Текст книги "Алые погоны. Книга вторая"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА XVII
БЕСЕДА ВОЮЕТ
После шестого урока весь офицерский состав училища и выпускники с оркестром отправились на вокзал, чтобы проводить ученье – «посадка в эшелон». Под призывные звуки горна воспитанники в считанные секунды прыгали с карабинами в руках в вагоны, по сходням вводили туда лошадей, вкатывали на открытые платформы повозки. Действовали быстро, точно, любо было глядеть на их дружную работу без крика и суеты, сильные движения, слитность и слаженность энергичного коллектива.
Семен и Андрей, в синих рабочих комбинезонах (они до этого носили рельсы), руководили погрузкой конского состава. Снопков тащил за узду небольшого, обычно смирного конька Азимут. Испуганный скоплением людей, необычностью обстановки Азимут крутился, пятился, никак не хотел вступать на сходни. Так они стояли несколько секунд друг против друга – разъяренный, тянувший коня, Павлик и пугливо упирающийся «строптивый» пассажир.
– Отведите его в сторону, – посоветовал Боканов, – пусть успокоится.
– Нет, я заставлю идти! – свирепо зашипел Павлик и неожиданно вспомнил прием – закрутку. Их как-то научил этому приему преподаватель верховой езды капитан Зинченко. Снопков быстро перекрутил ремешком верхнюю губу коня и тот, вдруг смирившись, покорно пошел в вагон.
Немного усталые, но удовлетворенные, возвращались в училище, сопровождаемые ватагой ребятишек. Воспитанникам дали час отдохнуть, а офицеры – кто ушел домой – пообедать, кто в роту.
Боканов и Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станций, сооруженной юными географами. Офицеры дней десять не имели возможности поговорить вот так, не спеша, наедине и соскучились друг по другу. Уже года два как между ними установилась та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делая людей обладателями самого большого богатства на свете.
– Воюешь, Алексей Николаевич? – ласково посмотрел на товарища Боканов.
– Воюю, друже, – ответил Беседа и, достав свою, похожую на бочонок, трубочку, стал набивать ее табаком.
– Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитан молодой человек…» Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как тогда в лагере со злополучным ремнем. Да… так об Артеме. Любимая поза Каменюки – руки в карманы брюк, любимый жест – голову вздернул и – цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж – выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича: сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили. И Авилкин выступил: «Я, – говорит, – на что беспартийный и то себе не позволил бы»… Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.
– Галантности захотел! – смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил дружелюбной иронией немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.
– Не в галантности дело, – спокойно возразил Беседа, – да вот, пожалуйста… – он задумчиво полыхал трубкой, в уголках глаз залучились морщинки, растеклись гусиными лапками. – Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели чай пить. Отец Кирюши – полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна – она мне не понравилась – наигранная томность, размалевана – и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я, как на раскаленных углях, сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола. Вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной забрасывает в рот. Родители не замечают, или делают вид, что не замечают… а я… едва выдержал позорище. Сгорел! Это ведь мне укор: нечего сказать, воспитал!
– Казнишься, – ввернул Сергей Павлович и поощрительно посмотрел на друга краешком глаза.
Но Беседа сегодня был настроен эпически-спокойно и продолжал, не спеша:
– Казнюсь! Очень виноват… недоработал… Офицеры старой армии – дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как «держать себя в обществе». Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручку дамы, во-время подать стул. Упаси бог, кушать рыбу ножом! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево»! Конечно, мы должны внушать нашему питомцу правила приличия, внешнего поведения, научить его вести себя в обществе, вежливо относиться к окружающим. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы, сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны – понимаешь, внутренне: уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Настоящая культура начинается с уважения людей, тебя окружающих! Ну, я слишком расфилософствовался, – спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.
– Мне кажется, ты прав, – серьезно сказал Сергей Павлович, – ребят надо упражнять в моральных поступках, упражнять, – он подчеркнул слово, – в чуткости к товарищам, выполнении своего долга, слова… Тогда отвлеченные нравственные формы превратятся в правила поведения… И, конечно, развивать чувство этики… Я в дневнике у моего Ковалева прочитал: «Если я сижу в нашем кино и вдруг увижу – офицер смотрит картину стоя, или наша Алексеевна осталась без места, я не могу спокойно сидеть. Мне кажется, они думают обо мне: „Невежа ты, невежа. Этому тебя учат?“ Настроение портится, интерес к картине пропадает. Но как только уступаю место, сразу на душе становится спокойно и на экран приятно смотреть».
– Хорошо! – одобрительно сказал Алексей Николаевич, – право, хорошо. А мы, знаешь, – ревниво сообщил он, – в отделении стали выпускать газету «За честность и вежливость». Кошелев редактирует. А Каменюка – постоянный корреспондент. Между прочим, я ему оказал: «Помоги Авилкину стать комсомольцем, иначе мы с тебя спросим»…
– Твой Авилкин, все такой же? – полюбопытствовал Боканов.
– Ну, что ты? – встал на защиту своего питомца Беседа, – он теперь много лучше, да и сегодня я для него припас… один педагогический снарядик. Но об этом потом расскажу, извини, надо идти…
В классе ребята нетерпеливо ждали Алексея Николаевича. Это интересное собрание он назначил две недели тому назад.
Дадико и Павлик получили тогда же задание – выучить отрывки из «Детства Обломова», Артем и Ильюша – подобрать материалы из газет о стахановцах и героях труда.
Расселись за парты. Выжидающе уставились на капитана; в дверях появился майор Веденкин. Поздоровавшись за руку с Беседой, он сел за парту. Беседа предоставил слово Авилкину и Мамуашвили. Они читали наизусть: «Он большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть – голову… Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов ему никаких не делал и пояснений никаких не требовал.
…Как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван… и обдумывает… пока голова утомится от тяжелой работы… довольно сделано сегодня для общего блага».
– Как ему не скучно? – удивленно прошептал Максим.
– Действительно облом, – шопотом же ответил Артем. – Ему бы только на боку лежать, да покрикивать: «Эй, Васька, Ванька, подай, сбегай». Прямо, паразит, – заключил он.
Когда Павлик и Дадико закончили чтение, их место заняли Каменюка и Кошелев. Они начали рассказывать о шахтерах Донбасса, колхозниках Киргизии, о восстановителях Сталинграда.
– После работы на производстве, вечером, добровольно идут помотать строителям… – с увлечением говорил Артем, вздергивая подбородком.
Авилкин нетерпеливо поднял руку.
– Вот бы у кого Обломову поучиться! – восхищенно воскликнул он, вскочив, и тотчас сел.
Кирюша осуждающе пробурчал:
– И родители виноваты, что так воспитали…
Алексей Николаевич улыбнулся про себя; Голиков имел в виду, конечно, свою маму, очень баловавшую его.
Каменюка тактично сказал, не называя имени, но все поняли., что это в адрес Авилкина:
– Если б у нас осколок облома завелся, уроки не учил, разве бы мы это терпели? Факт, что нет!
Авилкин, на всякий случай, одобрительно помотал головой, а офицеры незаметно переглянулись.
* * *
Следующий день был воскресным. Старшие роты ушли на концерт в филармонию.
В полдень Авилкин, слегка пригнувшись, стремительно бежал по плацу и кричал:
– Ребята! Герой труда приехал… Ребята! Изобретатель оружия… Три ордена Ленина… У нас в роте он…
Все, кто были на плацу, ринулись в бытовой корпус. В клубной комнате собралась вся рота майора Тутукина.
Такие встречи со стахановцами, учеными, старыми большевиками, представителями демократической молодежи Болгарии, Албании, героями – устраивались часто. Зорин требовал от воспитателей:
– Учите детей видеть вашу жизнь… Кадета отгораживали монастырской стеной, чтобы при столкновении с действительностью не рушились фальшивые идеалы, прививавшиеся в корпусе. Мы же заинтересованы в слиянии с жизнью родины… Мы – миллионная часть ее.
И действительно, дыхание страны ясно ощущалось детьми за высокими стенами училища. Когда, победоносно завершив войну, народ стал залечивать раны, и задымили тысячи строек, и вчерашние гвардейцы стали у домен, поднялись на строительные леса, то так же часто, как во время войны, можно было услышать в училище: форсировали, штурмовали, сломили, – теперь звучало новое: построили, пустили в ход, подняли из руин. Это воспринималось, как донесения с поля боя, с фронта сражения за пятилетку. Страсть борьбы охватила и училище: появились стенды с цифрами пятилетки, комсомольцы устраивали субботники, переписывались с шахтерами, – собирали посадочные семена, делали радиоприемники для жителей Яблоневки, летом помогали колхозам. Майор Веденкин спрашивал на уроке:
– Вы обратили внимание, – что сейчас печатается в газетах на месте прежних сообщений «В последний час»?.
И так же, как в дни войны, сводки Информбюро, письма из дома и с фронта, рассказы взрослых объединяли ребят в едином стремлении быть полезными родине, достойными ее славных дел, – так и теперь крепла близость с народом-строителем.
Суворовцы чувствовали себя членами большой семьи, жили ее интересами, подчиняли ей свои личные устремления, ощущали свое место в великом народном движении вперед.
… На этот раз гостем оказался знатный оружейник, имя которого хорошо известно всей стране. Он приехал на несколько дней в этот город и, по просьбе Зорина, пришел в училище, но неожиданно, в воскресенье. Поэтому встреча, к огорчению Зорина, произошла лишь с «тутукинцами».
Высокого роста, с худыми костистыми плечами, белыми усами, придававшими ему домашний вид, – гость сразу пришелся по сердцу ребятам. В нем понравились: и волжский говорок, и веселые добрые глаза, и заразительный смех. Он сел за стол, – предложил ребятам, будто подгребая к себе что-то: «Поближе, поближе, кружочком!»
Они с готовностью облепили его стул, доверчиво жались.
– Разрешите узнать, что вы сейчас изобретаете? – выдвинул на мгновение из плотной стены тел голову Павлик.
Беседа осуждающе посмотрел на Авилкина, и он спрятался за спинами товарищей.
Гость, Николай Васильевич, хитро прищурил глаза.
– Это – военная тайна, – понизил он голос, – но вам я, так и быть, скажу…
Ребята замерли, подались вперед.
– Я с товарищами, – таинственно приложил он палец к губам, – по указаниям товарища Сталина, – все затаили дыхание, ждали откровений, на секунду простодушно поверив, что сейчас им сообщат великую тайну, – … улучшаю оружие! – закончил Николай Васильевич и, откинувшись на спинку стула, разгладил усы.
Все понимающе заулыбались. Чудаки, захотели чего! Ясно – нельзя говорить, присягу-то он давал.
– А у вас изобретатели есть? – полюбопытствовал гость.
– Так точно!
– Есть!
– Максим реактивный самолет сделал!
– Как настоящий!
– Каменюка электромоторчик собрал! Ему наш капитан помогал.
– Такой махонький, а крутится!
Николай Васильевич обрадованно сказал:
– Значит, техникой интересуетесь? Хорошо… хорошо. Век наш требует высокой культуры и знаний, одной храбрости мало. А ну, покажите мне свои моторы и самолеты.
Они немедленно притащили все, что у них было: объясняли, заводили, рассказывали:
– Мы летом на подсобном работали, так Максим придумал, как лучше поливать помидоры.
– А один раз, перед походом, – выдвинулся Артем, – Максим смотрит: у винтовки бойка нет… А завтра стрелять… правда, холостыми… Что делать? Сейчас побежал в сапожную, гвоздь достал, отрубил на длину бойка и часть гвоздя, понимаете, со шляпкой, вставил в отверстие боевой личинки…
Гость понимающе качнул головой. Максим скромно потупился.
– А шляпка-то гвоздь задерживает в боевой личинке. Ясно? При спуске курка ударник под действием боевой пружины, – в голосе Артема послышались интонации Алексея Николаевича, – движется вперед, ударяет по шляпке, гвоздь заостренною частью ударяет по капсюлю. Происходит выстрел.
– Ловко придумано! – похвалил Николай Васильевич, – смекалка для военного человека – первое дело.
В дверях показался фотограф, присланный Зориным:
– Разрешите, товарищ Герой Социалистического Труда, разочек щелкнуть?
Гость охотно согласился, предложил Алексею Николаевичу стул рядом с собой. Ребята притиснулись к ним, уселись на полу, стали позади. Артем примостился у ног, Павлик прижался сбоку.
Николай Васильевич шутил:
– Знаю фотографов, щелкатъ-щелкают, а карточки дарят редко.
– Мы вам обязательно пришлем, – заверяли ребята. – Мы достанем!..
– Смотрите – уговор дороже денег.
Уже прощаясь, старый изобретатель промолвил негромко и сердечно:
– Когда-то писатель Вольтер, под конец своей жизни, снедаемый заботами и мытарствами, сказал: «Старость всегда приносит страданье». А вот мне, юные друзья, семьдесят восемь лет, но, кроме счастья, нет у меня других чувств. Приятно сознавать, что твой труд не пропал даром, что ты приносишь пользу любимой родине. Я – сын рабочего и сам из рабочих, благодаря большевистской партии, смог развить свои способности. И, пока бьется мое сердце, я буду служить нашему Отечеству, отдам ему остаток своих сил. Радостно знать, что оружие, над созданием которого трудились и трудимся я и мои соратники-конструкторы, находится в надежных руках.
Гость умолк. К нему бочком придвинулся Артем. Протягивая «Дневник чести отделения», произнес так убедительно, что невозможно было отказать:
– Мы вас очень просим, – напишите, пожалуйста, нам.
Николай Васильевич, соглашаясь, кивнул:
– С удовольствием… – и, сев, тонкими буквами, без нажима, вывел:
«Уверен, что вы, наши будущие славные защитники, любовно станете ухаживать за оружием, в совершенстве овладеете им. Боевое оружие – это самое дорогое государственное имущество. Советский народ не жалеет ни средств, ни сил, чтобы оснастить свою армию первоклассным вооружением, самым мощным в мире. Оружие – это святыня для солдата, гордость советского воина. Изучайте оружие, берегите его. Русское оружие имеет всемирную славу, – умножайте эту славу!»
Дописав, посмотрел на суворовцев ласково, снова сказал, досадуя:
– Экая жалость, уходить надо…
ГЛАВА XVIII
В УЧИТЕЛЬСКОЙ
«Отбой» – приказ спать – дают в десять часов вечера. Но и после отбоя, прежде чем уйти домой, офицеры обязательно заглядывают в ротную учительскую. И здесь оказываются Гаршев с Веденкиным, или Русанов с Бокановым, а то и все вместе. «Суженный педсовет», – шутливо бурчит Семен Герасимович, поглаживая бороду.
Вот – устали, намотались с утра до позднего вечера, а все же хочется поставить какую-то необходимую точку после этого напряженного трудового дня, напоследок перекинуться несколькими фразами, о чем-то рассказать, расспросить – и вот «случайно» заходят в учительскую офицеры. Веденкин оживленно рассказывает:
– У меня тема была: «Год великого перелома». Я и спрашиваю у выпускников: «Если бы вы, в составе рабочей бригады, поехали организовывать колхоз, как бы вы местным активистам, вроде Макара Нагульного, стали доказывать, что следует создавать не коммуну, а сельскохозяйственную артель?» И что же – правильно ответили! Цитировали из сталинской статьи «Головокружение от успехов».
Боканов резковато говорит Веденкину:
– То, что они увлекаются историей – превосходно, но вот, что вы, Виктор Николаевич, теряете чувство меры при даче домашнего задания – это я решительно осуждаю. Вчера они должны были и по учебнику прочитать, и по «Краткому курсу», и законспектировать дополнительную литературу. Половина вечерней подготовки у них ушла на историю. Я такой «патриотизм» учителя не признаю, когда он забывает о товарищах по работе, о других учебных предметах и реальных возможностях учащихся…
Веденкин немного опешил от этого наступления, но стал оправдываться:
– Исключительный случай… Дальше задания будут гораздо меньшими… Но вы согласитесь, что историю они должны знать как следует… И что этот предмет..
– Так же важен, как математика, – прищурив глаза, помотал бородой Гаршев. Виктор Николаевич посмотрел на математика и понимающе расхохотался. Гостеприимно раскрыв портсигар, Веденкин протянул его Боканову. Сергей Павлович потянулся было за папиросой, но вспомнив, с сожалением отвел руку:
– Не курю… бросил.
Гаршев извлек свой неизменный кисет, – он не признавал папирос.
На минуту заглянул Беседа, – он сегодня дежурил по училищу и – не успел днем узнать у Виктора Николаевича, как прошли уроки в его отделении.
– Что у меня? – поздоровавшись со всеми, быстро подошел Алексей Николаевич к Веденкину.
– Неплохо, – успокаивающе ответил майор, – двоек нет…
– А тройки? – обеспокоенно спросил капитан.
– Из десяти опрошенных только две троечки…
– Так это же очень плохо! – огорчился Беседа. Они решили встретиться завтра, поговорить подробнее. Алексей Николаевич заметил в углу дивана молчаливого, чем-то расстроенного капитана Васнецова – преподавателя литературы. Несколько дней тому назад Беседа попросил его: «Если это не нарушит ваших планов, дайте, пожалуйста, моим сынкам для сочинения тему: „Какую роль играет чистота и аккуратность в коллективном труде?“».
Сейчас, пожимая руку Васнецова, Алексей Николаевич с интересом спрашивает:
– Писали?
Васнецов молча копается в портфеле и протягивает Беседе тетрадь Сени Самсонова.
«На корабле – почему такая четкость? Там чистота, порядок! И на производстве чистота – разве же в грязи хорошие детали сделаешь? Да что далеко за примерами ходить: у нас, если воспитанник неряха – измазан, неумыт, тетрадь у него не в порядке, ботинки пыльные – на него просто смотреть противно. Я сам такой раньше был – знаю!»
Беседа расхохотался. Смеялся он так заразительно, до слез, выступивших на глазах, что невольно заставил смеяться и тех, кто не знал, в чем дело.
– Здорово это мы с вами придумали! – радуясь, сказал он Васнецову, – я завтра постараюсь вас увидеть, остальные работы прочту – это для меня клад.
Васнецов, сумрачно посмотрев, кивает головой. Он не мог отделаться от неприятного чувства виноватости. Сегодня на уроке у него был полковник Белов и потом справедливо укорял: «Вы упустили возможность рассказать о борьбе Ломоносова с иностранным засильем в Академии». Учитель не хотел простить себе этого промаха.
Беседа распрощался со всеми и ушел, но, видно было, ему очень хотелось побыть здесь еще.
… Заспорили об оценках.
– Не люблю озираться на баллы вчерашнего дня, – с обычной для него горячностью заявил Веденкин. – Что заработал, то и получай!.. Я вам больше скажу: если у меня возникает на то моральное право, хотя бы малейшее, я с удовольствием, понимаете, с удовольствием, ставлю пятерку слабому и двойку отличнику…
– Разве можно поставить пятерку Савве Братушкину по случайно удачному ответу, если я наверняка знаю, что его потолок – четыре? – спокойно возразил пожилой, худощавый географ.
– Вредная предельщина! – воскликнул Виктор Николаевич и взъерошил волосы. – Вы Савву обрекаете на четверку. Предопределили… и он сам начинает верить, что на большее неспособен.
И уже спокойнее, сдерживая себя, продолжал:
– Есть сторонники опроса редкого, но, как они говорят, фундаментального, одного ученика по двадцать-тридцать минут спрашивают, я противник этого. Спрашивать надо понемногу, но чаще, все время прощупывать, восемь-десять раз за четверть тормошить. Тогда никто никогда не гарантирован, что не будет снова вызван. Иной раз, – Виктор Николаевич хитро сузил глаза, – устроить «проверку честности» – четыре-пять раз подряд одного и того же вызывать. Или делать «сюрпризы последнего дня четверти». Парень уже успокоился «пятерка обеспечена, можно урок не учить», а я ему – «пожалуйте ко мне!». Вы скажете – «ловите, вредничаете», а я отвечу: «Нет, приучаю к систематической работе!»
Яростный спор закончился победой историка, но Веденкин не успокоился и нашел новое поле боя:
– Вы согласитесь, что в педагогике, более даже, чем в медицине, важна профилактика? Очень многое из нежелательного можно предупредить, дальновидно не допустить, избежать конфликта в самом его зародыше. Верно? Вот, пожалуйста, свеженький пример: отделению в полдень сделали прививку против сыпного тифа, к вечеру многие ребята приболели, – поднялась температура, клонило ко сну, они не готовили уроков и рано легли спать. На утро преподаватели, – и я, грешный, – никем не предупрежденные, принялись опрашивать ребят, посыпались, единицы и двойки. Дети, видя явную несправедливость, стали нервничать, грубить, и такой день внес много нездорового в отношения учителей и учащихся. А всего этого легко можно было избежать, если бы воспитатель заранее осведомил преподавателей о последствиях вчерашних уколов…
На пороге учительской появился полковник Зорин. Все встали. Все довольны, что он пришел, потому что питают особую симпатию к этому высокому, смуглолицему человеку, с бледными широкими губами. В последние месяцы он тяжело болел. Подводило свой неумолимый итог пережитое в войну. Но он крепился, неизменно был на вечерних поверках, в ротах. Только иногда невольная судорога выдавала боль… Тогда он торопливо уходил. Эта молчаливая борьба с недугами вызывала у всех еще большее уважение к Зорину.
– Сидите, сидите, – говорит Зорин, входя в учительскую.
Стало еще оживленнее.
– Может быть, я, как беспартийный, да еще и математик, что-нибудь не так скажу, – вздернул бороду Семен Герасимович, – но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объяснит, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок… Думаю, нас такое «теоретизирование» вопроса не устраивает.
И пошли разговоры: сетовали, что питомцы недостаточно тактичны, что не у всех развито чувство признательности к отцу-офицеру и, видно, кажется иным из ребят: мир вертится для них и вокруг них.
Говорили о том, о чем всегда говорят между – собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их ребенка в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту своего детища, нашли бы множество примеров его благородства, редких душевных качеств и морального роста.
– Очень интересную работу проводит капитан Беседа, – раздался голос Зорина. – У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон, так сказать, задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин им не нарадуется – и строевик, и общественник – опора командования!
Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощущать плод своих усилий – становится светло на душе.
– Мне не надоест повторять, – продолжал Зорин, – приучайте воспитанников готовить политинформации, проводить беседы, писать доклады, выступать с острой товарищеской критикой, но пусть они делают все это своим языком, не пользуясь штампами… Да… Я отвлекся немного… капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал предприимчивости… Они интересное собрание провели, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны новой демократии», а Ильюша Кошелев, – помните, лопушок такой, – сделал не больше, не меньше как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Как вам это нравится?
Зорин обвел всех торжествующим взглядом.
– Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя «лично ответственным» за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил – «Рано… Еще подготовиться надо… Нельзя же снова позориться…»
– Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова в комсомоле оставили? – с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров. Боканов недовольно нахмурился, – легче всего задавать такие вопросы.
– Думаю, что правильно! – не колеблясь, ответил Зорин. – Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах – выгнали, не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее «завтра».
Он мягко посмотрел на сидящего ближе всех к нему Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно сказал:
– Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин недостойны уважения, но кто из вас может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих внутренних возможностях, да они и определятся, в конечном счете, нашими усилиями сейчас.
Зорин неторопливо закурил. Сказал негромко:
– Когда на комсомольском бюро решили Пашкова оставить, я поддержал. Но поставил ребятам условие: вы должны усилить требовательность и внимание к нему.
Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.
– Пожалуй, пора и по домам, – тепло сказал Зорин. – Мне сегодня с вами по пути, – обратился он к Боканову. Я на вокзал – сына встречать.
– Вот хорошо! – искренне обрадовался попутчику Сергей Павлович.
