Текст книги "Алые погоны. Книга вторая"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА XXIV
ЗРЕЛОСТЬ
«Так бывает в семье: ребенок, Васенька, сыночек и вдруг в какое-то утро заметишь – да ведь он уже взрослый! Совсем по-новому, серьезно посмотрит на тебя, снисходительно улыбнется при твоей шутке, рассчитанной на ребенка. У него на все теперь свои взгляды, свое мнение, и он не принимает, как прежде, бездумно готовые рецепты суждений. Когда же это пришло?» Так думал Боканов, прохаживаясь в фойе с Семеном и Владимиром, которых пригласил в театр.
До сих пор Сергей Павлович настолько близко стоял к ним, настолько привык и присмотрелся, что не замечал этого роста, взрослости, так ясно, как здесь – на людях, где юноши держали себя со скромным достоинством, в одно и то же время и сдержанно и непринужденно. Сергей Павлович понимал – они ни на минуту не забывают, что представляют училище.
Серьезно, негромкими голосами говорили они о душевной красоте, о благородстве и гордости, о том, что такое в своей сущности мужество и героизм.
Смотрели пьесу «Молодая гвардия». Ее уже однажды видели всем училищем, но приехал столичный театр, интересно было сравнить.
– Я считаю, – говорил Владимир, – что героизма «вообще» нет. Только поступок, совершенный на пользу народа, ради справедливого дела – героический. А действия, продиктованные честолюбием, корыстью, слепым фанатичном – далеки от героизма, хотя внешне могут быть эффектными.
Майор Боканов с гордостью прислушивался к новым интонациям в их голосах, свежим, собственным мыслям, внимательно, словно впервые видел, смотрел на них со стороны, как бы чужими глазами. Володя очень возмужал за последние месяцы. При взгляде на его тонкую, гибкую талию, плечи казались особенно широкими. Сложились окончательно черты волевого лица. Темные, блестящие волосы оттеняли высокий, чистый лоб. Из-под густых, с мягким изломом бровей открыто смотрели вдумчивые глаза с искорками живой мысли. Энергичный, раздвоенный, как у Артема, подбородок придавал лицу выражение настойчивости и прямоты.
У Семена исчезла былая мешковатость. Его движения, повороты сильного торса, шаг – оставляли впечатление легкости, гибкости, а лицо приобрело недостававший ранее отпечаток твердости.
Спектакль окончился рано, и Сергей Павлович повел ребят к себе домой, поить чаем. Жена Боканова, по своему обыкновению, радушно стала угощать гостей. Сидя за столом, заговорили о Стаховиче из «Молодой гвардии».
– Слизняк! – с гадливым презрением бросил Владимир. – Да попадись я раненым в руки фашистов, я бы постарался убить следователя, в худшем случае – себя, если бы почувствовал, что силы иссякают и я не выдержу…
Боканов посмотрел в его смелые глаза, в самую глубину их и подумал: «Не рисуется… Это – зрелость». Она пришла в виде серьезных комсомольских дел, реферата «О приоритете советской науки», ответов на уроках логики. Сказалась в сплоченности коллектива, умении трудиться, сдерживать себя и быть исполнительным. Зрелость раскрылась в правдивости, смелой критике, страстной вере в дело победы коммунизма.
– Для нас, – убежденно сказал Семен, – общественный долг – учеба. И в ней, как в бою, победа сама не приходит.
Сергей Павлович ясно представил: вот сейчас, пока они здесь пьют чай, в классе над партой склонился Снопков или Братушкин, перед ними «Краткий курс истории ВКП(б)», томик ленинских сочинений. Они могли бы ограничиться учебником, но пытливый ум заставляет их до полуночи сидеть над конспектом, рыться в газетах и журналах.
– Вчера в спальне, – вспомнил Ковалев, – мы долго спорили, когда будет построен коммунизм? Один скептик говорит; «Не раньше, чем лет через пятьдесят, – пережитки капитализма в сознании, знаете как сильны!» А я думаю, товарищ майор, – гораздо быстрее, ведь за тридцать лет сколько мы успели сделать – народы сдружили, страну превратили в индустриальную, сельское хозяйство коллективизировали. Да мало ли еще что… Вот мы здесь, в училище, всего пять лет, а как изменились! Я по себе чувствую… Сказали бы мне сейчас: «Для тебя нет никаких писаных законов, делай, что хочешь». И я уверен, гадостей не делал бы, не бездельничал, – мне это все не по сердцу. Просто я это внутренне не принимаю. А ведь те, что после нас учиться будут, гораздо лучше нас станут…
… Юноши посидели еще немного и, распрощавшись, ушли в училище. Часы в столовой пробили половину двенадцатого. Сергей Павлович включил радио. В последних известиях передавали о только что построенном блюминге, о героях колхозных полей, о лесопосадочных машинах, – и эти простые, казалось бы, обыденные слова, звучали, как чудесная поэма, как лучшая музыка, какая только может быть.
«Построим, скоро построим, Володя!» – пообещал Боканов, мысленно продолжая недавний разговор.
Из репродуктора донесся шум Красной площади, автомобильные гудки.
– Помнишь? – спросил Сергей Павлович у жены, и она утвердительно кивнула головой, без слов зная, о чем он спрашивает. Как забыть ночь, в которую бродили по Москве, рука в руку, прислушиваясь к притихшему дыханию столицы?
– Видела, какие они? – пытливо приблизил он свое лицо к лицу Нины Васильевны и серые глаза его были ласковы. И этот вопрос, не имеющий никакого отношения ни к прослушанной передаче, ни к мыслям о Москве, – тоже безошибочно поняла Нина Васильевна.
– Славные, – сказала она.
– Могут отправляться в самостоятельный полет, – тихо произнес он и привычно потер рукой загорелую щеку. – Созрели… И к нам приходит зрелость. Научились находить тропу к каждому. Поняли – душевная теплота, близость здесь очень нужны, но это не снимает справедливую строгость и требование «пробовать человека на алмаз». Ясно стало – воспитателю никогда нельзя успокаиваться, надо неутомимо искать новые приемы, совершенствовать технику беседы, искусство сдержанности, концентрации воли. Понимаешь, даже осанка, даже выражение лица – немаловажные детали нашего дела. Зрелость – в несуетливости, в продуманности работы и, если хочешь, во вчерашнем объединенном педсовете нашего коллектива офицеров с учителями мужской школы им. Чкалова. Знаешь, какой вопрос мы совместно разбирали: «Какими методами добиваться воспитанности учащихся?».
Сергей Павлович сел на диван рядом с женой, она ласково провела рукой по его светлым, слегка вьющимся волосам.
– Знаешь, Нина, теперь движение вперед у нас будет увереннее, – убежденно сказал он, – появился опыт, крепкий фундамент традиций, сила здорового коллектива, им только управляй… А в коллективе хорошие качества быстрее распространяются. И, – Сергей Павлович внимательно посмотрел на жену, как бы проверяя себя, не заблуждается ли, – боюсь показаться самоуверенным, но, мне кажется, у нас самих появилась та «микронная точность» в работе, о которой я, помнишь, летом писал Алексею Николаевичу… Мы овладеваем технологией своего дела. Уже знаем, как при различных обстоятельствах разговаривать с воспитанником, встать, посмотреть, улыбнуться выразительно промолчать, как должно управлять своим голосом, настроением и жестом. Знаем, что взгляд может передавать гамму чувств – от добродушия до суровости. Даже приветствие, армейское приветствие, при всей своей уставной однотипности, имеет в наших условиях десяток оттенков – от холодности до душевного расположения. Это и дает ажурную тонкость в нашей работе…
Он остановился, снова пытливо посмотрел в глаза жены, нашел в них подтверждение и успокоенно откинулся на спинку дивана. Помолчал, прислушиваясь к чему-то в себе. Сказал негромко, мечтательно:
– Я, Ниночка, совершенно ясно представляю наше Завтра, которому готовим мы в училище не только воинов, но и просто хороших граждан. И уверяю тебя, они будут достойными своего времени!
ГЛАВА XXV
ВОСПИТАНИЕ ХАРАКТЕРА
Психологию преподавал в первой роте крупный, бритоголовый, с близорукими глазами, майор Бадаев. Предметом ребята очень заинтересовались. Даже Савва Братушкин, – вначале относившийся скептически к новому предмету и ворчавший: «Загромождают программу, дали бы побольше военных дисциплин», – вскоре говорил одобрительно:
– Толковое дело. Воспитывать бойцов будем – пригодится. Я недавно читал высказывание одного генерал-полковника авиации: «Мои успехи в авиации на 99 процентов относятся к умению изучить и совершенствовать себя». Герой Советского Союза так высказался!
Поэтому, когда майор Бадаев предложил написать домашнее сочинение; «Как я воспитываю свою волю», – выпускники охотно принялись за работу. Сколько было споров, поисков нужной литературы, обдумывания плана.
Сергей Павлович попросил Бадаева дать ему эти сочинения. Он читал их весь вечер, но о затраченном времени не пожалел.
«От природы хилый, худенький, – писал Ковалев, – я, когда попал в училище, где уже не было заботящейся обо мне матери, сразу столкнулся с рядом препятствий.
Обидная снисходительность товарищей, выявление моих физических недостатков на медицинских осмотрах, сочувственные взгляды офицеров – все это больно задевало самолюбие, вызывало тяжелые душевные переживания, о которых никто не знал, – я был тогда очень скрытен.
Болезнь корью еще больше подорвала здоровье. Прямо позор, но я не мог отжаться на полу даже шесть раз, слабые руки подламывались. Наконец, я взбунтовался против самого себя. Что же это такое, не сам ли человек кузнец своей воли? – спрашивал я у себя. И твердо решил: повести непримиримую борьбу с немощью!..
К этому времени я впервые ясно представил и будущее. Стать офицером лучшей армии мира – это обязывает ко многому, но надо же по-настоящему хотеть! Страстно! Самоотверженно! Устранить ряд помех и в числе их мою ненавистную „квелость“. „Хотеть – значит мочь“, – любил говорить большевик Котовский.
Звёнышками, за которые я первоначально ухватился, были физкультура и спорт. С их помощью я надеялся воспитать упорство, систематичность, уменье преодолевать трудности. Наш капитан помог мне продумать систему занятий. Приучившись к постоянной тренировке, я через некоторое время добился первых скромных успехов. Как я обрадовался, когда смог держать „угол“! Первый шаг был сделан! Потом научился жать стойку на руках, выполнять ряд упражнений на снарядах, на зачетах прилично бросил гранату. С каждым днем настроение улучшалось, появилась моральная удовлетворенность, я даже учиться лучше стал, разорвал кольцо скрытного характера.
Но вот одна странность характера осталась у меня и поныне: когда меня хвалят, ставят в пример, – делается совестно и даже неприятно, потому что я считаю, что говорят обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Недовольство же мною или временные неудачи еще больше разжигают на преодоление препятствий, удесятеряют энергию. Я приучил себя к равнодушному восприятию похвал, чтобы предупредить излишнюю самонадеянность, стараюсь смотреть на свои действия как бы со стороны и частенько внутренне подтруниваю: „Зазнаешься? Думаешь, – достиг многого? Рано еще на лаврах почивать“.
Для меня недоработанным вопросом воспитания воли, несомненно, остается борьба с вспыльчивостью, невыдержанностью. Даже маленьких побед над собой я насчитываю еще немного, – бывают срывы. Я долго был, например, рабом своей страсти – игры в футбол, но со временем подчинил ее разуму и сейчас, если мне говорят: „На стадионе игра“, – я не брошу, как раньше, то важное или нужное дело, которым занимаюсь. Однажды я надел уже футбольную форму, бутцы, но дежурный офицер приказал мне помочь Геннадию Пашкову домыть полы: „Помогите товарищу“. Мне хотелось крикнуть: „Но ведь не моя очередь!“, но я внешне спокойно сказал: „Слушаюсь“».
… Боканов, читая это место, удовлетворенно улыбнулся, Припомнил и еще один случай. Володя собирался в субботний вечер к Богачевым, а он подозвал его и, протягивая письмо, приказал:
– Срочно доставьте майору Веденкину на дом.
Письмо не было спешным, офицер мог бы переслать его с сигналистом, но следовало упражнять Володю в беспрекословном подчинении.
Тень недовольства пробежала по лицу Ковалева, однако, он согнал ее и с готовностью ответил:
– Слушаюсь, доставить письмо майору Веденкину…
«Я теперь чувствую, – читал Боканов дальше, – что выполнение приказаний перестало быть для меня бременем, превратилось в долг, который я выполняю легко и охотно.
Конечно, у меня еще нет качеств, присущих истинно-волевому человеку, – такому, как Александр Матросов, – это не так сразу приходит».
Здесь Сергей Павлович не выдержал. Выйдя из кабинета в столовую, он, обращаясь к жене, воскликнул:
– Нет, нет, ты только послушай!
Нина Васильевна приостановила швейную машину, на которой шила костюм сыну, и с интересом стала слушать мужа. Он прочел ей сочинение Володи до того места, где сам остановился, а потом продолжал:
«Очень важно всегда быть в форме: бодрым, веселым, жизнерадостным, как чешский-герой Фучик; его книгу „Слово перед казнью“ я недавно прочитал. Вот настоящий человек! Он пишет: „Я любил жизнь и вступил в бой за нее…“ Да, за новую жизнь надо бороться, но при этом отбросить мелочные внутренние переживания, все проблемы разрешать открыто, прямо, не пряча их в глубину души. Это морально нерентабельно – растрачивать энергию на ничтожные переживания. – Видишь, что человек поступил нечестно – раскритикуй его, чего бы это тебе ни стоило. Сам ошибся – смело признайся».
Боканов посмотрел на жену, словно говоря: «Каков наш-то Володя!»
«Главное – представлять себе четко цель жизни, стержень ее, не распыляться в своих действиях, но и не ограничиваться узкими задачами или мечтательностью. Чаще задавать себе вопрос: „А что скажет коллектив, если я так сделаю?“ Надо прислушиваться к совету старших, но не терять самостоятельности, не допускать снисходительных одолжений. Не быть льстецом, но искренне уважать начальство и вообще старших. Если требуется – проявить тактическую гибкость, однако, не в ущерб своему достоинству и чести.
Сейчас я внимательно присматриваюсь к тактике волевых наших офицеров и стараюсь, как младший командир, перенять их лучшие качества».
– Они действительно стали взрослыми, – удовлетворенно сказала Нина Васильевна, когда Боканов умолк. – Прочти, пожалуйста, работу Гербова, – попросила она, – интересно, что пишет он.
Сергей Павлович принес тетрадь Семена.
Гербов начал сочинение словами Суворова;
«Храни в памяти имена великих людей и в своих походах и действиях с благоразумием следуй их примеру».
А дальше писал:
«До Суворовского училища я как-то не задумывался, волевой ли я человек. И в партизанском отряде и в армии – все получалось как бы само собой. Но, приехав сюда учиться, я все чаще стал задавать себе этот, как я понял, основной вопрос. Правду сказать, первое время я немного задавался – внешне этого не показывая, а про себя гордился больше, чем надо – как же, партизан, боец-артиллерист, медаленосец! Много ли сравнительно с этим значит грамматика или физзарядка? Но вот однажды наш капитан сказал мне: „Воля формируется и в незначительных, казалось бы, действиях повседневной жизни. Есть героизм трудолюбия, исполнительности, честности. Этот героизм у нас тоже массовый, и ему надо учиться. Кто хочет стать героем, должен приучить себя к труду. Вы, Семен, бывалый человек – честь вам и хвала! Но умейте поддерживать доброе имя и в новых условиях. У нас воля – это прежде всего организованные труд и быт. Преодолеть физические трудности легче, чем исправить свой характер“.
Начал я с небольшого. Твердо решил: соблюдать правила сна, лежать на правом боку, не укрываясь с головой, выходить на физзарядку сразу, после сигнала, чистить зубы.
Подполковник Богданов, замполит нашего полка, говорил: „Хороший солдат должен делать все во-время“.
Было бы неправдой утверждать, что я сразу и легко всего добился. С большим трудом преодолевал в себе грешную мыслишку: „Ну, зачем ты сам осложняешь свою жизнь? Успеешь еще… Используй скидки на детство“. Но я отгонял прочь такие малодушные рассуждения, старался натренировать свое тело, приучить его к лишениям. В прошлом году, когда устраивали у нас дальний поход, я сначала хотел увильнуть: мол, знаю эти походы, совершал их не раз в лесах. Но потом подумал, – ведь в офицерском-то училище курсанты во время похода будут присматриваться: „А ну, как пройдет суворовец?“ И надо, не полагаясь на „бывалость“, теперь же закаляться, чтобы позже не опозорить свое училище».
Боканов сделал небольшую паузу. Посмотрел на жену. Она продолжала слушать, опершись головой о руку. Большие черные глаза ее были внимательны. Он прочел в них живое участие.
– Но не представляют ли они себе, Сережа, силу воли прежде всего, как способность преодолевать только физические трудности? – с опаской спросила она.
– Ну, нет, – решительно возразил Сергей Павлович, – уверяю тебя, нет. Однако, посмотрим дальше…
«…Я заметил, – в преодолении трудностей очень важна поддержка товарищеского коллектива… Вот, например, во время кросса: если один бежишь, то бежать трудно, но если видишь и впереди тебя товарищ, и позади, думаешь: нажать, нажать, не отстать! А если к тому же знаешь, что за тебя „болеют“, ждут от тебя победы – любую „мертвую точку“ преодолеешь, с дорожки ни за что не сойдешь.
Я в войну отвык от учебы, но „Воля и труд человека дивные дела творят“. Пришлось упорно развивать свою память: в каждые десять дней выучивал новое стихотворение, в месяц – рассказ, мой друг Ковалев меня проверял. Память стала куда лучше прежнего. Я завел специальный блокнот, выписываю туда незнакомые слова, нахожу объяснение им. Если я лягу спать, недоучив уроки на завтра, – мне не спится; я заставляю себя встать, закончить работу и только после этого возвращаюсь в постель».
– Пожалуйста, – торжествуя воскликнул Боканов.
Нина Васильевна, соглашаясь, кивнула головой.
* * *
За девять дней до первого экзамена выпускникам пришлось участвовать в городском марше-броске. Бежали на восемь тысяч метров по резко пересеченной местности, преодолевая рвы, огибая рощицы, взбираясь на крутые горки. Честь училища отстаивала команда в десять человек, в их числе Андрей, Владимир и Геннадий. Город выставил шестнадцать команд.
Андрей сразу вырвался из группы бегущих и все время шел впереди, никого не подпуская к себе ближе, чем на пятьдесят метров. Геннадий расчетливо сохранял силы, только на восьмом километре он немного опередил Владимира и сухопарого парня в сиреневой майке Тот шел вторым за Сурковым. Теперь впереди Геннадия оказался только Сурков. Все остальные были далеко позади. Пашков нажимал во-всю. Оставалось метров двести; надо было преодолеть широкую канаву, обогнуть старый густой сад и выйти на дорожку, ведущую к финишу. Геннадий бежал, энергично работая руками. Белые чаши бузины приветливо кивали ему вслед, ветерок перебирал волосы.
Несчастье произошло, когда Пашков перепрыгнул через канаву. Он неудачно приземлился и подвернул правую ногу. Сгоряча пробежал еще несколько метров, но страшная боль повалила на землю. Парень в сиреневой майке промчался мимо. Владимир нагнулся над Геннадием, лежащим с перекошенным лицом. Спросил тревожно, с трудом переводя дыхание:
– Что такое?
– Нога, – протолкнул сквозь зубы Пашков, сдерживая стон, – беги… финиш…
– Андрей! – вместо ответа закричал Ковалев. Сурков, продолжая бег, оглянулся, не понимая, в чем дело.
Владимир замахал ему рукой. Андрей повернул назад к Геннадию. Нога Пашкова около щиколотки сразу стала похожа на вздутую подушку.
– Я вам говорю – бегите! Училище подведем, свиреп прокричал Пашков и с огромным усилием встал. – Я сам дойду.
Сильная боль заставила его заскрежетать зубами. Товарищи переглянулись. Не сговариваясь, они переплели руки пригнулись, решительно подхватили Геннадия.
– Держись крепче за шею! Сможешь?
Пашков сразу понял товарищей.
– Смогу.
Они осторожно побежали, почти пошли, стараясь передвигаться в такт, меньше тревожить Геннадия. К финишу пришли вторыми.
Пашкова повезли в санчасть. Полковник Райский, осмотрев ногу, озабоченно сказал: «Дисторзия». На ногу клали лед.
Геннадий беспокойно спрашивал у Боканова. «Нам засчитают бег?»
Райский колебался, не отправить ли Пашкова в больницу? Геннадий настаивал:
– Я хочу здесь готовиться к экзаменам, нельзя терять и дня.
– Да, но…
Боканов поддержал Геннадия:
– Если можно, товарищ полковник, оставьте его здесь.
Товарищи принесли Геннадию книги для подготовки. Пришли с грамотой, выданной училищу городским комитетом физкультуры. Понимая, что он мучается, – не подвел ли училище, успокаивали:
– Нам все же присудили первое место…
Семен неуклюже сунул какой-то сверток под подушку Геннадия. Уходя, крепко пожал руку;
– Выздоравливай!
Когда все ушли, Пашков развернул сверток, там были конфеты. Его любимые – лимонные.
* * *
Артем, солидно подходил к остановке в тот момент, когда трамвай тронулся и какая-то женщина в сером пальто и серой шляпе яростно втискивалась с подножки в дверь заднего вагона, подталкивая снизу вверх плечом гражданина с кошолкой. Артем увидел, – женщина в сером что-то уронила, он крикнул:
– Обронили, обронили! – но было уже поздно. Трамвай ушел. Каменюка поднял белые, лайковые перчатки и с любопытством начал их разглядывать. Красивые, верно, дорогие. Он надел на руку – самый раз, будто для него изготовлены. А сверху рубчики, Каменюка представил, как придет сейчас, в училище и будет козырять всем рукой в лайковой перчатке. Ни у кого таких нет! Но немедленно возникла мысль: «Нечестно… Надо найти женщину… отдать. Она тогда об училище хорошо подумает»., Артем стал перебирать возможные планы действий: догнать трамвай троллейбусом… дать объявление в газете… отнести находку, в трамвайный парк… Нет, все это не подходит. Артем достал из кармана небольшой блокнот. В нем были даты по истории, – любимому, после военного дела, предмету Каменюки, – афоризмы Суворова, таблица условных топографических знаков. Каменюка вырвал чистый лист и старательно написал печатными буквами: «Утерявшего на этой остановке вещь просят зайти в Суворовское училище».
Теперь надо было придумать, как прикрепить записку к столбу. В это время из трамвая, остановившегося на противоположной стороне, вышла женщина в сером пальто. Она была растрепана и расстроена. Подойдя к остановке, близоруко опустив голову, начала ходить вокруг: «Будто окурки ищет», – снисходительно подумал Каменюка и, подойдя к ней, вежливо спросил, желая продлить минуту торжества:
– Разрешите узнать, что вы ищете?
– Перчатки… белые, – огорченно сказала женщина, подняв голову.
– Пожалуйста, – великодушно протянул ей перчатки Каменюка. – Я хотел дать объявление, – пояснил он, показывая на бумажку.
Женщина начала благодарить.
– А я думала: конечно, не найду… Если кто и поднимет – унесет… Я, знаете, на почте работаю… Вот спасибо…
Артем с достоинством козырнул и неторопливо пошел от остановки – решил пройтись пешком,
