Текст книги "Василий I. Книга первая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Нечет! – выкрикнул ликующе, хотя радоваться пока еще было нечему.

Старикан обреченно сгреб костяшки, высыпал их из ладони совсем без надежды. Но ему повезло: костяшки повторили комбинацию. Несказанно обрадованный, он вознамерился было свернуть игру, стал складывать деньги и с ними только что выигранную гривну в кожаный мешочек, но новый Васильев доброхот-детина свершить такое беззаконие не позволил:

– Не имеешь права с выигрышем бечь!

– Имею, однако…

– Нет, счас как дам – из портков… Хотя, – вдруг озабоченно спохватился доброхот и повернулся к Василию: – Ты, может, и сам-то не желаешь?

– Желаю! – выкрикнул бездумно Василий.

– Во-о, видишь, келявый! Играй, а то из портков вылетишь!

– Игреня ставлю! На кон! – задыхаясь, словно в чаду, объявил Василий, указывая рукой на одну из своих лошадей. Бросил кости: – Опять нечет.

Келявому передался азарт игры, он алчно схватил кости, погремел ими в сложенных коробочкой ладонях, рассыпал: белая и черная – нечет!

– Второго коня ставлю! – прокричал сквозь шум общего изумления Василий, опасаясь, как бы старикан опять не отказался зернить.

Тут же с тревогой подумал, что не могут уж никак кости в третий раз подряд выпасть совершенно одинаково у обоих.

– Мечи! – И, делая вид, будто не решается, что заказать, повернул голову в раздумчивости, увидел, не успев сообразить, на каком основании его доброхот-верзила отвязывает одного коня, словно бы своего.

А тот, нимало не обращая внимания на Василия, смотрел на келявого и нетерпеливо бил плеткой по голенищу надегтяренного своего сапога.

– Так что же угодно? – гремя костяшками, спрашивал старик.

– Нечет!

Привычно легли белая и черная косточки, Василий не сразу опомнился, когда увидел, что благообразный игрок вовсе и не стар: проворно вскочил с земли, побежал к коню. Вместе с недавним Васильевым доброхотом они заскочили в седла и тут же умчались прочь, оставив в воротах торжища серое облако пыли. Разбрелись по сторонам все игроки и зеваки, Василий остался один. Он еще пытался убедить себя, что есть какая-то необъяснимая связь черной и белой косточек с желаниями и страстями игроков, что зернь – это некая судьба, умеющая отличать Добродетель от порока, однако все яснее сознавал, что оказался просто-напросто обманутым самым бессовестным образом двумя плутами, а сознание этого было сто крат обиднее и горше любой несправедливости судьбы или прихоти слепого случая.

6

Заночевали в лесной пустой избушке. Натаскали сена для постелей, поужинали ягодами малины и торна – голод не утолили, а рот свело от кислоты, так что вроде бы и расхотелось есть.

– Утро вечера мудренее, – успокоил Бяконтов. – «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял, да будет имя Господне благословенно!»

Подперли дверь изнутри колом, чтобы не забрел какой-нибудь дикий зверь, и легли в разных углах. Ночью Василий несколько раз просыпался от холода, сжимался калачиком и натрушивал сверху на себя сухое сено, но все равно встать пришлось затемно.

Бяконтов не упрекал и не смеялся, а даже, кажется, доволен происшедшим был: теперь стали они вроде как бы квиты – он пропился, а княжич пробился. Отыскать «окруженного засадой» Вампила он не терял надежды, но считал, что сначала надо найти способ как-то подкрепиться. Вчера они, поняв всю отчаянность своего положения, побратались: поменялись нательными крестами – Василий отдал крестик на узорной серебряной цепочке, а Данила снял свой на шелковом, прошитом золотом гайтане, перекрестились, обнялись и дали клятву, что ни один никогда не упрекнет ничем другого, какие бы лишения ни ждали впереди. Но Бяконтов сейчас, видно, забыл о той клятве, посетовал:

– И как же это ты, княжич? Что делать будем? Ты есть хочешь? У меня прямо брюхо рассохлось. Но не боись: вот видишь, какую я дудочку смастерил? Айда на базар, христарадничать станем.

– Да ты рехнулся! Чтобы я… Чтобы ты, боярин знатный…

– Стой-погоди! Мы только для виду будем милостыню ради Христа собирать – ты собирать станешь, а я на сопелке играть, я хорошо умею дудеть… Хотя ладно, ты посиди в сторонке, я один.

– Все равно, хоть и один!

– Да постой, тебе говорят! Для вида, чтобы все разведать и узнать, где Вампил находится, понял? А то я вчера кого ни спрошу, меня с подозрением, как татя все равно какого, осматривают. А так мы будем ходить и слушать, у всяких нищих и калик расспрашивать. Да и кроме Вампила… Сам знаешь, что великий князь Дмитрий Иванович повсюду имеет своих доброхотов – бортников, ловцов рыбы, купцов, ремесленников. Они все затаились, трудно их распознать, но вдруг нам повезет.

До города добрели к полудню, ветками колючими исхлестанные, истомленные, вконец отощавшие от голода.

Бяконтов, времени не теряя, сел на пыльную дорогу, положил рядом с собой картуз и начал дудеть на сопелке. Ему подавали милостыню, но скуповато. Василий делал вид, будто вовсе не знаком с этим нищим, независимо разгуливал по базару среди наряженных в яркие кафтаны и рубахи торговцев и прикидывал, что бы он, будь у него сейчас деньги, купил в первую очередь. Нравилось многое, главным образом съестное. С особой завистью и как на вещи, совершенно уж недоступные, смотрел на товары купца-сластенщика: каленые орехи, инжир, патоку, медовые пряники, сваренные в меду дынные рожки, финики, изюм, леденцы и разноцветные сахара.

Данила разыскал его между рядов и, счастливо сияя всем своим потным и запыленным лицом, показал горсть меди.

Для начала купили два колобка – круглых небольших хлебца, которые хозяйки пекут обычно своим детям из остатков теста, добавляя туда масла для сдобы и смазывая сметаной. Две укрути теплого ржаного хлеба и два пирога с аминем – без начинки, но защипанные, Данила завернул в холстану: «Потом поснедаем, сразу много нельзя, брюхо станет пучить…»

– Ну да, как после кружала у Петра-воеводы, – отозвался повеселевший Василий.

Данила не остался в долгу:

– Ага, или как после битья об заклад с келявым, перхотным.

На остатки медяков купили по паре лаптей.

На косоплетные с подковкой не взошли, купили самые дешевые – шептуны прямого плетения, их больше чем на две седмицы не хватит, но за это время ай-ай куда можно убечь!

Спрятались от людских глаз в заросли лопуха – не знали, как управляться с лаптями, боялись насмешек.

– Ведомо мне лишь, – разглядывая со всех сторон лапоть, произнес Данила, – что нельзя обувать левую ногу раньше правой, а то зубы болеть станут.

Все же изловчились намотать онучи вполне ловко, новые лапоточки сидели хорошо на ногах.

Так подлатавшись, чувствовали они себя уж почти что счастливо, а тут новая удача: увидели они своих игреневых, которые стояли возле ворот совсем без охраны, словно бы брошенные. Не сговариваясь, ринулись к ним.

Данила успел вскочить в седло, а Василий замешкался, поправляя потник и седельную переметную суму. Но тут же и схватили их обоих. Келявый и ликом похабный верзила, а с ними несколько игроков в зернь пребольно скрутили назад руки, начали было попутно и избивать, но подошли воротные мечники, не допустили самосуда. Из толпы долетали злорадные крики:

– Татей поймали!

– В поруб ведут!

Василий и Данила ничем не смогли доказать, что не крали лошадей, а взяли своих собственных. Хуже того, они не решались даже и открыться, назвать себя – отовсюду виделась опасность.

Глава XIII. Выдбай, Боже!

Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.

А. Пушкин

1

Опальный митрополит Киприан эти годы хил то в Литве, то в Константинополе все в той хе активной жажде утвердиться духовным владыкой всея Руси. Киприан лучше, чем кто-либо, видел, что как неотвратимо приближается к своему закату некогда величественная Византийская империя, так неудержимо продолжается возмужание Русского государства; прозревал Киприан, что на смену Второму Риму неминуемо придет Третий, и им может оказаться как раз Москва.

Много событий грозных и значительных вершилось во всех трех странах света.

Закабалял Византию султан – тень Бога на земле, уже сплелись в смертельной схватке два ордынских хищника: Тохтамыш и Тимур, красные повязки в Китае ухе почти двадцать лет продолжают восстание против ордынских завоевателей, Франция и Англия ведут свою Столетнюю войну, но в тазах Киприана все эти события были малозначительными по сравнению с тем, что происходило на Руси – Великой, Малой и Белой.

Ни кровожадные ордынские ханы в заволжских степях, ни английские герцоги, ни французские принцы не могли бы заинтересовать Киприана – так пристально и с таким волнением следил он за судьбой двух безвестных изгоев.

А они не могли того знать, что по всем городам и весям следуют неотлучно за ними Киприановы лазутчики, отлично осведомленные, что один из бродяг – наследник великого князя Дмитрия Донского, а второй – знатный боярин.

Но след их часто все же прерывался. Киприан в нетерпении каждодневно готов был и сам кинуться в погоню, только выбирал верный момент.

А когда такой момент наступил наконец, Киприан отправился в путь с превеликими предосторожностями: объявил в Константинополе, что едет в Москву по своим митрополичьим заботам. И чтобы никто не заподозрил его в обмане, в самом деле первую половину пути проделал с византийскими купцами: плыл на корабле вдоль северных берегов Малой Азии до Синопа, отсюда направился прямо на север, пересекая Черное море, к Судаку, а пройдя Азовское море, приплыл в устье Дона, где пересел на речное судно и поднялся вверх до города Дубок. Купцы дальше пошли до Москвы и до Рязани, а Киприан в своем крытом возке свернул резко на запад.

2

Еще вчера казалось, что голод стал чувством постоянным, навсегда вселившимся, а сегодня они равнодушно сидели за столом, ломившимся от яств: жареные лебеди, лососина, икра, мясо, не куском сваренное – сдобренное чабером, перцем, укропом, пироги – один руками не обхватишь!.. И само собой – ендовы с медами, винами, квасами.

Данила блаженно вытянул под столом ноги, обутые в чулки из собольей пушнины, покосился глазом на стоявшие у порога свои сапоги из оленьих шкур мехом наружу, усмехнулся тайным мыслям: «Привык, боярский сын, среди татей да головников обитать!»

Восковые свечи в бронзовых шандалах мягко теплились в центре стола. Желтый густой свет от них растекался по столешнице, переливался через край на широкую лавку и столь же широкие половицы. Василий смотрел с детским изумлением на лавку и пол, удивляясь мощи досок, из которых они выструганы, пытался угадать, сколько же – сто или все двести – лет было соснам, из которых напилены эти аршинные доски, вспомнил, что в Сарае таких не встречал, там щепки одни.

– А скажи, святитель, – обратился Василий к сидевшему напротив в митрополичьем одеянии Киприану, – то верно, что ордынцы из-за Руси лишь не смогли Чингисханов завет исполнить – до последнего моря дойти, все вечерние страны под копыта положить?

Киприан не сразу ответил – рот его был набит едой. Под взглядами Василия, Данилы и князя Родомысла Изяславовича – хозяина дома – Киприан несколько оконфузился, застигнутый врасплох: хоть был на дворе нестрогий пост, однако семужную икру ложкой хлебать, словно кашу гречишную, не больно гоже для владыки. Киприан обмахнул усы и бороду, оправдался скороговоркой:

– Икорка добывается из холоднокровных тварей Божиих, и сие не гpex.

– Да, грех не в уста, а из уст, – ободрил его разомлевший Данила.

Тем временем Киприан прожевал остатки икры, тщательно осмоктал уста, окинул всех настороженным взглядом, ни насмешки, ни осуждения не заметил, ответствовал уже уверенно, без суеты, сознавая свою значительность:

– Тебе, княжич, есть чем гордиться, во всех трех странах света знаемо имя русское. Еще римляне в научном трактате писали: «Славяне и анты любят свободу, не склонны к рабству. Сами же взятых в плен не обращают в рабство». Чтимо было славянское имя и древними греками – отец Александра Македонского Филипп был русом по крови, а мать – сербская княжна. А что вечерние страны – Западную Европу защитила Русь своей грудью, не дала Орде провести кровавую черту до конца вселенной, ныне каждый честный человек признает, Великая роль отведена Руси в истории мира.

Князь Родомысл Изяславович, потчевавший гостей, поначалу покоен был, слушал и не слушал – на лице его с белой апостольской бородкой были отрешенность и важная печаль, однако при последних словах Киприана он в некое беспокойство пришел, поднялся с лавки и тяжело прошагал к порогу, словно бы протест свой выражая. Киприан так его и понял, обернулся к нему:

– Отчего закручинился, великий князь?

Слова митрополита словно кнутом ожгли князя – резко поворотился он, хотел ответить что-то, но удержался. Нарочито медленно шагая по одной широкой половице, вернулся на прежнее место. В желании казаться совершенно спокойным, кажется, даже излишне задержался с ответом, отхлебнул прежде несколько глотков меду и разжевал засахаренное ореховое ядрышко. После этого лишь, обращаясь не к Киприану, а к Василию, сказал:

– По старой обычке князем великим меня величают, а я уж давно князь удельный. Давно уж название одно, что князь, и не у меня одного, повсеместно – уделы тут у нас измельчали до крайности, владельцы их забыли о том достоинстве, с каким жили отцы и деды, они мало чем от бояр и даже простых земледельцев отличаются, а иные и вовсе обнищали, того и гляди поступят на службу к какому-нибудь богатому князю, вот хоть к тебе, княжич Василий, собак ведать, бумаги стряпать. Вот она, Русь-то, во что превратилась… Грудью, говоришь, закрыла? То-то, что изрешечена вся грудь стрелами кипчакскими, взгляни хоть на Киев. Через какие ворота въезжали вы сюда?.. Верно, через Жидовские. Потому что Золотые ворота разрушены и завалены, а в Святой Софии звери дикие поселились. Ты, митрополит, все в Москву ладишься, а мы что же, так и останемся воронам да шакалам на растерзание?

Киприану не хотелось, чтобы первая хе встреча с княжичем была омрачена хоть в самой малой малости, никаких огорчительных разговоров он не хотел ни вести, ни слышать – это все потом, потом, настанет еще момент! Он постарался успокоить расходившегося князя Родомысла:

– О храбрости и непокорности россов много в древних фолиантах сказано, и у Иродота, и у Плиния читал я. Но вот что ученый араб Масуди говорил: «Славяне – народ столь могущественный… что если бы не делились на множество разветвлений, недружно меж собой живущих, то не померялся бы с ними ни один народ в мире». И вот понял же ты, великий князь Родомысл Изяславович, что немыслимо уж делиться на множество разветвлений? А другой великий князь, московский Дмитрий Иванович Донской, уже на поле Куликовом, на устье Непрядвы-реки померялся силой с полумиром: привел нечестивый Мамай, кроме своих степняков, наемников, и подневольных, и все разноверны – мусульмане, караимы, католики, иудаисты, язычники. Были, правда, и у Дмитрия Ивановича сторонники – литовцы, еще кое-кто со стороны, однако не невольники и не наемные, а те лишь, кто сердцем к земле русской приклонился. И для меня земля эта родной стала. Вот я и лажусь в Москву, она одна сейчас может собрать и сохранить в целостности славянские духовные корни, ведь корни и монашество николи не покорялись басурманам.

– Э-э, постой, святитель, – снова поднялся с лавки Родомысл, но на этот раз уж не печаль была в его глубоко посаженных глазах, а дерзостный вызов, – радует душу каждого русского воспоминание о славном том пире на Дону, наслышаны мы, что инок Пересвет был починальником нашим, – вечная ему память! – только били-то агарян князья да бояре…

– Да Фома Кацюгей, Юрка Сапожник, Васюк Сухоборец… Да еще и Гридя Хрулец, Степан Новосельцев да Федор Зов с Федором Холоповым, что отца в язвах от ран под березой отыскали! – весело, ликующе вставил княжич.

Родомысл сначала озадаченно умолк, но тут же угадал тайную мысль Василия:

– Да, весь народ русский, хранящий свои духовные корни, силой померялся, а не церковь и монашество, однако!

Киприан понял, что разговор так просто не может закончиться. Подмывало его сказать об обидах своих да о несправедливостях, своеволием московского великого князя творящихся на земле русской, но опять он сдержал себя, слишком хорошо осознавая всю важность его возобновившейся дружбы с княжичем Василием.

– В день Рождества Богородицы в лето шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое от сотворения мира[58]58
  8 (21) сентября 1380 года.


[Закрыть] воссияла русскому народу заря освобождения. Но нечестивцы еще поганят землю, снова разорена стольная Москва – оплот государственности и православия, а мы не смогли уберечь и спасти ее. – Киприан говорил ровным голосом, но все же выдал себя, бросил искоса взгляд на Василия, чувствовал, значит, какую-то свою вину за Тохтамышево разорение. – Тяжело больна наша земля, тяжко болен и народ русский, а душевные его болезни должна врачевать та мера любви и покаяния – любви к Господу и покаяния за свои прегрешения, раздор и междоусобие. Постоянною мыслию народа должна быть та, что он – народ православный, а жестокие владыки – существа неверные и ненавистные Богу, а значит, в основе жизни нашей должка быть мысль высокая – вера в превосходство православия над безверием и ересью. Эта мысль ободряет народ, когда скорби доходят до глубины души его, и она же заставляет дорожить тем, что внушает ему православие.

– Так, святитель, так, – согласно кивнул Родомысл Изяславович, но голос у него был ершистым. – Однако не только вера ведь одна? Русские остались с прежнею любовью к родине, к земле, не приняли ордынской дикости хищной. Спасала и будет спасать твердость в характере народа, стойкость в своих правилах.

– Да, потому что дух христианский благодатно проник в душу и дал высшее направление ее силам, – гнул свое Киприан.

– Русский народ не боится подвигов самых суровых, трудов самых тяжких! – решительно вступил в разговор и Данила Бяконтов.

Киприан ждал от племянника митрополита Алексия других слов, но не смутился, опять возразил:

– Не боится, да. Но это от благоговения к вере, к имени Христову. Мало-помалу искореняется дух вражды среди князей, уступая место кротости, все яснее понимают князья, что братья они.

Василию все время хотелось вмешаться в разговор, пример Данилы подбодрил его, и он решился. Но не спорить и увещевать, как Бяконтов и даже как Родомысл Изяславович, он стал, а переняв вдруг совершенно безотчетно поведение отца, который, когда хотел закончить разговор, поднимался во весь рост, привстал за столом, чуть отодвинул от края братину (он сделал это, чтобы не опрокинуть ее нечаянно, но Киприан воспринял это как знак оканчивать трапезу – тоже, видно, помнил великокняжеские привычки), произнес голосом, который тоже стал теперь удивительно похожим на отцовский:

– Отец мой, как ты сам знаешь, святитель, человек добросердечный и Бога чтит. Помню, часто повторял он слова пращура Мономаха: «Не убивайте виновного, жизнь христианина священна». Однако пришлось ему ввести смертную казнь, и впредь должно быть так – изменникам русскому делу и переветникам никакой пощады. И нет, не от воли Божией, а от меча своего ожидаем мы, отец и бояре его, славы. Мы силой, а не кротостью должны искоренять дух вражды.

Василий уж было повернулся, чтобы выйти из-за стола, как увидел на стене свою тень. Сразу вспомнил, что, когда говорил, стоя, отец, его тень ложилась на завешенную ковром стену увеличенно тяжело и непоколебимо. Здесь стена из белых с обтесанными горбами бревен не была закрыта ничем, и тень получилась иззубренная, искаженная и согбенная. Да и свечи, видно, стояли как-то иначе: смотрелся Василий на тени не только не увеличенно, но, пожалуй, даже мозгляво и ничтожно. Он почувствовал себя пристыженно, будто застигнут был старшими за непозволительным занятием. Но и стыд отлетел, уступив место страху: «Да имею ли я право-то от имени отца говорить? Может, он меня и наследия лишит за бегство из Сарая?..»

Он возвратился на место, сел, пряча растерянность, бесцельно двигая по столу братину.

Киприан же, как ни в чем не бывало, покивал мелко головой, показывая кроткое согласие, заговорил неожиданно о другом, ласково-властно, как наставник милостивый и заботливый, прощающий юную горячность княжича и тонко, очень тонко намекающий на его не вполне еще зрелое разумение, недостаточные пока знания, а потому и недостаточно продуманные суждения:

– Надобно бы тебе, княжич, вернуться к занятиям подобающим и учености прибавляющим. Языки древние не токмо память упражняют, но также дух возвышают золотыми речениями, мысль углубляют и логике обучают… Батюшка твой не одолел сию премудрость, однако сейчас сам понял, сколь важно это: повстречал я в Константинополе основателя Симоновской обители игумена Федора, прислал его туда великий князь на три года для постижения греческого языка. Похвально это, мудро поступает Дмитрий Иванович, государственная голова у него.

Киприан плел тонкую сеть, обволакивал ею Василия, что тот чувствовал и по вкрадчивому тону, и по счастливому мерцанию орехово-золотистых глаз митрополита.

Василию подумалось, что он снова попал в плен; нет, он не лишен воли, не подвергается смертельной опасности, однако полностью порабощен Киприаном, имеет самостоятельности меньше, нежели когда был во власти Тохгамыша.

Ему правильно подумалось, но только положение его было, к сожалению, даже более сложным, чем он предполагал, – зависела дальнейшая судьба его не от одного лишь Киприана, и не один лишь Киприан был заинтересован в том, чтобы иметь власть над наследником московского великого князя.

3

Да, не Киприановы только лазутчики держали след Василия и его спутника. Появление на западной границе Руси московского княжича взволновало многих.

А больше всего, пожалуй, Витовта.

Этот неустрашимый и грозный для своих врагов литовский князь, как и Киприан, имел судьбу драматическую и мятежную. Как и Киприан, он видел сейчас в дружбе и союзе с Москвой возможность для полного своего утверждения.

Имя Витовта окружено было легендами, можно сказать, прямо с его колыбели, даже с момента рождения. Слышал Василий, будто великий князь трокский и жмудский, поседевший в битвах Кейстут, возвращаясь однажды с войском из Пруссии, увидел в Полонге, что на берегу Балтийского моря, красавицу по имени Бирута и влюбился в нее. Однако Бирута была вайделоткой, стерегшей священный огонь в храме Прауримы, и дала своим идолам обет вечно сохранять девство, за что прослыла в народе богинею.

Она не захотела стать женой даже и славного Кейстута, и тогда тот сочетался с ней браком насильно. Так появился на свет Божий Витовт, унаследовавший от отца отчаянную храбрость, а от матери – нежность и миловидность. Витовт долгие годы был верным другом я соратником двоюродного брата своего – сына Ольгерда Ягайлы, пока тот не предал его самым вероломным образом.

Ягайло, вошедший в сговор с Мамаем и опоздавший на Куликовскую битву на один день, после Мамаева побоища Панически бежал к себе в Литву и больше уж не помышлял о том, чтобы скрестить оружие с Дмитрием Донским, занялся внутренними делами. Изменническим образом умертвил своего престарелого Дядю Кейстута и сыну его Витовту уготовил такую судьбу, заключив в тот же замок, где был задушен Кейстут. Витовта спасла находчивость его жены, смоленской княжны Анны, и ее служанки Елены. Им обеим было разрешено свидание в замке с Витовтом, и они им хорошо воспользовались. Елена заняла место Витовта в каземате, а он в ее платье, невысокого роста и с женоподобным лицом, вместе с супругой прошел неразоблаченным мимо стражи. Обман был раскрыт лишь через три дня. Елена поплатилась за верность князю своей жизнью.

Однако последовавшая после этого борьба Витовта против Ягайлы, которая прерывалась несколько раз и возобновлялась снова после очередного вероломства Ягайлы, не была простой местью – Витовт отстаивал самостоятельность Литовского княжества против включения его в состав Польского королевства, и ему крайне важно было сейчас в этой борьбе заполучить поддержку Москвы. Ради этой цели он не посчитал зазорным для себя держаться с княжичем Василием, бесправным беглецом, которого еще неизвестно какая кара ждет впереди, не просто уважительно, на равных, но даже и с заискиванием. Залучив с помощью Киприана в свой дворец Василия, он дал в его честь знатный пир.

Василий очень скоро понял, что и Киприан, и Витовт не из простого благорасположения так внимательны к нему. Киприан, считавшийся митрополитом всея Руси, но не признанный Дмитрием Донским, вынужден был довольствоваться Малой и Белой Русью, однако и тут не мог укрепиться, так как земли эти попали под сильное влияние языческой Литвы и католической Польши. В равной мере нужно ему было признание Москвы и авторитет в Литве.

На пиру, обращаясь к Витовту и Василию, он скорбно причитал:

– Творится по нерадению бесчиние дикое; упиваются без меры в святые пречистые дни постные, не дотерпев и до Пасхи; праздник языческий, нечестивый и безнравственный, в вечер субботы под воскресенье творят; кулачные бои и вожение невест к воде устраивают. И устраивают в божественные праздники некие бесовские позорища со свистаньем и с кличем, созывая воплями скаредных пьяных, и бьются дрекольем до самой смерти, варварство и дикость!

Киприан говорил о тех русских областях, которые попали под власть языческой Литвы. Витовт понял это, мягко возразил:

– Всегда на русской земле бывали даже и братоубийства, а вот носы резать, ослеплять – это в варварскую Русь принесли византийская образованность да степняцкая дикость. Вспомни, святитель, когда во время крещения Руси главное божество славян – повелитель водной стихии, грозы и земледелия Перун сброшен был в Днепр и поплыл по течению, то новообращенные христиане со стенанием и плачем бежали по берегу реки и кричали ему, своему златоусому деревянному болвану: «Выдыбай, Боже!» Низвергнуть идола – не значит и веру в него убить, разом не отсечешь того, что глубокие корни имеет.

– До корней ли тут, – со скоростью и по-прежнему непримиримо произнес Киприан, – когда веру православную меняют на латинскую, а потом корысти ради опять к православию припадают, так что иного знатного человека и величать каким именем не знаешь.

Эти слова били Витовта уже не в бровь, а прямо в глаз: именно он, враждуя с Ягайлой, сначала при крещении нарекся Александром, потом, обратившись за помощью к немецкому ордену, перешел из православия в католичество и снова Витовтом стал, а когда нашел общий язык с коварным двоюродным братом и разорвал религиозные связи с орденом, снова вернулся в правую святую веру, но надолго ли – никому не известно, может, завтра же опять в объятия католиков бросится.

Но Витовт-Александр не рассердился на митрополита, взглянул в его карие, бесстрастные и терпеливые глаза, ухмыльнулся:

– Я хоть десять раз могу в вере перевернуться, я могу зараз одной рукой Богу молиться, а другой черта за хвост держать, а вот как с дочерью моей Софьей быть – перейдет ли она в православие?

При этих словах и у Киприана на лице морщинки собрались в довольной улыбке. Василий переводил взгляд с Витовта на Киприана и обратно на Витовта, чувствовал какой-то подвох, но не мог понять, какой именно. Те недолго томили, Киприан сказал о деле совершенно решенном:

– У Руси и у Литвы одни общие враги. А раз так, должно государям этих держав соединиться родственными узами. Софья – единственная дочь князя Витовта… Обручение можно провести здесь, а сам обряд – венчание и свадьбу – в Москве.

Василий вспомнил княжну Софью Витовтовну, которую представили ему еще несколько лет назад, но предположить в которой свою невесту он никак бы не мог.

Она вошла с куклой на руках. Запеленала ее покрепче – показалось, видно, ей, что от окна тянет сквознячок. Витовт свел вместе тонкие светлые брови, девочка сразу поняла, что это значит, густо покраснела и положила куклу на лавку, но сделала это бережно, словно бы живого ребеночка нянчила. Она и сама выглядела ребенком. От волнения облизывала губы языком, в глазах не было даже и любопытства – только страх. На груди, где полагается выступать персям, нашиты на шелковой зеленой ферязи золототканые кружочки с крупными жемчугами. И вообще, она показалась Василию похожей на огурец – явно, конечно, недоспелая невеста, какое тут обручение!..

Как тогда в Орде, когда предлагали Василию жениться на племяннице Тимура, он сейчас воздел руку и посмотрел на перстень с «соколиным глазом», чуть прижмурив глаза от его искристого и переливчатого отсвета. И как тогда же Тимуров посол, сейчас и Витовт сразу обо всем догадался, сказал слова очень похожие:

– Да, конечно, русские женщины и девушки тоже прекрасны, слов нет. И родину свою они очень любят. Рассказывал мне один ордынский темник, что после боя с русскими стали они ночью трупы обыскивать, ценные вещи собирать. Сняли кольчугу с одного русского ратника, видят – не мужик, а баба это[59]59
  Слова Витовта имеют под собой почву. Известно доподлинно, например, что 8 сентября 1380 года на поле Куликовом храбро бились переодетые в мужские одежды, облаченные в воинские доспехи две ростовские княжны – Дарья Ростовская я Антонина Пужбольская.


[Закрыть]. Только, Василий Дмитриевич, князю надо уметь державные интересы ставить превыше всего.

Василий собрался было ответить так же, как некогда Тимурову послу, – дескать, млад я и без тятьки не могу такое решение принять, но выразился иначе, поосторожнее и полувопросом:

– Может, не нынче, может, лучше на другое лето?

А Витовта ответ вполне устроил, он охотно согласился:

– Другое лето – так другое! Куда спешить.

Все трое остались довольны разговором, и только чуть спустя Василий понял, что хитрость его не дала ему никаких выгод. Оттягивая решение, он думал, что за год сможет в Москву пробраться да с отцом посоветоваться, однако оказался Витовт не таким добрячком и простаком, каким казался, – он поместил московского княжича в каменной крепости в старинном, основанном еще Ярославом Киевским селении Троки. Василий жил здесь на положении не совсем ему понятном – то ли гостя, то ли пленника: ни в чем ему не отказывали, однако какой-либо связи с внешним миром он не имел. Чувствовал себя обманутым – как тогда на базаре келявым и его подручным. И даже с Данилой его разлучили – жил тот в каком-то маленьком монастыре на берегу моря.

Время от времени Витовт навещал Василия, каждый раз в глазах его читался вопрос: «Ну как, не одумался?» Василий отводил взгляд в сторону либо начинал растерянно поигрывать «соколиным глазом».

4

Прежде чем Василий прочно и надолго обосновался в Трокайской крепости, что находилась на расстоянии двух десятков поприщ[60]60
  Поприще – мера длины, равная 1150 метрам.


[Закрыть] от Вильны, Витовт несколько раз перемещал его по своей угрюмой, в лесах и болотах, с постоянно пасмурным небом земле. То на побережье огромного залива оказывался княжич, где на песчаном приплеске можно было подбирать выброшенные волнами кусочки янтаря («Это море плакало», – серьезно объяснил приставленный к Василию слуга), то в Богом забытом монастыре, где все, даже надпись на воротах по-латыни («Когда заходит солнце, вспомни о себе»), настойчиво внушало горестную мысль о быстротечности и суетности жизни. И в селении Чертов Камень в долине Райгардаса, ровной, как застывшее соленое озеро в Сарае, пожил Василий. Тоскливо было здесь, как на ордынской земле, хотя вокруг росли леса и кустарники, а неподалеку высилась гора и лежал огромный валун, похожий на переяславский камень (слуга рассказал, что эту гору сложили черти, чтобы, поднявшись на нее, стащить с неба луну, однако не успели – когда нечистый нес последний, этот вот самый валун, пропел петух, черт уронил камень, с тех пор он и покоится здесь). Несколько ужасных ночей провел Василий на пустынном островке, где некогда были пыточные камеры. От них осталось три полуразрушенных каменных строения с позорным столбом посредине – сучкастым ободранным деревом, на котором на уровне человеческого плеча висели проржавевшие кандалы, которыми приковывали узников.