когда от кого-то убегаешь, а ноги не подчиняются.
Авилкин нашел в углу большой камень, сел, настороженно прислушиваясь и ожидая врага. Казалось, кто-то дышит у ограды, вот-вот набросится. Но никто не появлялся и через полчаса Павлик, гордый, с чувством огромного облегчения, возвратился в спальню.
Так повторялось трижды, пока ему не надоело ждать опасности.
Но в классе об этих ночных путешествиях никто не знал, кроме всеведущего Алексея Николаевича, который делал вид, что не замечает исчезновений Павлика… Воспитатель кое-что должен и «не замечать»…
* * *
Через неделю после ночных путешествий, Павлика с острым приступом аппендицита привезли в больницу. Беседа, прощаясь, подбодрил: «Будь молодцом!»
Соседом Авилкина оказался рябоватый, средних лет летчик-лейтенант, с переломленной ключицей. Летчика одолевали острые приступы боли. Он скрипел зубами, то и дело вызывал сестру и, несмотря на запрет, жадно курил в палате.
Павлику лейтенант не понравился, особенно когда тот скверно выругался. Авилкин повернул на подушке в его сторону бронзовую голову и возмущенно сказал:
– Хороший вы пример показываете!
Летчик хриплым, срывающимся голосом грубо бросил:
– Подумаешь, кисейная барышня! Из института благородных девиц! Привыкай.
– Вы так об училище не должны! – задыхаясь, выкрикнул Павлик, – наше училище… вам смена… – Он резко, словно остановился на бегу, умолк и отвернул голову.
Когда Авилкина положили на операционный стол, он твердо решил не проронить ни звука, хотя бы его резали на куски. «Пусть знают, какие суворовцы!»
Позвякивали инструменты. Глухо раздавался одинокий голос врача, с трудом, казалось, пробивающий плотный воздух, раздражающе мелькали рукава сестры. Она была отделена от стола белым канатом, из-за которого подавала инструменты.
Тупая боль, – было такое ощущение, будто вытягивают внутренности, – заставила Павлика закрыть глаза. Он плотнее стиснул зубы: «Так и на поле боя… Так и на поле боя», – внутренне убеждал он себя.
Высокий, с большими, сильными руками, хирург, закончив операцию, одобрительно кинул сестре:
– В характере парня есть железо…
Авилкин благодарно улыбнулся побледневшими губами.
– У нас все такие… прошептал он.
На девятый день его выписывали. Уже в форме, прикрытой халатом, зашел в палату попрощаться с соседями. Дружелюбно улыбнулся летчику. Лейтенант с трудом приподнялся, посмотрел на Павлика ласковыми глазами:
– Ты меня извини, что я в тот раз…
– Да, ничего, ничего… Я понимаю… Ведь я тогда не за себя…
– Молодцом, молодцом, – растроганно сказал офицер, – не давай училище в обиду… Верно: смена наша…
Павлик молча, с чувством собственного достоинства, кивнул головой и крепко пожал протянутую ему руку.
В классе он был встречен радостными возгласами, дружескими пожатиями. За обедом Артем налил ему компота больше, чем другим, и поощрительно сказал:
– Поправляйся!
На следующий день в начале самоподготовки Авилкин занимался рассеянно, немного отвык за время пребывания в больнице, но когда уличил себя в невнимательности, строго-настрого приказал самому себе:
– Учи, Авилка, а то скажут – класс подводишь, отсталый элемент… осколок облома…
Заткнув пальцами уши, покачиваясь, зубрил правило. Потом уши открыл, – решил: так удобнее и лучше.
Трех часов вечерней подготовки ему не хватило. География осталась недоученной, а он, пообещав учителю подготовить и часть пропущенного во время болезни материала, ни в коем случае не хотел нарушить слово.
Ложась спать, выглянул в нижнем белье в коридор. Трусцой подбежал к дежурному сержанту, сказал шопотом, приподнимаясь на цыпочках:
– Товарищ сержант, я вас очень прошу – разбудите меня за час до подъема, а то мне завтра краснеть придется.
– А почему вы сегодня не выучили?
– Понимаете, я сейчас двойные нормы выполняю… Немного не успел.
Сержант не стал вдаваться в подробности и обещал разбудить Павлика раньше других.
