Текст книги "Василий I. Книга первая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Были названия вовсе незнакомые, но иные известные – Углич, Рославль, Перемышль на Моче – не упомянуты. Во всех сих поименованных трехстах пятидесяти восьми городах, на пятидесяти одной русской реке стоящих, говорилось в харатии дальше, живут люди хрещеные, православные, но нехристями чужедальними да язычниками погаными оскорбляемые. А в заключение утверждалось, что все земли от моря Варяжского до Хвалынском в вечном пользовании российских государей находятся с той поры, как отписал их «златопернатыми буквами» Александр Великий[80]80
  Легенда о том, что Александр Македонский, мать которого была сербкой, а отец русским, выдал русским князьям грамоту, подписанную «златопернатыми буквами», на владение всеми землями от Балтики до Каспия, была очень широко распространена и оказалась сталь живучей, что ее пришлось всерьез опровергать даже Я. М. Карамзину в «Истории государства Российского».


[Закрыть].

Василию подумалось, что он догадался, к чему клонит хитроумный Киприан: митрополит этот и раньше все тщился завладеть титулом всея Р у – с и, но получал от Дмитрия Донского укорот, теперь, после смены в Москве великого князя, решил еще одну попытку предпринять. Василий вслух выразил свою догадку:

– Киприану лестно иметь одну епархию на три державы! Выше всех хочет быть, судьей третейским…

– Этого и Пимин хотел, да Бог пресек смертью его хотение, – вставил игумен.

Сергий кротко выслушал обоих, подождал, не скажут ли они еще что-нибудь, а когда увидел, что игумен с Василием его слова ждут, сказал:

– Судья третейский всегда нужен, чтобы не допустить самосуда спорящих сторон. При Дмитрии Ивановиче многое впервые вершилось на Руси, и первый договор о судье третейском им был скреплен.

Василий удивленно вскинул глаза.

– Не помнишь, княже? – Сергий потомил молчанием, спрятал улыбку. – За десять лет до твоего появления на свет то было. В договоре с Владимиром Андреевичем… Да, Василий Дмитриевич, забыл я тебя попросить, чтобы поскорее ты кончал свое нелюбье с князем Серпуховским, обласкай старика, будь великодушен, на то тебе дал Господь власть и силу… И ведь еще в договоре Дмитрия Ивановича с великим князем тверским Михаилом Александровичем было записано, помнится мне, вот как: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега; на кого помолвят – виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст».

– Это какой же Олег? Рязанский, что ли? – еще больше удивился Василий.

– Он, он, разве не знаешь ты про тот договор? – Сергий говорил с огорчением и упреком. – А Киприан вот знает, пишет мне, что надобно в межкняжеских договорах обязательно по примеру Дмитрия Ивановича третейских судей записывать, чтобы ни распри, ни которы, ни свары, ни рати не было промеж русских.

– Так что же, он – пришлый гречанин – будет нас, русских, судить? – Василий спросил голосом ровным, но с явным вызовом. Он был уязвлен упреком Сергия, но оправдываться, объяснять причины, по которым ему оказались не известны тонкости великокняжеских отношений, посчитал для себя унизительным, а потому в дерзости решил найти спасение. А Сергий понял это слишком хорошо и не осудил нимало, помня юность и неискушенность великого князя, так ответил:

– Киприан не грек, но славянин, и славянин без родины. Харатию его доставил из Константинополя купец наш Игнатий, с ним же и весть мы получили о том, что на Косовом поле безбожный султан Мурат одолел славян, установил турецкое иго. Но ты, Василий Дмитриевич, ошибаешься еще и в другом. Киприан не хочет быть судьей третейским, а если бы и захотел, мы бы с тобой ему это не позволили. Он хочет помочь тебе одному стать великим князем всея Руси, а то что-то очень уж много охотников титуловаться так: ладно бы нижегородцы да тверяне, эти хоть свои, а то и Витовт вознамерился вспрыгнуть на державный наш стол.

– Отче святый, – взмолился Василий в страшном изумлении, – Витовт жаждет того лишь, чтобы великим князем литовским прозываться, он сам мне это говорил, когда я обручился с его дочерью.

– Э-э, Василий Дмитриевич… Когда это было! Нынче он большую дружбу заводит с Тохтамышем помимо Москвы, мне это доподлинно ведомо.

Василий чувствовал себя совершенно подавленным. Какой же он великий князь, если живущий в лесных дебрях старец больше знает, вернее, разумеет? И опять Сергий все угадал, опять молвил свое слово:

– Тебе, Василий Дмитриевич, легко было взять державу в руки – и годами ты вышел, и свет повидал, а Дмитрий Иванович управлять Русью стал в одиннадцать лет, говорили все, что митрополит Алексий направлял его стопы, вкладывал слова в его уста. Не совсем то справедливо: святитель был большим радетелем русского дела, однако светская власть единственно в руках княжеских удерживалась, и тут нам Византия не указ. Мудр был святитель годами своими прожитыми, и я удостоен Божьей благодати, давно библейские семь по семь прошел, нынче уж седьмой десяток в доходе. Но ни благочестивый Алексий, ни аз грешный не были умудрены в юности. В тяготах и трудах крепнет тело, в страдании и плаче открывается душа, в тревогах и муке острится ум.

Сергий ронял слова голосом тихим, но внятным, время от времени умолкая и прислушиваясь к чуждым звукам, долетавшим снаружи через открытые узкие окошки. Подошел к одному из них и молчаливым кивком подозвал Василия: смотри, мол, что делается. Шум создавали приехавшие с великим князем челядины и холопы, остановившиеся возле въездных ворот. Монастырская братия и коням их корм задала, и их самих попотчевала, вот они теперь и томились в бездельном ожидании. Нарядно одетые, избалованные сознанием своей причастности к великокняжеской власти, они вели себя не приличествующе монастырской благостности и кротости. Иные стояли, прислонясь к бревенчатой стене, другие опустились на корточки. Обменивались какими-то байками, весело скалили зубы, гоготали. И лошади были им под стать: гладкие, в яблоках, от избытка сил копытили землю, грузили воротные столбы, временами ржали долго и протяжно.

Василий сразу все понял, усовестился, дал знак Даниле. Тот выскочил из палаты, задев плечом за дверной косяк.

Никто никогда не видел Сергия в гневе и ярости. Он, случалось, бывал строг, настойчив, тверд, но всегда незлобив и безмерно терпелив. С кроткой улыбкой прислушивался он к тому, как Бяконтов распекал слуг, затем продолжал, обращаясь к Василию:

– Всемилостивейший Господь создал человека для того, чтобы он праведно шел по своему трудовому дню, и если достанет в сердце твоем любви на весь этот путь, если мысль твоя всегда будет в искании и работе, то никогда не замкнешься ты на самом себе лишь, не будешь считать себя святым и исключительным, но – лишь слабым звеном в блистающей цепи нашего познания Господа. Не жди слишком много ни от себя, ни от учителей своих, верь, великий князь, что в твоем начавшемся пути нет ни тайн, ни чудес, ни недосягаемых вершин – есть лишь ступени постижения, по которым надо подниматься с великим самообладанием, не суетясь, не борзясь и не досадуя. И тогда то, что сегодня таится во мраке неизвестности, завтра станет тебе буднично ясным и доступным, и ты удивишься, что считал раньше кого-то святым и всеведающим.

Василий слушал, опустив взгляд на столешницу, покрытую, словно бы старыми монетами, желтыми пятнами застывшего воска, и чувствовал, что со словами старца в душе его поселяется все больше и больше доверчивости и покоя, он все понял и все принял из сказанного, только в последних словах позволил себе усомниться. Вскинул глаза – верно, все-таки свят и всевидящ Сергий, не обыкновенный это, не земной человек: в больших немигающих глазах, несмотря на их детскую голубизну, – скорбь, тихая раздумчивость и отрешенность, как у великомучеников на иконах византийского письма, во всем облике кротость, но и неумолимая строгость вместе.

Сергий будто прочитал эти мысли, глаза у него васильково залучились, он рассмеялся тихо, необидно:

– Видишь вот, ходят послушники, словно ангелы небесные, а ведь кто это? Да те же плотники, токари, швецы, холщевщики, епанечники, скорные мастера – все такие, как мы с тобой, человеки земные… Такие же, как и твоя знать, что ждет тебя там, – он кивнул на открытое волоковое окно.

– Нешто такие же? – не поверил Василий.

Сергий повернулся к игумену:

– Скажи-ка, много ли среди братии таких, у кого смертный грех на душе есть?

– Почитай, каждый второй после Донского похода постригся, а иные еще и по иным случаям, – уклончиво отмолвил игумен.

Сергий не стал настаивать на более точном ответе, смиренно попросил:

– Не покажешь ли мне и великому князю, как тут у тебя летописание ведется? А еще как отпрыски незрелые к многотрудному жизненному пути готовятся.

Игумен повел гостей по лестничным переходам. Показал сначала монастырскую школу, где дети духовных лиц учились грамоте, Закону Божьему и цифири.

– Святейший Киприан прислал нам азы, Псалтири, Четьи-Минеи, собственноручно им переложенные с греческого на удобопонятный нам язык. Вот, смотри: «О восьми частях слова». – Игумен раскрыл переплетенную в пергамент книгу, спросил одного из сидевших за длинным столом отроков: – О чем сие поучение?

– О причастии, о местоимении, о предлоге… – ответил громко, радуясь своему знанию, школьник, а соученик его добавил:

– И о наречии тож…

– Ишь, какие вежи! – похвалил Сергий.

– А невежд у нас нет, – не без гордости вставил игумен.

Василий с завистью подумал, что такую же школу надо бы иметь и в Кремле. Еще того большего стяжания оказалось достойным то, как перебеливались тут книги. Не один пугливый дьяк, как в княжьем Спасском монастыре, а несколько зрелых мужей-чернецов под надзором горбоносого старца-летописца усердно гнули спины над пергаментными листами.

Сергий подошел к горбоносому старцу, спросил его как давнего своего знакомого о разных предметах, опять удивив Василия негаснущим интересом к житейским ничтожностям: хотел знать первоигумен Руси и о том, много ли телячьих шкур натянуто на подрамниках для пергамента, где берут они пемзу для разглаживания и выбеливания шкур и хороши ли чернила получаются из дубовых желудей. Получая ответы от летописца или от игумена, Сергий вопросительно вскидывал глаза на великого князя, словно бы желая сказать этим: «Видишь, как ловко все? Учись, перенимай!»

Василий понял, что не одной лишь харатии Киприановой ради привел его сюда великий старец.

8

Зазимок продержался всего одну ночь, а когда собрались наконец на охоту, то лишь малые клочки снега лежали серыми заплатками в долах и на крутых косогорах. Ветер растрепал обрызганные осенним солнцем осокори и осины, и они превратились в черные промокшие скелеты. Никакой узерки теперь уж не получится. Решили по птице пройтись – по глухариным да тетеревиным выводкам. Готовились поохотиться также еще на стон да на реву – по лосю и по оленю, у которых начался осенний гон.

Данила сказал, что все удельные князья с превеликой радостью едут на первую великокняжескую охоту нового московского государя, никто из них даже и поинтересоваться не осмелился, почему и на какой срок была отложена охота. Также и послы всех стран – восходных, закатных и полуденных – ждут, когда охотничий рог затрубит. Данила сообщал все это весело, с удовольствием. Василий в ответ деланно хмурился, не зная, верить ли полностью словам любимого и преданного своего боярина.

Когда выехали из Кремля по дороге на Сокольники, Василий окинул взглядом участвующих в великокняжеской потехе гостей, подозвал Данилу:

– А что же дядя-то?

– Я вабил его тоже, всячески звал и манил на потеху…

– Отказался? – с угрозой понизил голос Василий.

Данила потупился молча. Потом смело взглянул князю в глаза:

– Сказал, что не поедет по немоглости своей.

– Так и сказал – заболел? Или не хочет притягнуть к нашей братчине?

Василий неспроста допытывался. Скуп на слова Владимир Андреевич, потому в каждое слово отказа его проникнуть надо: правду молвит иль дерзость это перед молодым правителем.

Данила помялся:

– Он ведь гугнив языком с самого Мамаева побоища. Осерчает – долго со спотыкой мается… И тут… Покоснился-покоснился и рукой стал тыкать себе ниже спины – прострел, вишь, у него опять. Поехал к лекарям-травникам в Торжок.

– Что же это он к новгородцам подался, мало ли ему своего удела нешто?

– Чего не ведаю, того не ведаю, княже, а брехать не буду. Допроси об этом великого воеводу: перед тем, как из Кремля отъехать, дядя твой сильно собачился с Тимофеем Васильевичем, хоть и заикался, но много злых слов наговорил ему.

– Так. А еще кто какие слова молвит?

– Разные, княже. Слышал я, как литвин, посол Витовтов, польскому послу сказал: «Преемник Донского – человек наш, да жаль молод и неразумен» – так, княже, и сказал: не-ра-зу-мен.

– Ладно, хорошо, а поляк на это что сказал?

– Сказал: «Яблоко от яблони недалеко падает». Литвин на это в насмешку: «Яблоко от яблони, а от елки – шишка». Тогда поляк строго уж отповедал: «Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод, и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый, ибо всякое дерево познается по плоду своему». После этого и литовский посол инак заговорил, что, мол, у великого князя московского не только власть в руках, но и сила. Успех и храбрость. А больше никто ничего ни худого, ни доброго…

– Довольно, Данила, – остановил боярина Василий, – езжай к послам, а ко мне пришли Осея: все ли он там для трапезы заготовил?

Данила слишком хорошо понимал, что не за тем, чтобы об окороках да медах с винами поговорить, зовет великий князь своего кормиличича, – более важные сведения надеется получить от него, однако же не только не приревновал Осея, но порадовался даже: он был предан Василию беззаветно и во встречной его приязни был уверен. И он, конечно, верно догадался. Василий спросил подскакавшего к нему и вставшего у стремени Осея:

– Кто из гостей ведет себя искательно?

– Домогается до тебя посол польский Август. Еще старший боярин нижегородский Василий Румянцев молит допустить пред очи великого князя. Оба втае хотят.

– Хорошо, устрой им отай – сначала шляхтичу, потом боярину. Еще что?

– Да все, пожалуй… – Осей примолк, не решаясь сказать что-то.

– Ну, говори!

– От верных людей знаю, что игумен Сергий допрежь того, как в Кремль явиться, свиделся с Владимиром Андреевичем, а потом еще и в Звенигород заехал к брату твоему Юрию Дмитриевичу. О чем у них беседы шли, буду знать вскорости.

Василий дал коню шпоры и поскакал в одиночестве легким наметом. Осей понял это как окончание разговора, поехал шагом сзади, держа свою пегую лошадь ухо в ухо с Даниловым караковым жеребцом.

Василий пересек Ярилину поляну, выскочил на Субботний луг, что начинался сразу же за Зачарованным лесом, – места все знакомые по прежним, еще при отце, потехам. Луг этот, укрытый лесом от холодных ветров и имеющий скос в полуденную сторону, словно бы переживал вторую весну: укрылся ярким зеленым ковром. Конечно, ни буйности, ни силы у молодой позднеосенней зелени, робко стелется низкорослая трава-мурава, однако свежо, радостно. Василию даже захотелось потрогать, погладить рукой ее, такую мягкую, бархатистую. Он придержал коня, спрыгнул на землю. В это же время из леса выскочил заяц, почти наткнулся на Василия и сел, уставившись красными выпуклыми глазами, пытаясь постигнуть: живое существо перед ним или тень? Василий безотчетно выхватил лук, перебросил под удобную руку колчан со стрелами. Заяц понял наконец, что ему готовится, но не сиганул обратно в лес, а попрыгал неторопливо и как-то беспечно прямо через открытый зеленый луг.

Василий спустил тетиву не прицельно – стрела, растворясь в воздухе, пролетела над заячьими ушами и стала снова видимой, когда вонзилась в землю. Зверек не перетрусил, не ускорил бег, лишь свернул чуть в сторону. Василий выпустил – опять же навскидку – еще четыре стрелы, и они все воткнулись, как и первая, в зеленую траву.

Заяц, нелепый в своей преждевременно появившейся на нем белой одежке, видно, не чуял, как он сейчас заметен и уязвим, скакал по-прежнему беззаботно и неторопливо, пою. не скрылся наконец за низкими кустами возле леса.

Василий осмотрел лук: не в нем ли причина промахов? Но нет, лук разрывчатый: тугой, монгольский, из черных рогов горного козла.

И стрелы все одна к одной, лучшими оружейниками выкованы. И лучником Василий считал себя хорошим: в сарайском плену научился стрелять по-монгольски – не тетиву потягивать, а левую руку вперед выбрасывать, держа десную у подбородка, а как только тетива коснется десного уха, надо отпустить ее, выстрел получится и сильным, и точным. Но вот пять раз промазал, просто удивительно!..

Досада на себя, однако, была недолгой. Ай да косарик – убежал! Хоть и перелинял до поры, беззащитный на зеленой траве, ровно малолетний князь на троне, но не струсил, не пустился в скачи, а шел по себе, будто верил, что уцелеет на этот раз. Зря зовут зайца косым, не иначе, из зависти: он и вперед, и в стороны видит, и назад. Головой не вертит, а все вокруг озирает, все примечает. Не баловства ради, верно, сигал то вправо, то влево – от стрел уклонялся!

Василий проворно собрал стрелы, стряхнул с каленых наконечников влажную землю, пахнущую грибами, прелым корьем. Оглянулся – никого, никто не видал его позора: так быстро все произошло, что и Данила с Осеем не успели еще на луг выехать.

И как же справедливо это молвится: веселит охота сердце радостное, утешает сердце печальное – разговор с Осеем поверг было Василия в уныние, но оно сразу развеялось при виде изумрудного предзимнего луга, а встреча с глупым зайцем породила вдруг уверенность, что невзгоды теперь позади, ждут впереди только удачи и победы. И это зря говорят, что встреча с зайцем сулит несчастье, что будто бы он бежит всегда впереди черта как его посыльный… Э-э, мало ли чего говорят!.. Говорят, что и сороку не Бог, а черт создал, и потому она ему вместо лошади служит, оттого у нее хвост такой длинный, однако же в Литве, помнится, именно благодаря сороке Василий заметил мгновенно вепря и, предупрежденный ее стрекотанием, успел изготовиться к меткой стрельбе.

Неторопливой метью подъехал польский посол Август Краковяк. Осадил коня, расстегнул высокий, до подбородка, ворот мехового жупана, готовясь говорить, с достоинством держался, без всякой искательности. Одерживая лошадь, скользившую копытами по мокрой дубовой листве, сказал спокойно, тихо, как равному другу:

– Пришло время признаться, князь, был я двоедушен и лукав с твоим отцом. Был послом, творил плутовства немалые, как служба велела, и Дмитрий Иванович знал, а что не знал, в подозрении держал. На то мы и послы…

Он усмехнулся с горделивостью тонкими губами, в расстегнутом вороте алело сукно кафтана, обшитого камкой, с серебряными витыми схватцами на груди. И рыжий конь красно, отчетливо рисовался на зеленом полотне луга.

Князь глядел исподлобья, не мигая, стиснув мальчишеский рот под светлыми негустыми усиками. Мелкие желваки запохаживали возле рта и на скулах. Но поляк не сробел, будто не замечал. Только улыбка стала чуть простодушней, чуть искренней.

– Епископ краковский Матфей назвал русских народом бесчисленным, как звезды. Это так, но ведь и мы горды, князь. Что поделаешь! То врождено нам судьбой. Гордое сердце замкнуто, мы не говорим про свои обиды. То ниже нас. А у послов особый жребий. Любо служить тому, кто счет ведет правильно, счет по чину и славе. Ты понял, княже?

– Не понял. Какой счет имеешь к отшедшему? Что тебе еще недоплачено?

Поляк продолжительно замолчал, глядя, как рвет ветер листья с дубовой опушки и несет встречь низом. Кони под всадниками чутко стригли ушами, подергивали кожей на лопатках. Шерсть их покрылась моросью, в воздухе было влажно. Нос у посла медленно порозовел, прозрачная капля выступила на кончике, качалась, раздумывая, упасть иль погодить.

Василий хотел усмехнуться, но сдержал себя:

– Так в чем же недоплата обозначена?

– Без чести посадил меня на съезде князей в Переяславле-Залесском. На пиру край стола мне дал сзади датчанина. А мне вместно быть рядом с литовским посланником, поелику теперь, когда уния Краковская свершилась, эти страны заодин являются миру.

Василий понял скрытый намек в словах Краковяка: тот желает, чтобы Москва признала включение в Польское королевство Литвы. «Не было у зайца хвоста и не будет», – так хотелось бы ответить Василию на вызывающую речь, но он вместо этого вполне согласно улыбнулся и пообещал впредь на всех званых обедах, пирах и сборищах не рознить послов польских и литовских. Краковяк, конечно же, понял истинную цену слов великого князя, в умных карих глазах его мелькнуло нечто даже вроде почтительного одобрения и восхищения, но он сделал вид, что совершеннейше поверил в искренность Василия, и велеречиво заверил его, что он никогда не будет с великим князем Москвы криводушным и даже попыток никогда не предпримет к тому, чтобы водить его за нос, говорить напраслину, держать злой умысел.

Василий посчитал разговор оконченным, но для Августа Краковяка это было, оказывается, лишь началом. Он оглянулся по сторонам, убедился, что никто не может их подслушать, и сказал, глядя великому князю в глаза взглядом преданным и правдивым:

– Я имею честь быть приближенным князя литовского Свидригайло, младшего сына Ольгерда Гедиминовича и Юлиании Александровны, княжны тверской. Он был крещен по православному обряду и получил имя Льва, но три года назад брат его Ягайло принудил принять в Кракове католичество, и стал после этого Свидригайло не Львом, а Болеславом. Женился он на дочери тверского, русского, князя Бориса.

– Все это ведомо мне, – жестко перебил Василий, но посол ничуть не смутился, продолжал с прежней уверенностью в своем праве говорить:

– Знаю, но вот что Свидригайло всем сердцем своим предан русской народности и делу русскому – сие, полагаю, неведомо великому князю московскому.

– А королю польскому и князьям литовским…

– Им тоже… – опередил вопрос посол и добавил значительно и заговорщически: – К счастью и удаче большой московского государя! А вот будет ли истинным другом Витовт, который, как говорят повсюду, скоро станет тестем…

– Смотри-ка! – резко перебил посла Василий и показал хлыстом в сторону усыпанного ягодой боярыней куста.

– Не вижу что, великий князь?

Василий повернул коня к боярышнику, отвел хлыстом гибкие колючие ветки. Тут же и Осей с Данилой подскочили, за ним другие бояре и гости, словно бы кто-то знак им дал, словно бы Василий звал их.

– Эх ты!

Неясно даже, кто именно это воскликнул, оно как бы у всех разом вырвалось: под кустом на прошитой зелеными иглами ветоши опавших листьев и засохшего мха лежали останки – выбеленные косточки да широко раскиданные перья – крупной птицы. Судя по черным загнутым перьям хвоста, это был матерый тетеревиный самец.

– Ястреб расклевал, – понял польский посол и выжидающе посмотрел на великого князя.

Василий промолчал, вместо него Осей отозвался:

– Допрежь того охотничья стрела пронзила… Вон, поржавела уж… А метко бит, влет!

– Да-а, прытче зайца нет, а и того ловят, – пошутил Василий и заметил, как дрогнула изборожденная глубокими морщинами щека польского посла. Взгляд его был по-прежнему умным, но уж без надменности – понятливость и согласие мерцали в глазах Августа Краковяка. Он, не придерживая коня, бросив повод, двумя руками бережно сломил кустик боярышника с кистями алой ягоды и сказал раздумчиво, словно бы самому себе только, но громко и внятно:

– Подобно тому, как плоды увенчивают жизнь растения, точно так же славянские обычаи служат законом для нашей жизни. Они суть наследие многих веков, они возникли из глубокой народной мысли, которую истинный разум заповедует хранить и развивать, а не подавлять и не пренебрегать ею…

Посол замолк на полуслове, потому что князь и вся свита вдруг отворотились от него в сторону Зачарованного леса, на звуки, несшиеся из чащи. Оттуда, из лесной гущины, долетал низкий, угрожающий рев оленей, треск сучьев, изредка слышался костяной стук рогов – начали мериться силами соперники-самцы.

Наступила пора охоты по реву: сейчас кто-нибудь из доезжачих начнет вабить – по-оленьи реветь, как бы вызывая на бой соперника. Рогач в приступе яростной ревности кинется на этот рев, окажется на расстоянии, достаточном для удара его копьем… Древняя и возбуждающая дух охота! В иную пору Василий бы кинулся на нее опрометью, но сейчас даже не понужнул коня.

– Живее туда! – и он жестом разрешил боярам и гостям ехать на место рева, оставшись на лугу опять в одиночестве.

Этот польский посол, оказывается, очень непрост, а говорить любит загадками. Василий вспомнил, что на последнем пиру Август рассказывал о том, что из древнеславянского племени лехитов, или ляхов, на севере от Чехии, между Эльбой и Вислой, образовался польский народ и как появилось у него первое государственное правление. Согласно рассказу, получилось некогда так, что князь Попель и простой землепашец Пяст одновременно праздновали пострижение своих сыновей. В это время пришли на их землю два пилигрима. Попель прогнал со двора чужеземных паломников, а Пяст радушно принял их. В благодарность странствующие богомольцы совершили чудо – размножили яства и питье в таком количестве, что бедный Пяст смог пригласить к себе на праздник князя Попеля и его гостей. Сына своего при пострижении Пяст назвал Земовитом, что значит – «покоряющий землю» (от «земо» – земля и «вит» – витязь). Вскоре после этого народ, недовольный Попелем, изгнал его со своей земли, он бежал на остров, где его съели мыши. А князем был избран сын Пяста. А затем верховная власть в польском государстве принадлежала его внуку Лешеку, потом правнуку Земомыслу… И таким образом, выводил из всего сказанного Август, польский народ, как и русский, исконный землепашец, лишенный всяческих хищнических устремлений, а потому уж кому-кому, но полякам и русичам жить надо в добрососедстве и нелицеприятной дружбе…

А до Августа слышал Василий и другое еще рассуждение о родстве и схожести судеб этих двух славянских народов: ни одно из западноевропейских государств не вело сколь-нибудь продолжительной борьбы в столь неблагоприятных условиях, как приходилось делать Руси и Польше – обе страны равнинные, открытые для нашествия…

Размышления Василия прервал голос незнакомого человека, подъехавшего на коне к нему шагом, обнажив голову, и с видом очень почтительным.

– Дозволь, государь, слово молвить. Василий Румянцев я.

– A-а, старейший боярин нижегородский, рад тебе. – Василий в самом деле обрадовался нечаянной встрече. Оглядел тезку быстрым и внимательным взглядом, пошутил: – Что это ты, боярин, прозываешься Румянцевым, а сам ровно из трех лучин обугленных сложен?

Боярин охотно ответил:

– Батюшка у меня был рожаист, прозвали его Румянцем, а я в матушку удался, но раз сын Румянца, вот и стал Румянцевым. Да ведь и ты, великий князь, обличьем в матушку, рус вон…

Сравнение показалось Василию дерзким, но он не успел обидеться, боярин продолжал, торопясь, пользуясь возможностью поговорить наедине:

– Но не обличье определяет поступки наши, государь, а помыслы и вера. Я твоему батюшке предан был, хотя числюсь старейшим боярином князя нижегородского Бориса Константиновича. Никто, кроме нас с тобой, об этом не ведает…

И тут словно вздрогнул весь лес, доселе беспечно дремавший. Лай собак, зов трубы, крики загонщиков, шорох вспугнутых птиц, отчего с деревьев тут и там стала срываться отмершая осенняя листва, обламываться тонкие сухие ветки. Выскочила из леса и припустила через луг почуявшая неладное лисица. Шум охоты все ближе и ближе накатывался на Василия, он невольно пришел в возбуждение и азарт.

– Жди знак, позову. – Василий поднял хлыст, чтобы послать коня вперед, но боярин успел еще шепнуть:

– Я к княжичу Ивану приставлен, он нынче домой собирался, готовить все велел…

– Жди знака, говорю! – Василий развернул коня и помчался на дальнюю отрожину оврага к охотникам, среди которых выделялся своей ярко-желтой безрукавной епанчой нижегородский княжич Иван. Был он счастлив без меры, что в охоте на стон посетила его удача:

– Слышу «у-оо-х, у-оо-х» – будто стон и вздох такой глубокий… Ну, думаю, на токовище сохатого навел меня твой доезжачий (я ему за это харалужный нож пожаловал!), и верно – только он один раз застонал, так сохатый кинулся прямо на меня, а я не растерялся, вот, смотри… Ну, конечно, доезжачий твой помог, в шею ему, видишь… Потому как обязательно надо заколоть, обя-за-тельно, а то ровно душегубство[81]81
  Охотничью добычу считалось необходимым закалывать. «Изымав зайца, и ты поколи в горло да выточи кровь, а тетерев или иную птицю съестную изымав, и ты зарежи живу, а которая птица увязла в силце да удавилася, и вы б тое не ели; а заец потому же удавился который в слопцы, и в которое не буди ловушке умреть не заколот, а вы бы того не ели. А у собаки отняв зайца, да заколи, а будеть не жив отымешь, и вымечите собакам. А кто съест таковое удавленное, или звероядину через нашу заповедь, – и написало в правилах святых отец: тот грех в душегубстве равен», – говорилось в одном церковном поучении того времени.


[Закрыть].

Василий посмотрел на поверженного лося. Зверь был мертв, но шерсть его еще не поблекла, отливала бронзой в холодных лучах закатного солнца. Кровь пролилась с шеи на белую паховую подпалину, видна была и на ноге, потом терялась в черном чулке перед роговым венчиком копыта. Это, конечно, не секач, не вепрь-единец, которого сразил Василий из лука в Литве, но тоже добыча почетная, особенно для Ивана…

Василий вспомнил, как Витовт увенчал его тогда хвойной веточкой как «победителя» и хвалил очень громко. Василий удивлялся великодушию хозяина, подозревая, что тот завидует его знатному успеху, но искусно скрывает это. Сейчас понял, что литовского князя радовала иная, более крупная удача – так же, как сейчас Василия. Снисходительно улыбался он в ответ на хвастовство нижегородского княжича, отломил ветку елочки, обмакнул кончик в лосиную кровь и заткнул ее за соболиную оторочку на шапке Ивана. Без тени зависти, от души поздравил его с полем, по праву старшего назидание сделал:

– А вот нож жаловать неосмотрительно, вражду можно накликать, обрезаться можно.

Но Иван оказался не лыком шит:

– А то я не знаю! Вот, смотри, я в обмен его железный с березовой рукоятью взял…

– Удалец! – еще раз, теперь уж за рассудливость и оглядчивость похвалил Василий. – Даю пир силен в честь победчиков охоты. Оставайся еще у меня гостевать.

– Остаюсь, остаюсь! – бормотал Иван, хмельной и чадный от радости.

И польского посла Августа Краковяка удача не обошла, и тоже не без умелой помощи великокняжеских доезжачих.

– Иван на стон, а ты на реву взял зверя! – Василий похвалил Августа и воткнул еловую веточку ему в петлю жупана. – И ты – победоносец!

Великодушию Василия не было границ. Он слишком хорошо понимал настроение своих гостей. И то дикарское, не подвластное человеку потрясение, которое испытывает каждый охотник при виде крови поверженной им дичи, и то запоздалое обсуждение происшедшего, когда одним спекшимся комком в груди соединены азарт, жадность, радость, жажда превознестись самому и услышать признание других. Понимал своих гостей Василий, однако никому не завидовал. Сколько бы у него впереди ни было охотничьих удач, уж никогда не забудется тот звездный миг, когда от его стрел рухнул секач-единец. Сразу же тогда пошла молва из Литвы в Польшу, в Пруссию, в Данию, оттуда кружным путем – через Францию в Византию – до Руси докатилась: наследный княжич московский, что из ордынского плена сбежал, в гостях у Витовта на охоте убил вепря весом в четырнадцать пудов!..