Текст книги "Алые погоны. Книга вторая"

Автор книги: Борис Изюмский

Белов приездом своим словно бы положил предел давнему спору командиров рот – Тутукина и Русанова – о мере строгости, о сочетании отзывчивости с требовательностью. Во вновь прибывшем подчиненные увидели необходимый им для подражания пример; ему были присущи именно те качества, которые должны были иметь офицеры военного учебного заведения.

От школьного завуча (а Белов был им когда-то) у него осталось умение подойти к учителю мягко, с уважением к его опыту и положению, дать дельный, ненавязчивый совет; война же, работа в штабе гвардейской армии на фронте, внесли в характер Белова именно ту властность, несгибаемость, которых подчас недостает школьному завучу.

В полковнике сразу почувствовали образованного, воспитанного, волевого офицера, учителя-командира, одновременно – неуклонно-требовательного и деликатного, отзывчивого.

Белов был не просто завучем, а заместителем начальника военного училища по учебным вопросам. Ему приходилось не только направлять движение всего педагогического коллектива, руководить старшими преподавателями, предметными комиссиями, методическим кабинетом, но и беспокоиться о военной подготовке офицеров и суворовцев, о соблюдении распорядка дня и множестве других вопросов учебных и чисто военных.

Этот выдержанный, властный человек умел и разобрать, по косточкам урок физики или географии, и командовать парадом, и замещать генерала. Имея такого помощника, Полуэктов и Зорин могли спокойно заниматься своими делами, уверенные, что учебный процесс находится в надежных руках.

* * *

Вечером командир первой роты подполковник Русанов собрал свою роту:

– На рассвете выходим в дальний поход, – кратко сообщил он, – будем действовать как головная походная застава батальона.

Подполковник поставил задачу, назначил день и час возвращения.

Он только успел сказать «разойдись», как начались приготовления.

Лагерь наполнился металлическим скрежетом – это «бойцы» по собственному почину точили голышами и кирпичом саперные лопаты.

Рассвет едва брезжил, когда взводы вышли из лагеря.

За плечами – полная выкладка, в самодельных планшетах, перетянутых красными резинками, топографические карты.

На большом привале задымила походная кухня. К ней, на коне, подъехал генерал. Легко соскочил на землю. Братушкин и Снопков оторопело вытянулись.

– Чем бойцов кормить будете? – деловито спросил Полуэктов.

– Кашей с мясом, раскладка 400 граммов! – в один голос доложили повара.

– Попробуем, попробуем! – промолвил генерал и зачерпнул ложкой из котла.

Савва и Павлик напряженно проследили путь ложки. С облегчением вздохнули, когда Полуэктов сказал:

– Добрая каша!

Ночью конная разведка, возглавляемая капитаном Зинченко, выследила и захватила «неприятельскую» кухню. Трофей – копченую колбасу и кашу – доставили в свой «батальон». Кашу милостиво возвратили «противнику».

Отличился как разведчик Андрей Сурков. Он в селе раздобыл женскую одежду, нарядился в нее, покрыл лицо белилами, какими обычно оберегают деревенские женщины лицо от загара, низко надвинул на лоб косынку и превратился в молоденькую, миловидную колхозницу. Андрей пробрался в хату, где заседал штаб противника, разузнал все его планы и благополучно вернулся в свое подразделение.

Из похода возвращались цепью, по одному, сначала степной, потом узкой горной тропкой. До лагеря оставалось километров восемь.

Жара стояла такая, что воздух казался раскаленным. Мокрая гимнастерка прилипала к; телу, нестерпимо ныло плечо от ремня карабина. Отяжелели скатка, лопата, пустая фляга, подсумок. Пересохло во рту. Пот струился по щекам непрерывными струями. А солнце припекало все сильнее. Не шелохнется листва, одуряюще-однообразный стрекот кузнечиков преследует, как кошмар.

Но вот, наконец, привал у ключа. Подбежать к нему, подставить пересохшие губы и нить, пить! Пашков первым рванулся. Володя предостерегающе крикнул:

– Не пей!.. После будет хуже.

Хотел остановить и Боканов, но раздумал – пусть сами убедятся, что пить нельзя. Геннадий прильнул надолго к воде. За ним поспешно выстраивался ряд жаждущих. Володя, мучая и проверяя себя, сел неподалеку от ключа. Он, не отрываясь, смотрел на пьющих, и думал: «Ну, что стоит, встать сейчас, подойти, нагнуться, набрать в пригоршни чудесной холодной воды… Кому нужно это самоистязание?» Но настойчивый голос требовал:

«Не смей… потеряешь силы… не дойдешь до лагеря…»

Они двинулись дальше. Кто пил – теперь еще более изнывал от жары, истекал потом. Геннадий едва плелся, мысленно проклиная свою невыдержанность, но когда Володя, протянув руку к его карабину, предложил:

– Давай понесу немного, – Пашков оскорбленно отпрянул, подбодрился.

– Выдумал… я сам…

Вдали показались палатки лагеря. Боканов подождал, пока все подтянутся. Выстроил колонной, оглядывая ряды своего взвода, скупо похвалил: «Задание выполнили хорошо. Возвращаемся на три часа раньше срока».

– Запевала, песню! – неожиданно крикнул он задорно. Павлик, Снопков, облизнул пересохшие губы и, вздернув голову, голосисто запел.

Рота, бодро шагая, дружно подхватила припев:

 
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет…
 

И куда только девалась усталость? Сами собой приподнялись головы, от ног отвалилась тяжесть, легче стало оружие, заискрился в глазах задор. Малыши приветствовали возвращавшихся из похода радостными возгласами. Разошлись по палаткам отдыхать.

Володя снял карабин, флягу с поясного ремня, развернул скатку, разделся и повалился на койку. Благодать! И вдруг подумал: «Ладно… Прошел тридцать километров… Устал… А на сколько еще тебя хватит?»

Сам испугался этой мысли. Покосился на соседнюю койку, там блаженствовал Семен в трусах и майке. Но мысль, возникнув, не давала покоя: «Действительно, интересно, сколько бы я еще мог пройти? А то одни разговорчики о выдержке, о преодолении трудностей…»

Быстро встал. Голова так закружилась, что перед глазами пошли темные круги. «Неужто выдохся?»

Переждал немного. Медленно стал натягивать гимнастерку.

Семен удивился:

– Ты куда?

– Хочу пройти еще с десяток километров – до станции и назад. Проверить свою выносливость, – решительно сказал Володя, – попрошу разрешение у капитана.

Семен стал отговаривать:

– Да брось ты, вот выдумал… И так ноги едва дотянули…

Володя упорствовал. Семен, хорошо зная характер друга, который, уж если что ему вздумается, ни за что не отступится, в конце концов, сердито сказал:

– Ну, чорт с тобой, сто́ик, и я тогда пойду…

Боканов, когда к нему пришли Ковалев и Гербов, внимательно выслушал их. Посмотрел пытливо: «Не рисуются ли?» Нет, ясно было, хотят проверить себя. Он разрешил им продлить испытание.

* * *

Алексей Николаевич Беседа понимал: прежнее представление о мягком ваянии характеров – устарело. Наше время борьбы за новый мир требует иных приемов воспитания: создавать ряд «полос препятствий», закалять человека на преодолении трудностей. И он их создавал.

То объявлял сбор по тревоге в разгар купания; то вызывал Авилкина из кино в то время, когда шла самая интересная часть картины и давал неотложное поручение; то обучал, как измерить ширину реки, не переходя на противоположный берег; как распознать по ряби на воде, где брод; быстро влезть на дерево; пробежать через «пропасть» по бревну; проползти по-пластунски или ходить бесшумно – сначала наступая на пятку, а потом на всю ступню. То есть он обучал всему тому, что необходимо было знать солдату стрелковых войск.

После окапываний лежа, штурмов высоток – со взрывными пакетами, обходами, ракетами – придирчиво разбирали ученья.

Артема за бесстрашие, проявленное при форсировании реки, генерал приказал сфотографировать у развернутого знамени училища, и Каменюка, сияя от гордости, казалось, подрос за несколько дней.

«Конечно, во всем этом – штурмах, форсированиях – была и какая-то доля риска, но что за юность без ушибов, ссадин и синяков? Только так рождаются смелые и сильные», – твердо решил Алексей Николаевич и не отступал от избранной системы воспитания.

«Лишения походной жизни» привлекали ребят. И при выезде в лагери офицеры не взяли с собой, как в прошлые годы, многочисленных прачек, поваров, кухонных работников. Почти все делали сами ребята, их любимой присказкой стало; «Чем труднее, тем интереснее». И если во время стрельб, в поле настигал проливной дождь, они умоляли офицера: «Разрешите дострелять».

Каждый день один из взводов старших рот уходил на полевые работы – помогать колхозу убирать урожай. Возвращались вечером пыльные, усталые, но с довольными лицами хорошо поработавших людей.

При ярком свете луны купались в речке, громко перекликаясь. Мимо палаток, из которых с уважением и мальчишеской завистью смотрели малыши, – шли строем в столовую. Здесь, им оставлялся «расход» – порция обеда и повар уважительно говорил:

– Отведайте борщеца, дорогие наши работнички! Для вас самую гущинку отделил…

… «Малышам» Беседы было теперь по двенадцать-четырнадцать лег и они находились в том неопределенном возрасте, когда и еще не юноша и уже не отрок, когда какая-то сила все вытягивает, вытягивает вверх, голос то басит, то дает петуха, руки длинные и не знают, куда спрятаться, на шее – цыплячий пушок, а загорелые щеки покрыты, словно проступившей солью, белыми волосками. Пройдет год-два – и раздадутся плечи, заиграют налитые мускулы, станут все ребята ладными и стройными. Сейчас же многие из них какие-то нескладные, с острыми коленками, длинными шеями, но с той непосредственностью, с той милой, подкупающей ребячливостью, которая так привлекательна…

Павлик Авилкин, с бронзовой, как корка апельсина, головой, говорил самоуверенно своему другу Дадико Мамуашвили, посматривая на себя в зеркало: «Я большим полководцем буду… Это точно… У меня, видал – глаза стальные!» – Он воинственно суживал и без того маленькие зеленоватые глаза – «стальные, как у Суворова!»

– У тебя на щеках конопатины, таких полководцев не бывает, – возражал его жестокий друг.

И правда, щеки Павлика походят на сорочьи яйца, крупные желтые веснушки сбегают на шею и даже на плечи.

– Загорю! – решительно обещал «кандидат в полководцы».

Тон в отделении Алексея Николаевича задавал Артем, Недавно он собрал ребят, переписал на бумажку прозвища: здесь были и Хрипун и Рамзес и даже… Мясокомбинат – и, крикнув «Кличкам конец!», – сжег бумажку.

Каменюка достал где-то офицерские, общевойсковые погоны и постоянно носил их в кармане брюк. То, что погоны общевойсковые – не было случайностью; сначала Артем увлекался разведкой, дальней, тайной, но после одного разговора с Ковалевым решил идти в пехоту. Это стало преобладающей мечтой ребят после ряда бесед офицеров.

* * *

Рано утром Алексей Николаевич повел своих «воинов» в поход.

У каждого из них компас, карта местности с подготовленными данными для движения по азимуту. Беседа заранее, с вечера, спрятал под камнями, в дуплах, записки, их должны разыскать разведчики.

В вещевом мешке Артема: два кремня, где-то добытый узкий термос, сухари и цветные карандаши – для выпуска в походе «Боевого листка». На боку ловко прилажен котелок.

Часа через полтора разведчики достигли пригорка, и Алексей Николаевич, подождав, пока соберутся все, усадил ребят отдыхать под старой сосной. Делились впечатлениями возбужденно и так подробно, словно Беседа сам ничего не видел, рассказывали ему, как нашли самую хитро запрятанную записку.

– Самсонов догадался…

– Из дупла камень вытащил…

– А под камнем ма-а-люсенькая бумажка…

Алексей Николаевич, дав выговориться, спросил, обращаясь ко всем:

– Вот сказали бы вам – нарисуйте картину природы. Поглядите – что бы выбрали вы самое красивое?

Они стали внимательно присматриваться: кора сосны, под которой сидели, казалась медно-красной наверху у пышной и зеленой хвои, а внизу – серой, потрескавшейся. Кое-где, на земле виднелись головки грибов, будто выглядывали с любопытством: матовые, бархатистые, сургучно-красные, бурые. Табуны коней паслись по ту сторону железнодорожного полотна у пламенеющего по-осеннему леса. Высоко в небе висели кружевные, неподвижные облака. Вдоль полотна тянулись телеграфные провода, похожие на четкие нотные строчки. И очень в лад этой картине капитан начал декламировать приятным рокотком:

 
Я люблю свои березы,
Свои леса, свои луга,
И ночи летние, и грозы…
 

До чего хорошо!.. Вот так сидеть, притихнув, и слушать, слушать. Потом заговорили все разом, каждый предлагал свое…

Алексей Николаевич внимательно слушал, одобрив некоторые сюжеты, сказал, вставая:

– А я все же нарисовал бы другое: осень на советских полях. Поглядите, вон плывет степной корабль-комбайн, вон высятся мощные металлические опоры высоковольтной линии… Это новая деревня, созданная нами… Значит, нужны и новые картины. Будут в них и березы, и луга, и все, что вы предлагаете, и все-таки это будет новый пейзаж.

Он любовным взглядом окинул степь.

– А теперь, – весело предложил Беседа, – найдите среди молодых сосен своих ровесниц! – И рассказал, как это делать по мутовкам – Кольцовым расположениям веток вокруг ствола.

Мгновенно все разбежались, словно вспуганная воробьиная стая. Послышались возгласы:

– Нашел! Ей, как и мне, четырнадцать лет!

– А вот тринадцать!

– Товарищ капитан, а сколько сосна живет?

– До трехсот лет.

– Ого!

Потом разводили костер, кипятили воду в котелке Каменюки, это был его триумф. И, восторженно поблескивая синими глазами, сдвинув на макушку фуражку в белом чехле, Артем перевернулся несколько раз на полусогнутой ноге и воскликнул:

– И-эх, ты…ы жизнь походная! – и даже пронзительно свистнул от избытка чувств.

Алексей Николаевич укоризненно посмотрел на Каменюку, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда.

* * *

К обеду возвратились на лагерную стоянку и здесь произошел случай, о котором Беседа долго потом не мог вспомнить без стыда.

Из самой младшей роты пришел воспитатель с мальчиком. Крепыш не был подпоясан. Всхлипывая, он утверждал, что ремень вчера, во время купанья, отнял у него воспитанник из отделения Беседы. Разговор происходил у палатки Алексея Николаевича, и когда вдали показался Каменюка, пострадавший, кивнув в его сторону головой, твердо сказал:

– Вот этот!

Алексей Николаевич почувствовал, что бледнеет, что гнев сжимает ему горло.

– Хорошо, я приму меры, – хрипло сказал он капитану, который привел малыша. Те ушли.

В жизни почти каждого воспитателя бывают минуты, когда он теряет контроль над собой, может непоправимо испортить несправедливостью долголетний труд, навсегда восстановить против себя ребенка, лишиться авторитета. Этих минут затмения, после которых долго бывает мучительно стыдно, надо избегать, как глубокой ямы в реке.

Беседа подозвал Артема. Срывающимся голосом закричал так, что ребята, стоящие вдали, насторожились:

– Как вы смеете позорить нас!

Артем, ничего не понимая, поднял глаза на капитана и, увидя его лицо – бледное, расстроенное, гневное, – таким оно никогда еще не было, – испугался. – Не за себя, хотя и понял сразу, что его обвиняют в чем-то тяжелом и несправедливом а за этого человека, ставшего для него родным отцом.

– Товарищ капитан, – успокаивающей скороговоркой зачастил он, – да вы не волнуйтесь… вы успокойтесь… товарищ капитан…

– Уходите с моих глаз! – провалился в яму Беседа. – Немедленно! – Офицер забегал в палатке, лихорадочно раскуривая трубку. «Значит, ничто не пошло ему в прок, опять за старое взялся… все, что я делал – бессмыслица… Значит, обманывался, считая, что добился правдивости, не оправдалась моя доверчивость, с которой отдавал на хранение любому в отделении ключи от своего шкафа, преждевременна была радость при виде нетронутой, „случайно“ забытой им соблазнительной вещи. И глубокая вера, с которой говорил отделению: „У нас все честные“ – оказалась самовнушением!».

А часом позже снова пришли воспитатель и пострадавший. На нем был ремень и малыш довольно улыбался.

– Ошибся, – как ни в чем не бывало, объяснил он, – мы в другой роте ремень мой нашли.

Лоснящиеся щеки крепыша показались Беседе отвратительными. Он отвернулся. Надо было исправлять свою ошибку. Офицер собрал отделение. Рассказал о происшедшем. С трудом подняв глаза, мысленно нанося самому себе удар, сказал:

– Я виноват перед вами, что мог дурно подумать об одном из членов нашего коллектива. А вас, Каменюка, прошу извинить меня вдвойне – за несправедливость.

Артем не знал, что ответить, смущенно бормотал: «Да ну, что вы, товарищ капитан, ну, что вы?»

Все деликатно молчали; в этом молчании проступали гордость и достоинство. И по тому, как смотрели ребята на Алексея Николаевича с сочувственным участием, как смотрят на человека, перенесшего болезненный припадок, он понял, что помилован.

* * *

…Сергей Павлович посоветовал секретарю комсомольской организации первого взвода Гербову провести в воскресенье комсомольский вечер «У карты родины» и пригласить молодежь из Яблоневки. Комсомольцы с большой охотой взялись за подготовку этого вечера. Андрей смастерил огромную карту; крохотными вышками, заводиками, плотинами обозначил на ней новостройки пятилетки. Карту вывесили на поляне, на двух деревцах.

Когда на противоположном берегу реки показались гости – юноши и девушки, их встретили песней:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
 

Впереди, по мосту, с ремнем баяна через плечо, шагал шустрый, чубатый паренек в белой шелковой рубахе. Едва ступив на берег, он широко растянул меха, и гости подхватили песнь о родине.

На поляне стало многолюдно и весело. Знакомились, рассаживались на траве, перебрасывались шутками.

Капитан Боканов подошел к карте. Наступила тишина. Только из-за реки раздавался приглушенный рокот моторов да в лесу перекликнулись и затихли мужские голоса. Офицер начал говорить и, следуя глазами за его указкой, то поднимающейся, то опускающейся по карте, все вдруг ясно представили – широкие воды новых каналов, зеленые кольца лесных полос, огни домен, вышки элеваторов…

Слушая, все словно набирали на самолете высоту, и перед ними расстилались необъятные просторы родной земли: возрождался славный. Сталинград, дымил трубами порт Дальний, разрезал величавые воды Балтики сторожевой корабль и вечнозеленые ели у мавзолея несли бессменный караул.

– В половине первого ночи, – негромко говорил офицер, – когда мы будем крепко спать, московский диктор приветливо обратиться к слушателям Владивостока – Доброе утро, товарищи! – И в эти же для нас ночные часы, из Москвы на тридцати двух языках мира, начнут передавать последние известия… Жители Индии, Норвегии, Австралии услышат, правдивый рассказ о жизни наших колхозников, о рабочем изобретателе, заслужившем высокое звание лауреата… А в окнах дома, за Кремлевскими стенами, долго еще будет гореть свет. Это, склонившись над столом, любимый Сталин думает о нашем. Завтра…

Сергей Павлович умолк. Наступила та чуткая тишина, которую не хочется нарушить словом или движением, чтобы не спугнуть вызванного видения.

Первым поднялся с травы Семен. Широкоплечий, коренастый, он подошел к карте и сказал просто:

– Я, товарищи, хочу вам рассказать о своем селе. Оно приблизительно вот где, – он показал указкой. – Всего год не видел его, а трудно узнать… Фашисты, когда отступали, сожгли наш клуб. Теперь на его месте построен красивый театр, разбит парк с фонтанами…

Он чуть было не добавил – «А около театра поставили памятник моему отцу», но из скромности смолчал.

Павлик Снопков на каникулах был у брата в Караганде.

– Я летел туда на самолете, – звонкой скороговоркой рассказывал он. – Прилетел. Смотрю: большой город… многоэтажные, красивые дома… просторные улицы… асфальт… Огни… Прямо море огней…

Рядом с баянистом сидела девушка в синей нарядной кофточке. У девушки были гладко причесанные волосы и некрасивое, но выразительное лицо, с темными продолговатыми глазами. Баянист шопотом настойчиво убеждал ее в чем-то. Девушка застенчиво отнекивалась, но, наконец, подняла руку. Она рассказала, что учится в ленинградском строительном институте, на каникулы приехала к родителям в Яблоневку. С любовью она говорила о городе Ленина:

– Вы бы посмотрели на вечернюю Неву, на огни Кировского завода, на строгий рисунок ограды Летнего сада, каналы Мойки, – и вам навсегда стал бы близок и дорог Ленинград.

«Какие же мы богатые и как надо ценить это богатство!»– с гордостью думал Володя, покусывая травинку и мечтательно глядя вдаль.

В небе загорелись первые звезды. Издали донеслась команда: «Пятая рота в две шеренги – становись!»

В наступавшей темноте неясно белели палатки.

Володю охватило то, хорошо знакомое ему чувство внутренней, лихорадочной взволнованности, когда что-то начинало дрожать в нем. В груди разливалась, неясно клубилась песня… Она жгла, звенела, трепетно билась, просясь на простор, сладко мучила неуловимым полетом.

Давно ушли гости. Чутко спал лагерь. Володя выскользнул из палатки, сел на камень позади нее. Темнота и ночные шорохи обступили его со всех сторон. И тогда, наконец, прорвались строки. Они вспыхивали в темноте, освещая лес, лились золотым потоком, все свободнее и свободнее. Он встал, шепча беззвучно:

 
– Я эту песнь для тех слагал,
Кто в ногу с партией шагал,
Для тех, кто жил и умирал
Лишь для страны родной.
Тому я песню посвятил,
Кто храбрым в грозной битве был,
Кто, не жалея крови, сил,
Ходил в смертельный бой.
Тому, кто строит новый дом,
Упорен кто в труде своем,
Кладя кирпич за кирпичом —
Он строит новый мир…
 

Володя почувствовал успокоение. Ночной ветерок освежил голову, грудь дышала свободно, счастливая усталость разлилась по телу. Он вернулся в палатку, лег на койку и мгновенно уснул.