Текст книги "Василий I. Книга первая"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Не дожидаясь, как отнесется к такой дерзости Василий, игумен двинулся следом за митрополитом и епископом. Все трое шли важно и степенно, задрав головы, как гуси.

Все, жребий брошен! Теперь надо ехать на тайную и страшную встречу. Может, прямо на смерть.

4

Ночью Василий не мог сомкнуть глаз ни на минуту. Все думал о своем ужасном положении, о неизвестности, которая ждала его наутро, о том, как неверна и коварна половецкая степь – в раменном ночном лесу и то не так тревожно.

Дома бывало много разных страхов: русалка в воду заманивала, леший в чащу заводил, домовой на печку залезал и душил во сне – немало жутких минут было пережито, но все это шло от нечистой силы… А тут надо бояться людей, которые во сто крат страшнее самого страшного лешего из Куньей волости. Один охранник чего стоит! Год косноязычным злыднем был и вдруг в один миг преобразился, улыбается во все лицо, весельчаком стал, а по-русски тешет лучше игумена ростовского. Вот так оборотень!

На рассвете подошел к нему Боброк.

– Не спишь, княжич? Я хочу сказать тебе, что идти к послу необходимо.

– Как это. ты проведал?

– Без лукавого: охранник сказал. Ты обратил внимание, что глаза у него голубые? Зовут его Тебризом. Он считается татарином, а на самом деле – неведомо кто. Прадед его пятилетним мальчиком был привезен Батыем сюда, в Орду, то ли из Рязани, то ли из Суздаля. Когда подрос, женился на девушке-хозарке. Их сын, значит, дед Тебриза, взял себе в жены черкешенку, а родившаяся у них дочь и стала матерью Тебриза.

– А отец его?

– Это Тебриз почему-то скрывает, сказал только, что не татарин. Ну, все равно семья татарской считается, все у него в доме по-татарски лопочут, Аллаху поклоняются.

От того, что рассказал Боброк, путаницы в голове только больше стало: хозарка, черкешенка, еще Бог весть кто…

– А при чем здесь какой-то посол? И почему Тебриз с ним знается?

– Это и мне неведомо. Однако слышал я, что Аксак-Тимур был другом Тохтамыша, а теперь стал очень грозным и опасным врагом. Вот и думай, смотри, решай.

– Ты говоришь, идти к послу необходимо?

– Необходимо. Иначе никак нельзя. – И Боброк объяснил, как мог, почему нельзя.

Никто не знает истинную силу кочевых послов, считал он. Аксак-Тимур, он же Тимур-Аксак, он же Тимучин и Тамерлан, прозванный за свою хромоту и свирепый норов «Железным хромцом», – это завоеватель не менее знаменитый и такой же ненасытный, как Чингисхан, от которого Аксак-Тимур и происходит по женской линии. Был он мелким монгольским князьком, в юные годы перенес многие тяжкие невзгоды и испытания, но дух его так закалился, что созрели в его голове дерзкие замыслы о повторении времен Чингисхановых. Тридцать лет назад все достояние Тимура, укрывавшегося от врагов в пустыне, заключалось в тощем коне и дряхлом верблюде, а сейчас благодаря своим удивительным военным и государственным способностям и дарованиям, соединенным с бесчеловечной кровожадностью, он стал повелителем двадцати держав во всех трех частях света – Азии, Европе и Африке. В числе подвластных ему держав (сам он пребывает в Самарканде) и вот эта волжская Орда находится, и именно благодаря покровительству Аксак-Тимура и Тохтамыш смог занять после Мамая престол здесь. Но Тохтамыш строптивым очень оказался, и Аксак-Тимур разгневался на него, а чем дело кончится, трудно предугадать. Вот в этом-то и загадка.

– Нам надо выведать все, ужиться с ними обоими, – заключил Боброк.

Оттого что Боброк был так убежден и так настаивал, получалось, что как бы он сам брал на себя ответственность. От сознания этого Василию сразу стало легче, даже подумал: может, к лучшему, что Пимин не захотел его взять с собой.

– Я тоже пойду к послу, вместе пойдем, – окончательно успокоил его Боброк и добавил с несвойственным ему смущением: – Тоже, как ты, ночь не спал, все думал, что они предложат нам?

– Как это предложат?

– Так ведь не для гостевания они нас зазывают, пользу-выгоду для себя хотят извлечь.

Едва занялся рассвет, пришел Тебриз. Говорил полушепотом, таинственно и доверительно, как человек совершенно свой. По нажитой привычке ворчать обругал солнце, которое так рано взошло, словно оно могло бы сегодня взойти и в другое время.

Оседлали коней и поехали втроем поперек города – надо было пересечь его с севера на юг.

Тебриз оказался в самом деле большим весельчаком. Подпрыгивая в седле шедшей рысью лошади, он напевал по-татарски, а потом переводил слова песни: «Душенька! Твои волосы очень черны, не мазала ли ты их гвоздичным маслом? Душенька! Твой рост очень статен, – когда ты росла, не питалась ли ты только яблоками садовыми?»

– А теперь я вам вот что спою: «С блеском восходит солнце, когда девицы заплетают свои косы. Радуется все существо мое, увидев лицо твое, подобное луне». – И Тебриз запел, кажется, опять на тот же мотив, однообразный, укачивающий.

Лошадь Василия рысила за Тебризовым конем, копыта легко и звонко цокали по каменной мостовой, по обочинам которой текли с родниковым журчанием по глиняным трубам и деревянным желобам водяные стоки.

Утром, в промытом свежем воздухе, Сарай смотрелся городом сказочным, волшебным. В центре – пруд, на нем белые и черные лебеди. На берегу мраморные бани, вокруг раззолоченные дворцы, мечети и медресе, островерхие и с кружевной резьбой по белому камню жилые дома эмиров, ханских чиновников и вельмож с бирюзовыми, желтыми, розовыми изразцами. Нежные тона города сливаются заодно с золотисто-алыми красками утреннего неба. Да, богомерзка, но красива и роскошна ордынская столица! А ведь ее хозяева ни топора в руках держать не умели, ни каменотесного молотка – все чужими силами, чужим мастерством, чужим богатством, награбленным в основном на Руси, грабеж других у ордынцев в законе. И то еще дико, к чему привыкнуть невозможно, хоть век живи тут, что басурмане не строят в своем Сарае заходов, справляют без всякого стеснения И большую, и малую нужду прямо на улицах, площадях и базарах – тьфу!.. И велик же Сарай – пока выбрались на южную окраину, где располагались малолюдные, даже казавшиеся нежилыми бедняцкие дырявые юрты и покосившиеся глинобитные хижины, солнце поднялось уж высоко над песчаными барханами, время шло к полудню.

Неожиданно открылась взгляду большая вода: Волга разлилась так, что ее правого берега даже и не видно, затоплена вся пойма, и Ахтуба находилась теперь где-то на дне разлива. И даже едва струящиеся летом протоки и ерики сейчас выглядели вполне полноводными реками. Такой рекой был и Подстенный ерик, на высоком зеленом берегу которого располагался кочевой городок. Тут и там виднелись верблюды, запряженные в двухколесные арбы, стояли войлочные и плетенные из прутьев юрты, а посредине, в окружении легкой деревянной изгороди, возвышался шатер из белой и пурпурной ткани. Именно на него указал Тебриз:

– В эту орду нам, в золотую.

Василий знал, что орда – значит «середина», и у кочевых татаро-монголов так назывался главный двор или шатер, вокруг которого располагалась обслуга. Но почему – золотая? Василий вспомнил, что, когда Киприан показывал ему свой чертеж русских городов, сбоку за синей жилкой, обозначавшей Волгу, он рассмотрел надпись: «Золотая Орда»[52]52
  Исторический термин «Золотая Орда» был принят в России лишь в XIX веке, а до этого не употреблялся ни в летописях, ни в государственных документах. Очевидно, русским людям претило такое название варварской Орды, ибо испокон века это слово прилагалось лишь к прекрасным понятиям: золотой души человек, золотые руки, золотые слова и т. п.


[Закрыть].

5

Прежде чем впустить Василия и Боброка в шатер, два охранника жестами велели снять с поясов оружие и положить его слева от входа. Сдав мечи и ножи, Василий и Боброк осторожно переступили порог, который так же, как и дверные косяки, был обернут листовым золотом, – вот почему Тебриз называл орду золотой.

Внутри шатер был обтянут шелковыми материями, расцвечен драгоценными каменьями, жемчугом.

Посол Тимура был немолод, но крепок телесно. Он был обут в мягкие атласные чедыги, ходил по ковру неслышными шагами, походкой пружинистой и упругой. Продетое в мочку уха золотое кольцо с ценным камнем раскачивалось при ходьбе. Одет он был в шелковый кафтан, подпоясанный золотым поясом с дорогими самородками на тонкой красной коже. По всему видно было, что он ждал русских с нетерпением, не мог скрыть на лице радости или торжества. Рядом с ним стояли визирь и толмач.

– Хочет ли великий русский князь выпить черного молока? – Посол улыбнулся во все свое широкое лицо, большое и желтое.

Как понимать этот вкрадчивый вопрос? Почему он назвал княжича великим князем, он же не может не знать, что Василий лишь наследник, совершенно бесправный да еще и во вражеском плену находящийся? И почему он именно черным молоком решил угостить – испытывает? Он знает, что в прежние времена кобылий кумыс вызывал отвращение у русских и считался греховным напитком, так что выпить его – означало даже отказаться от христианской веры.

Василий не раз уж пил кумыс. Вкус для русского человека непривычно-острый, чуть пощипывает язык, потом ударяет в голову, не очень крепкая брага, но вообще-то он показался Василию даже вкусным, и так оно, очевидно, и было – хороший напиток. Он без колебания и с благодарностью принял чашу с кумысом.

Послу это понравилось, он снова – то ли гостеприимства ради, то ли искренне так считал – назвал княжича великим князем, очень лестно высказался:

– Мы во многих землях со многими царями в бранях бывали, но таких удальцов и резвецов, как русы, не встречали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знающие смерти, так мужественно и крепко они сражаются, что один бьется с тысячью, двое – с десятью тысячами.

И к восточному словообильному красноречию привык уже Василий за минувшие полтора года, сейчас не преувеличению удивился, но общему дружелюбному тону – чего ради? Посол словно угадал, о чем размышляет княжич:

– С таким народом мы хотим жить в дружбе, чтобы вдвоем править миром, как повелевает небо.

– Но хан Тохтамыш, – легко включился в разговор Василий, – сказал, что небо повелевает ему одному править, а Русь – лишь улус его.

Посол гневно тряхнул бритой головой, так что узкая косица перескочила от одного уха к другому, на котором болталось тяжелое золотое кольцо.

– Тохтамыш называет себя ханом, а славу героя купил кровью множества убитых, пеплом мирных русских городов. Великий эмир Тимурленг сделает из его черепа чашу, как сделал это из голов всех своих врагов.

Глаза посла впервые вспыхнули злом отчетливо и резко, как дурной запах.

Но Василий не оробел, знал, что слова о черепах врагов не были угрозой, чтобы произвести впечатление, но чистой правдой: это было у монголов в обычае. Например, Чингисхан череп своего покоренного врага Онгхана обделал в золото и этой чашей пользовался на пирах. Василий начал понимать, в чем дело, зачем искал с ним встречи посол знаменитого Тимурленга.

В последние годы в Орде царила кровавая междоусобица. Чтобы овладеть престолом, брат убивал брата, дяди – племянников, сыновья – отцов. Был более-менее милостивым хан Чанибек (это по его приглашению ездил митрополит Алексий и исцелил от болезни его жену), но Чанибек был убит своим сыном Бердибеком, который заодно убил и всех своих двенадцать братьев. За время, которое княжил в Москве Дмитрий Донской, здесь сменилось пятнадцать ханов, а теперь, стало быть, намечался шестнадцатый?..

И опять проницательный посол угадал ход мыслей княжича:

– Чингисхан был сыном солнца, и ханом может быть только лицо из его рода. Презренный Тохтамыш именует себя ханом, не имея на то права, как не имел его и презренный, разбитый вами Мамай. А вот великий Тимурленг владеет большей половиной мира, почти всем миром, но не желает сам принимать этого титула, именует себя эмиром и тем уже горд, что называют его чурганом, по-русски «зятем», так как он женился на вдове Хусейна, дочери убитого хана Казана, который был из рода Чингиса, так высоко у нас почитание бессмертного вседержителя вселенной. И вот великий эмир Тимурленг, который скоро придет сюда и накажет самозваного Тохтамыша, поручил мне завязать дружеские узы с вами, русскими, потому что враги наших врагов – наши друзья.

– Каким же образом думает сделать это великий эмир Тимурленг? – впервые подал голос, видя замешательство княжича, Боброк.

Посол словно бы ждал этого вопроса, ответил без раздумий и колебаний:

– Он предлагает великому князю московскому Василию Дмитриевичу вступить в брак со своей племянницей – красавицей Кюрюльтей, что значит по-вашему «желание»! Вот от княжича и требуется желание – ничего больше!

Видя, что Василий несколько напуган его словами, ни да, ни нет не может произнести, посол принялся убеждать его, что женитьба Василия не только в его интересах, но и всей Руси. Некогда ярославский и смоленский князь Федор Ростиславович Черный женился на ханской дочери, крестившейся под именем Анны. Хан осыпал его милостями, подарил пятнадцать городов, в их числе Булгары, построил ему дворец, сажал в юрте против себя, принимал чашу из его рук! И Глеб Васильевич ростовский, и Константин Борисович, также князь ростовский, и ростовский же князь Федор женились на ближних родственницах хана. А московский Юрий Данилович взял в жены сестру хана Узбека. Во всех случаях ордынки крестились, и сейчас будет сделано так же, благо в Сарае митрополит Пимин находится, а христианское имя для невесты князь может выбрать по своему вкусу.

Посол говорил как-то очень весело, разговор похож был на игру, и Василий включился в нее, спросил вдруг неожиданно для себя самого:

– А Янгой можно назвать?

– Хорошее имя! – воскликнул посол-сват, но не объяснил, чем же оно так хорошо.

И тут Василий понял, что это не игра, побледнел от волнения и больше слова уж не мог вымолвить, только покачал стриженой головой и украдкой посмотрел на перстень с «соколиным глазом», который был у него на мизинце левой руки. От посла не укрылось это, но понял он по-своему:

– Очевидно, у князя есть на родине невеста… Понимаю, русские женщины – лучшие женщины на свете, в большой цене и в Азии, и в Европе. Я знаю русских женщин… О-о, что я скажу о подобных пери?.. Как будто розы, укутанные в снег! И в Крыму, и на Кавказе, и в Венеции, и в Хорезме самый дорогой товар. И в Египте тоже. В Италии, во Флоренции, русская семнадцатилетняя девушка была продана за две тысячи девяносто три лиры, после русских ценятся еще черкешенки, а татарки идут за сто тридцать шесть – сто тридцать девять лир. Хотя татарки самые выносливые в работе, черкешенки отличаются здоровьем и силой, но русские выделяются все до одной красотой и сложением.

Мы их называем белыми татарками. У меня есть Катерина, Мария, Марфа. – Тут он спохватился, этот знаток женщин, понял, что слишком далеко в сторону от главного убрел, построжал голосом: – Но одно дело рабыни и наложницы, другое – супруга.

Многоречивость Тимурова свата, увлеченные рассуждения женолюбца дали Василию возможность овладеть собой и найти уловку:

– Я годами млад, без тятьки не могу решать.

– Но-но, этак ловко отмолвиться ты хочешь, хитрец, – с улыбкой, незло возразил посол. – Ты, верно, молод, но и богатырь бывает младенцем. Ты скоро станешь великаном, как и твоя Русь. Она тоже молода, но еще покажет себя. Я про ваших женщин говорил, но то же и про мужей сказать можно. Не мной – арабским мудрецом изречено было: «Никогда я не видел людей с более совершенным сложением, чем русы! Стройностью они превосходят пальму. У них цветущие и румяные лица». И ты, хоть и млад, но право же – такой вот и есть!

Василий не дал усыпить себя льстивыми словами, свое гнул:

– Это хорошо, это правильно, только вот обвенчаюсь я, а отец рассердится и перепишет завещание, не мне передаст великокняжеский стол, а Юрику или Петру, братьям моим.

Посол продолжал было хитренько ухмыляться: мол, меня не проведешь, однако довод, связанный с завещанием, подействовал на него. Он стал раздумывать, неслышно расхаживая по устилавшему пол шатра ковру. Наконец придумал:

– В Сарай тебе так или иначе нельзя возвращаться. Ты можешь проговориться о нашем разговоре, хотя бы во сне. А это должно быть в секрете – пока. Так что беги в Москву и говори с отцом. Я тебе дам кочевую кибитку, проберешься в ней до берега, через семь лун отпустишь назад. Слуг возьми своих.

Не дожидаясь ответа, посол отвернулся с очень занятым и озабоченным видом и скрылся за задним полотнищем шатра, которое распахнулось, а затем сомкнулось словно бы само собой.

Василий и Боброк вышли из юрты. У входа их ждал Тебриз.

Вот как неожиданно и счастливо все обернулось: берег! Так называется южная граница Руси, рубеж с полем. Только бы добраться до сторожевых постов – это, считай, дома. Василий, размечтавшись, вдруг представил себе: русские наблюдатели на вышках, заметив ордынскую кибитку и решив, что готовится набег, поднимут тревогу – начнут пускать стрелы с горящей паклей в бочку смолы, которая стоит на особой вышке, тотчас же зажжет свою бочку соседний пост, за ним – следующий, а одновременно помчатся на самых резвых, загодя оседланных скакунах гонцы к великому князю…

– Решайся, княжич, дело слишком рискованное, – вывел Василия из забытья Боброк.

Василий поднял глаза и только сейчас впервые увидел, как седа у Дмитрия Михайловича борода – черных волос осталось совсем мало, и они кажутся даже серыми, и брови тоже белесые с редкими смоляными прожилками, и взгляд у Боброка усталый, глаза в густой сеточке морщин.

– Да что же тут решать? – удивился Василий. – Бежать, бежать, бежать, только бежать, как можно скорее, айда скорее!

– «Айда»? Ты уж по-татарски начал балакать… Ну что же, айда так айда! – согласился Боброк.

Чтобы не подвергаться риску, решили в Сарай не заезжать, обойти его стороной, а на переправе через Волгу встретиться с Данилой Бяконтовым и братьями Некрасовыми, оповестить которых охотно вызвался Тебриз. Он был оживлен, радостен, словно это он, а не Василий готовился к встрече с родиной. Прежде чем оставить Боброка и Василия, он заверил их, что сделает все как самый лучший друг, и обещал потом научить их петь по-татарски песню:

– «Сизый голубь воркует, треплет свой пух, – кто будет собирать его пух? Точно так же, если умрем на чужбине, кто нас похоронит?» Это я один пропою, – пояснил Тебриз, – а потом мы все вместе: «Разделим яблоко на пять частей. Умрем друг за друга!»

6

Тебриз сказал, что переправляться через Волгу днем опасно: может заметить ордынская береговая охрана. Решили дождаться ночи. А пока устроили стоянку на левом степном берегу. Уладили кочевую юрту, пустили пастись овец, лошадей и двугорбых косматых верблюдов. Со стороны смотреть – бедный кипчакский пастух в поисках пастбища кочует. Во всяком случае, за всю седмицу никто даже и не поинтересовался, что за процессия движется вдоль берега против течения Волги. И лошади все саврасые[53]53
  У ордынцев саврасая масть была любимой оттого, что их кумир Чингисхан ездил всегда на таких лошадях.


[Закрыть].

Все эти дни питались захваченными в запас продуктами, которые сохраняли от порчи в больших выдолбленных тыквах. Но вот и кебаб доели, и все косточки жареных фазанов обглодали. Осталось немного вареной лапши да початый окорок копченой конины. Тебриз сказал, что это не еда для таких батыров, как они, да еще перед трудной дорогой, взялся добыть степного дудака.

Сначала крался, согнувшись, между песчаными барханами, потом пополз через заросли серебристого ковыля, скрылся из глаз.

Вернулся довольно скоро, сгибаясь под тяжестью огромной, больше индюка, птицы.

– Что-то у тебя стрел в колчане поубавилось?

Так плохо стрелял? – спросил с подозрением Боброк. – Даже и свистунами лукал?

Обветренные губы Тебриза чуть дрогнули, черные красивые, вразлет, брови сошлись на переносице, но было его замешательство столь-мимолетным, что никто на него особого внимания не обратил. Тебриз тут же овладел собой, стер со лба пот, улыбнулся во все лицо.

– Да-а, сторожкая птица… Свистуны лукал нарочно, чтобы остановить их: удивились дудаки – что это за звук? Тут-то я одного и пронзил насквозь железной стрелой.

Тебриз передал добычу братьям Некрасовым. Те ловко ощипали, опалили и выпотрошили птицу, разожгли большой огонь под котлом. Медный китайский котел о трех ножках был еще совсем новым, блестящим – его купил Данила на базаре, когда готовились к побегу. Верблюжий сухой помет горел жарко, и скоро языки пламени стали пятнать круглые бока котла черными полосами сажи.

Василий, Боброк и Бяконтов решили перед едой искупаться в Волге. С ними увязался и Тебриз, сказавший, что в воду не полезет, ибо, по понятиям татар, это грех, но посидит на берегу, почистит песочком шлем.

Вода была уже достаточно теплой – в Москве-реке теплее вообще не бывает за все лето. Но Боброк не сразу полез в воду, а, сняв рубаху, остывал на ветру. Тебриз удивленно и уважительно осмотрел бесчисленные рубцы и шрамы на его теле:

– Кто это тебя так обтесал?

– Разные есть зарубки, – неохотно и задумчиво протянул Боброк.

– И наши тоже?

– И ваши, и литовские, и русские…

Тебриз чистил влажным песком свой медный шлем, сказал словно бы между прочим, не поднимая головы:

– Да, ты храбрый воин, не то что ваш князь Дмитрий. Верно ли говорят, что у него на теле нет шрамов?

– Ну и что? – ершисто спросил Василий.

– Да то, что на Куликовом поле он упал как бы от ран, а если их нет…

– Мой отец может взять тебя, Тебриз, одной рукой и швырнуть в Волгу, как рукавицу, такой он сильный. И кольчуга, и латы у него вдвое крепче, чем у других, и меч на полпуда… – Василий говорил с видимым спокойствием, а на сердце опять заскребли кошки: значит, об отце и здесь, в Орде, пересуды идут, и здесь кто-то его трусом считает…

Боброк резко сменил разговор, спросил Тебриза грубовато:

– Не пойму я, что ты за человек?

Тебриз продолжал начищать шлем, который блестел у него так, что им можно было пользоваться как зеркалом, ответил загадочно:

– Татарин либо насквозь плох, либо насквозь хорош.

– Так ты же ведь не татарин, Бог знает кто?

– Я татарином себя считаю.

– И, видно, насквозь ты плохой.

Тебриз не обиделся, только метнул косой взгляд на Василия:

– А княжич тоже так думает?

Василий отвел душу:

– После смерти ты прямо в ад попадешь!

– Какой такой ад? После смерти попаду в другой мир, где будет еще больше стад, питья, еды и золота. – Тебриз сокрушенно покачал головой, добавил задумчиво: – Раньше, говорят, русские были лучше, добрее, доверчивее… Из-за степняков, что ли, жестокими стали?

Ни Боброк, ни Василий ему не ответили – не потому, что не хотели, а не успели – к ним с двух сторон мчались, вздымая пыль, вооруженные всадники.

Сопротивляться было бесполезно.

Оказалось, что одна группа всадников – это посольская свита, едущая по заданию Тохтамыша к великому князю московскому Дмитрию Ивановичу, вторая – посланные ханом воины для пленения и водворения беглецов в Сарай.

– Вот, значит, в каких дудаков ты свистун стрелы пускал! – догадался Боброк.

Тебриз промолчал.

Посол взял с собой братьев Некрасовых, которые должны будут в Москве подтвердить, что княжич пытался совершить побег, а Василию теперь запрещено будет иметь русских слуг, будет он под усиленной ордынской охраной – все было заранее Тохтамышем предрешено…

Так бесславно закончилась попытка обрести свободу. Родная земля осталась по-прежнему где-то за окоемом.

В Сарай возвращались поспешно, лошадей не щадили, загнанных бросали в степи и пересаживались на новых, которых охранники гнали в поводу в большом количестве.

Уже на следующее утро Василия, Боброка и Бяконтова доставили к Тохтамышу. Хан не был рассержен, даже казался довольным.

– Долго же вы были в бегах, – сказал весело и посмотрел на песочные часы, словно бы по ним засекал время отсутствия Василия в Сарае. – Надо бы тебе по законам нашим за побег тавро на лбу выжечь, да уж ладно… Ведь вы виноваты только тем, что так доверчивы. Вы же не знали, что Тимур – всего-навсего великоречивый болтун. Вот, например, что он пишет.

Тохтамыш протянул одному из своих чиновников свиток и велел прочитать.

Толмач переводил: «Ты безумный матрос, корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия; подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, да буря нашей мести не погубит тебя в море наказания».

Тохтамыш резко поднялся с кресла, зло сверкнул глазами:

– Я сделаю чашу из черепа этого хромого зазнайки, возомнившего себя бесподобным полководцем, вторым Чингисханом. Я разгромлю его, как ваш Дмитрий разгромил Мамайку! – И тут хан внезапно снова пришел в хорошее расположение духа. – Дмитрий московский, улусник наш, хоть и много извел наших воинов, всегда был и есть любим и почитаем в Орде.

Василий слушал настороженно, ожидая подвоха и очередного коварства. А Тохтамыш продолжал с бесхитростным видом, насколько позволяло ему иметь такой вид малоподвижное жестко-желтое лицо:

– В тот день, когда на Дону русские бились с Мамаем, по всем заморским городам была великая, необычайная гроза. Мне рассказывал царьградский царь, что восьмого сентября, по вашему христианскому календарю, он был в страхе великом и недоумении, что такое случилось. И сказал ему колдун его: «Видел я, царь, видение за семь дней до этого страха. Пришли страшные звери многие на овечьи стада и поели их, и мало осталось овец. Но оставшиеся овцы устремились на львов и съели этих злых зверей до последнего зверя. И я помыслил, царь, по поводу этого видения, что это такое, и стал думать, что начинается великая гроза – побоище на земле, но не знаю, где оно будет». Славное то было побоище. Мамайка бежал, новую рать собрал, но стадо львов, предводительствуемое бараном, слабее стада овец, которых ведет вперед лев. Я встретил его и разбил вовсе, значит, мы с Дмитрием заодно, мы восстановили старый порядок, который был на Руси со времен Батыя, так нам и надо жить впредь.

Теперь стало ясно, чего хочет Тохтамыш: он чувствует свое бессилие, он не способен уже силой заставить покоряться Русь, но хочет возвращения к старым временам, стараясь сделать вид, будто ничего не изменилось – просто выскочку Мамайку совместно покарали. Дальнейшие его слова подтвердили верность этой догадки:

– Мне нужно много рабов. Египетский султан просит у меня две тысячи невольников, дает много денег, но я не пойду на Дмитрия, я хочу только, чтобы Русь давала Орде одну десятую от всего. Ведь ваша земля так богата и обильна! Но Дмитрий, видно, забыл, что сын его в залоге находится. Как ты думаешь, княжич Василий?

Василий никак не думал, промолчал.

– Я считаю, – продолжал увещевать Тохтамыш, – что твой отец заслуживает наказания и даже смерти. Я считаю также, что новый великий князь Василий будет благоразумнее своего отца. Но пока подождем, какие вести принесет из Москвы посол наш. А ты будь рассудлив, не вздумай снова бежать, дабы не покарали тебя наши кривые сабли правды и копье нашего гнева.

На этом он закончил свое выступление и сделал знак рукой, по которому к нему приблизился с полупоклоном Тебриз.

Хан поднял перед собой растопыренную пятерню, осмотрел унизанные перстнями пальцы. Покрутил один, второй, оставил их в покое и снял самый маленький, но с большим рубином, протянул Тебризу, тут же отвернулся и пошел прочь.

Тебриз в приливе чувств благодарности и преданности упал ниц, делая вид, что целует прах, попираемый ногой хана.

Когда вышли из дворца, Боброк сказал Василию, но так, чтобы слышал Тебриз:

– Хорошо, однако, жалуют они переветников.

Тебриз как ни в чем не бывало стал сокрушаться:

– Вот беда, сорвалось дело… Сами виноваты. – И он стал объяснять, как получилось, что ордынская стража настигла их и захватила. Первая ошибка – кибитку поставили выходом на запад, как все равно что в христианской церкви, а надо, по татарскому обыкновению, на юг отворять ворота. Вторая промашка – шибко быстро двигались, кипчакские пастухи перемещаются со скоростью неторопливого шага быка или гуляющего ягненка. Третья ошибка – пили воду из ручья, а татары пить такую воду остерегаются. Опять же – купались и мыли платье в реке, сушили его на кустах, от этого Бог гневается, татары никогда этого делать не станут, как не станут ни за что и рыбу в реке ловить, и костер водой заливать, и грибы собирать… – Так что, – закончил Тебриз, – в другой раз, если захотите сойти в степи за своих, все это надо соблюдать.

Василий велел Бяконтову отсыпать Тебризу горсть серебряных дирхемов. Боброк одобрил это молчаливым кивком.

7

Вернулся из Москвы Тохтамышев посол и сказал, что Дмитрий Иванович бранился, узнав о необдуманном поступке сына. Прослышав про неудачный побег наследника великого князя, новгородцы отказались платить черный бор, и, таким образом, положение Василия стало еще более тяжелым и безнадежным.

И еще одну, третью по счету весну встречал он в Орде. Третий раз летели мимо, на родину птицы. Раньше, когда был маленьким, Василий верил, будто птицы не в теплые страны улетают, а на луну, будто кукушка на зиму превращается в ястреба, а ласточки зарываются в ил… И лучше, если бы так и было на самом деле, не растравлялась бы сейчас душа.

Василий провожал взглядом пролетных птиц и, казалось ему, узнавал их… Эти грачи, наверно, вьют гнезда на ветлах, что растут на плотинах, перегораживающих Неглинную, Яузу, Восходню, Рузу, Руссу… А эти утки селятся в зарослях рогоза и осоки на озерах под Переяславлем и Ростовом… Скворцы прямо в кремль мчатся, соловьи – в Кунью волость… И никто не хочет остановиться здесь на житье, все мимо и мимо летят – прочь от басурман!

На рассвете пришли порыбачить на уду с песчаной отмели Василий, Боброк и Бяконтов. Рыба брала жадно, за час наполнили корзину судаками и белью. Утро обещало быть ярким и теплым, небо было безоблачно, но вдруг нахмурилось, будто сумерки пали на землю.

Все трое вскинули головы: нет, не туча – пролетали птицы, много птиц, тысячи, много тысяч птиц!.. Большие и маленькие, они летели на разной высоте, но одинаково целеустремленно и быстро. Веером рассыпались над самыми кустарниками стаи скворцов, еще ниже их с резкими криками проскакивали открытые места сойки. Грачи летели высоко рыхлыми и беспорядочными стаями. Узкими клиньями шли гагары и утки, разорванными, полыхающими на ветру лентами тянулись чайки.

– Я думал, солнце погибло, – восхищенно выдохнул Данила.

– Нет, солнце погибнет в этом году на Успенье Пресвятой Богородицы, двадцать третьего сентября, в один час дня, – сказал Боброк.

– Как это ты спознал? – не поверил Василий. – Или ты и взаправду колдун?

– Нет, – признался Боброк, – никакой я не колдун, но один арабский ученый муж, приезжавший недавно в Сарай, сказал мне об этом.

Удивительный все же этот человек – Боброк: со всеми находит общий язык – и с белым, и с желтым, и с красным, и даже с черным негром-эфиопом. И сразу угадывает в точности, кто перед ним: хорезмиец или тебризец, перс или армянин, грек или генуэзец, еврей или араб. Вот с каким-то ученым арабом сумел потолковать, про гибель солнца узнать.