Текст книги "Маршал Малиновский"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

5 сентября вечером нас повели далее от Куртина, и когда мы пришли на место, нам приказали строить палатки, да нас сопровождал французский почетный конвой с пулеметами. Так как стоянка наша была в нескольких верстах от Куртина, то до нас доносились выстрелы артиллерии и пулеметов. Разместили нас под бугром и кругом наставили часовых, а по углам караулы, а в леску пулемет, так что мы находились в полной безопасности. 6-го сентября проснулись, и первый вопрос: что стало с куртинцами? Но никто не мог дать ответа, но все сознавали, что всех куртинцев постигла горькая участь, но какая, никто не знал. Солдаты все были очень слабы, так как еще в Куртине голодовали, и когда вышли с Куртина, то получили всего только каравай на четырех. Время тянулось уже к обеду, а хлеба все не давали. Вот уже и суп поспел, а хлеба нет. А солдаты до того обезмочили, что не могли дождать раздачи пищи и все полегли поголовно. Тогда решили суп раздать и поесть его без хлеба, так и сделали, и суп поели без хлеба, что солдат немного оживило и уже посыпались шутки. Занкевичу не подчиняемся. Потом вскоре привезли хлеб и сахар, и через этих же солдат, которые привезли хлеб, узнали, что с куртинцами покончили, а как покончили, не знали и они. Здесь мы простояли до 9-го сентября и пищи нам давали один раз в день (как говорится, не до жиру, а лишь бы быть живу), а 9-го сентября нас повели опять в Куртин, и здесь нас построили всех и приехал комиссар Рапп и ген. Лохвицкий и другой ген. Николаев и другие офицера. Он нам сказал Акафист, с которого я понял следующее: нам нужно постараться загладить происшедшее и временно у нас отбираются комитеты и власть переходит в руки командиров батальонов, рот, взводных и отделенных. И потом нас повели по казармам. Что мы увидели здесь, это просто невозможно описать. Просто Мамаево побоище, везде все разбросано, где какие вещи были оставлены куртинцами, ничего не осталось, кроме ящиков и других негодных вещей, просто скажу, не могу, не в силах описать всего того, что видел, а казармы, особенно бывшие 5-го полка и 6-го просто невозможно было подумать, что их так разобьют. Было по десять пробоин в одной казарме. Одним словом, ничто не было пощажено. Только людей, оставшихся в Куртине, не видели и до сих пор не знаем какая их участь постигла. По прибытии в Куртин жизнь потекла своим чередом. Только г. офицеры, состоящие на ротах, хотели установить дисциплину или что такое, но пока еще ничего не видели особого. Через несколько дней нам прибавили довольствия в следующем размере. Хлеба 700 гр. Всего мяса 250, сахару или сала 40 гр. И жизнь шла своим порядком. Только и того, что ходим на учебу, за дровами в лес и на другие работы.

По приходе в Куртин начался суд. Судья приехал с лагеря Курно, судили унтер-офицеров и всех начальствующих лиц, конечно, всех разжаловали после суда. Унтер-офицеры стали оставлять свои должности, но г. офицеры и здесь нашлись, приказали носить лычки, говоря, что это не суд, а так, ничто, потом издали вид приказа, в котором говорилось о том, что в Россию поехать до весны невозможно, и Временное правительство разрешило охотникам итти на работу за плату не менее 3-х франков в день на все готовое. Много было волнения между солдатами, но были такие, которые согласились ехать на работу, в том числе и я. Но вот 27-го началась формировка. Полковник Котович (Михаил Александрович Котович, 1880 года рождения, был с 17 февраля 1917 года командиром 1-го Особого пехотного полка, руководил подавлением восстания в лагере Ла-Куртин и был комендантом лагеря) объяснил следующее: “вы поедете на работу. Вам будут давать 700 гр. хлеба, 350 говядины, 60 гр. сахару, 70 гр. крупы и рису и, кроме того, дадут 3 франка в сутки, и вот вы пойдете на работу и там заслужите себе звание солдата и гражданина, тогда я вам выхлопочу жалования, а когда сформирую свою часть и пойдем на фронт и там покажем себя, тогда я вам выхлопочу суточные и возвращу комитеты и ротные суды, с Богом, ребята”, и ушел. И мы 29-го октября в 10.30 утра выехали с Куртина и 30 октября в 1 час дня приехали в город Шартрез, нас поместили возле огромного костелу, дали койки, матрасы и подвезли одеяла, отопления нет и помещение холодное. Пищу дают с 102 полка. Пища хорошая, но в малом количестве.

Вот уже 4 ноября, а мы еще в Шартрезе и нет никакого развлечения, только и того, что ходим, каждый день, в 102-й полк обедать и ужинать, в 10 ч. и 5 ч., а все остальное время сидишь в помещении, так как нам запрещено ходить куда бы то ни было, и разрешено только с 5 ч. вечера до 9 часов, и за это время нужно сходить поужинать, и вместе нужно 2 часа, и за это время становится совершенно темно.

6/19 ноября. Ну вот нам сказали, что мы походим на работы в числе 18 человек. И нам приготовления короткие и уже 19/6 ноября выехали из Шартреза в 11 ч. 44 минуты и на место работы приехали в 12 ч. 44 м. Здесь нас встречал хозяин, которому нас назначили, прийдя до него, нас разобрали по работам, и мне пришлось идти в числе 4-х человек: я, Босик, Алек. Помахович и Вас. Помахович на работу пришли 19/6 в 3 часа и начали работать. Работы простые, пища крестьянская. Молодьба хлеба, работа нетяжелая и происходит в следующем порядке. Утром встаем в 5 1/2 часа, в 6 ч. завтракаем, в 7 начинаем работать, кончаем в 12, с 12 до 1 часу обед, с 1 до 6 работаем, и так каждый день, а воскресенье отдых. Пища хорошая, и дают ее в следующем порядке. Утром мясо, сыр и рыба, яблоки и груши и запиваем сидром. В обед суп, мясо холодное и жареное, картофель тоже жареный, сыр, салат, кофе.

В ужин: суп, мясо холодное и жареное, сыр, салат, картофель и яблоки печеные. Хлеба всегда в достаточном количестве. На субботу яблочный сидр, тоже и дают, кто хочет. Даже очень хорошо. И вот уже тут две недели работы у французских крестьян, и жизнь пока очень хорошая. Только плохо одно, носить мешки с хлебом высоко и тяжелый, вес 4 пуда. Спим в конюшнях вместе с лошадьми или овцами, и сейчас просто все промокшие и очень холодно, но как говорится не дома и пожаловаться некому. Но в общем жить хорошо, французы относятся хорошо, да я думаю, если будешь сам хорош, то и другие будут хороши».

К этому рассказу приложен список с краткой характеристикой некоторых упомянутых персонажей:

«Лица, упоминаемые в этой рукописи:

1) Балтайс-Балтайтис – делегат от воинских частей, требовавших отправки в Россию (I-й Особой бригады, стоявшей в лагере Ла-Куртин).

2) Волков – тоже.

3) Рапп Евгений Ив., присяжный поверенный Окружной Харьковской Судебной палаты, эмигрант с 1906 года, 27 апреля приказом Керенского назначен комиссаром Временного правительства при русских войсках во Франции.

4) Занкевич Михаил Ипполитович, генерал, представитель Временного правительства при главном командовании союзных войск, б. генерал-квартирмейстр Генерального штаба.

5) Готуа, полковник при Особом отряде Русских войск.

6) “Мороз” – Морозов, эмигрант, анархист.

7) Сватиков Сергей Григорьевич, присяжный поверенный Окружной Санкт-Петербургской судебной палаты, комиссар Временного правительства за границей, б. начальник Главного управления по делам милиции.

8) Смирнов, социал-демократ, делегат Исполнительного Комитета Временного Совета Рабочих и Солдатских депутатов.

9) Лохвицкий Николай Александрович, генерал, командир Особого отряда во Франции» (ГАРФ. Ф. 5881 Оп.1. Д. 196. Л. 1–8).

О восстании в Ла-Куртин оставил воспоминания и один из офицеров Русского легиона штабс-капитан Вячеслав Афанасьевич Васильев из 2-го Особого полка, впоследствии ставший диаконом при Храме-Памятнике на Русском военном кладбище в Мурмелон-ле-Гран и скончавшийся 14 декабря 1975 года в Мурмелоне (родился этот выпускник престижного Павловского училища 14 мая 1898 года). О встрече с ним во Франции рассказывает Александр Солженицын в книге «Угодило зернышко промеж двух жерновов», правда, почему-то разжаловав его в прапорщики. Васильев вспоминал:

«Разнузданная, распропагандированная толпа в солдатских шинелях, потерявшая человеческий облик, с озлобленными, озверелыми лицами, бушует, пьянствует и безобразничает в военном лагере “Ля Куртин”.

Жители соседних сел по вечерам запираются на запоры. Трагическое положение русских офицеров, оскорбляемых своими же солдатами. Никакие “грозные” приказы из Петербурга не в состоянии утихомирить эту толпу, разжигаемую появившимися из всех дыр юркими революционерами-пропагандистами интернационального типа.

“Долой войну – домой, в Россию – на раздачу земель!” Но не все чины 1-й особой пехотной дивизии поддались этой пораженческой пропаганде.

Если 1-я Бригада (I и II особый полки), набранная главным образом из фабрично-заводского элемента Московской и Самарской губерний, сразу же стала выдвигать антимилитаристские лозунги и требовать немедленного возвращения в Россию, то 3-я Бригада (V и VI особые полки), набранная из здорового крестьянского элемента уральских губерний, пыталась противостоять наступающей анархии.

Произошел раскол.

11 июля 1917 года, рано утром, около 7 утра, верные солдаты со всеми офицерами оставляют лагерь и проходят с ощетинившимися штыками и направленными на обе стороны заряженными пулеметами между двух стен разъяренной толпы с грозящими кулаками и дикими криками: “Продажные шкуры!”

Шествие замыкает верный Мишка – медведь, окруженный стражей.

В бессильной злобе в него кидают камни и палки.

К удивлению всех, Мишка шел с полным достоинством, спокойно передвигая своими лапами, слегка лишь ворча, как бы желая сказать: “ну времена, ну нравы!” Отряд верных встал лагерем в палатках около города ФЭЛЭТЭН, в 23-х километрах от “Ля Куртин”.

10 августа отряд был перевезен по железной дороге в летний лагерь КУРНО, близ APKAШOHA.

В начале сентября пришел приказ из Петрограда о немедленной и окончательной ликвидации “куртинских” мятежников.

Сформированный для этой цели сводный полк в ночь на 16 сентября окружил мятежный лагерь.

Французская кавалерийская бригада, на всякий случай, стала сзади вторым кольцом.

Ультиматум – в трехдневный срок сдать оружие.

Редкие выстрелы русской батареи на высоких разрывах дали понять, что шутить не время и что непокорным надо выбрать: или сдаться, или принять бой. Большая часть “куртинцев” сдалась в первые же два дня. Осталось несколько сот вожаков, не пожелавших подчиниться.

Дабы избежать лишних потерь в этом первом гражданском бою, решено было атаковать с наступлением ночи.

Лазутчики донесли, что оставшиеся разбили винные погреба и “набираются храбрости” усиленным потреблением вина. Каждая рота “верных” получила точное задание.

В полночь сводный полк двинулся вперед…

К утру все было закончено. Потери минимальные. Началась сортировка. Главари и зачинщики были переданы французским жандармам и интернированы. Остальные разбиты на “рабочие роты” и разбросаны по всей Франции».

Однако, по признанию Васильева, и после подавления восстания революционная пропаганда продолжалась, и под ее воздействием даже «отряд верных» стал терять воинский облик.

«Офицерство, неподготовленное к политическим потрясениям, растерялось, не зная что делать.

Старшие начальники не получали никаких инструкций. Красный Петроград молчал.

Среди этого хаоса, подлости, малодушия раздался смелый голос рыцаря без страха и упрека полковника ГОТУА, гурийца родом (командира Н-го особого полка).

Он звал офицеров и солдат встать на защиту поруганной чести России и русского мундира.

Он звал формировать Русский Добровольческий Отряд и довести вместе с Союзниками борьбу до победного конца, чтобы в день перемирия в рядах союзных войск была бы хоть одна русская часть с национальным флагом. Немного откликнулось на этот рыцарский призыв».

Среди этих немногих был и Родион Малиновский. Следует иметь в виду, что его фамилии не было ни в списках тех, кто покинул лагерь Ла-Куртин до начала штурма, ни среди тех, кто был арестован после захвата лагеря верными Временному правительству частями 3-й бригады, отдельными военнослужащими 1-й бригады и направлявшейся на Салоникский фронт 2-й артиллерийской бригады. Это заставляет отнестись с доверием к утверждению Родиона Яковлевича о том, что он был отправлен из лагеря среди раненых и больных еще до начала штурма. Не было его и среди тех, кто участвовал в штурме мятежного Ла-Куртин, развязав братоубийственную борьбу. Вполне вероятным представляется то, что Малиновский, как хорошо образованный ефрейтор, стал после революции председателем ротного комитета своей пулеметной роты. Только вот документов ротных комитетов Экспедиционного корпуса практически не сохранилось, и подтвердить документально факт председательства Малиновского в ротном комитете мы пока не можем.

Несомненно, Родион Яковлевич участвовал в восстании в Ла-Куртин, но он не находился среди тех, кто готов был с оружием в руках противостоять другим русским солдатам, оставшимся верными Временному правительству. Он поддерживал требование восставших о возвращении в Россию, а не антивоенные лозунги, поскольку хотел продолжать воевать с немцами, но только собирался делать это на родной земле.

В довоенных анкетах и автобиографии Малиновский указывал, что с ноября 1917 года по январь 1918 года находился на работах в районе Бельфора в качестве чернорабочего. Но автобиографический герой «Солдат России» Иван Гринько в рабочие роты не попадает, а сразу после госпиталя оказывается в Легионе чести. Не упоминал о направлении на работы Малиновский и в некоторых послевоенных автобиографиях. Например, в той, что была написана 3 января 1946 года, он утверждал: «…в апреле 1917 года, во время большого наступления французов (наступление Нивеля) я был ранен и вернулся в полк из госпиталя в начале августа 1917 г. в лагерь Куртин (Франция), где стоял наш полк. Мы требовали отправки в Россию, но нас не отправляли. В конце концов, наш Куртинский мятеж был подавлен силой оружия и я также подвергся репрессиям, как комитетчик. После Октябрьской революции репрессии усилились». Но в автобиографии от 4 марта 1948 года он упоминает, что «по выходе из госпиталя и в связи с куртинскими событиями среди русских войск во Франции попал на работы». Я склонен все же считать, что на работах во Франции Родион Яковлевич не был, а, подобно своему автобиографическому герою Ивану Гринько, сразу же поступил в легион.

После прихода к власти в России большевиков продолжение войны на Западном фронте для подавляющего большинства солдат русских бригад во Франции потеряло смысл, хотя комитет отряда русских войск во Франции и осудил большевистский переворот и поддержал Временное правительство и будущее Учредительное собрание. Но правительства Керенского уже не существовало, а правительство Ленина сразу же высказалось за немедленное заключение мира.

Поэтому 16 ноября 1917 года тогдашний военный министр Франции Жорж Клемансо издал приказ, согласно которому военнослужащие Особых русских бригад могли выбирать между тремя возможностями: 1) службой во французской армии; 2) военными работами в тылу; 3) принудительными работами во французской Северной Африке. Наиболее выгодным казался вариант с тыловыми работами: помимо сохранения своего прежнего жалованья (75 сантимов в день; для сравнения – французскому солдату выплачивалось 25 сантимов суточных) получали еще и зарплату – полтора франка в день. На службу во французскую армию записалось всего 252 человека (по другим данным – 266 человек), и Родион Малиновский был среди них.

Таким образом, никаких шкурнических интересов в записи в легион, о чем Малиновский пытался уверить довоенных кадровиков (после войны ранняя биография маршала уже мало кого интересовала), не было и быть не могло. Мы уже знаем, сколь необременительны были работы, куда посылали русских солдат, которых к тому же хозяева кормили буквально на убой. Большинство военнослужащих Экспедиционного корпуса как раз и предпочли дождаться окончания войны в тылу. Массовая запись в легион началась в последние недели войны, а особенно – после перемирия. Лишь немногие, кому была дорога честь русского оружия, сразу же туда записались, и среди них – Родион Малиновский. Но, по иронии судьбы, маршалу всю жизнь приходилось скрывать истинные мотивы поступления в Легион чести, на самом деле – вполне благородные.

Кстати сказать, в Экспедиционном корпусе, кроме Родиона Яковлевича, было еще несколько Малиновских. Это – адъютант 2-го маршевого батальона 2-го Особого полка и председатель батальонного комитета прапорщик Константин Малиновский, фельдфебель того же батальона Фаддей Малиновский, ефрейтор, а потом младший писарь штаба 6-го пехотного полка 3-й Особой бригады Иван Малиновский.

О времени, проведенном в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции, Родион Яковлевич Малиновский всегда вспоминал с большой теплотой. Как пишет британский историк Джеми Кокфилд, «Малиновский во время визита в Париж с Хрущевым уговорил того посетить домик в Шампани, где стояла его часть. Хозяин уже умер, но его жена и сын были живы и тепло их приняли. Началась вечеринка, с участием соседей, шампанское лилось рекой. Малиновский вспомнил местный бар, который он посещал, и спросил про конкретную девушку, которая незадолго до того умерла, а у него спросили про медведя Мишу. Малиновский вспомнил его и выразил сожаление, что в момент революции оказался далеко от дома».

По словам Кокфилда, «среди эмигрантской общины в Париже бытует история, что Малиновский присутствовал на поминальной службе по русским, погибшим во Франции, на русском кладбище в Мурмелон-ле-Гран. Эмигранты подняли флаг царской России. Во время подъема флага Малиновский, министр обороны СССР, заметил это и отсалютовал!»

Действительно, в 1960 году Малиновский вместе с Хрущевым посетил деревню, где он когда-то стоял вместе с Русским экспедиционным корпусом. Никита Сергеевич вспоминал, что Малиновский точно указал дорогу к этой деревне, никого не спрашивая:

«Малиновский, уже будучи министром обороны СССР, сопровождал меня в поездке на встречу глав четырех великих держав в Париже: США, Советского Союза, Англии и Франции. Встреча провалилась, потому что как раз перед нею американцы запустили над нашей территорией разведывательный самолет. Это – довольно известный факт истории нашей борьбы против американского империализма, организовавшего “холодную войну”.

Открытие конференции задерживалось, и у нас появилось тогда “окно”. Малиновский предложил: “Давайте съездим в ту деревню, где стояла наша часть, неподалеку от Парижа. Я найду эту деревню и найду крестьянина, у которого мы жили. Может быть, крестьянин уже умер, он был стар, но жена его была молодой. Она, наверное, еще жива”. Мы так и сделали: сели в машину и двинулись по французским дорогам. Дороги там красивые. Нашли без труда эту деревню.

Малиновский помнил ее расположение. Нашли и дом его хозяйки. Хозяйка действительно была жива. У нее уже был сын лет 40, невестка, внуки. “А старик мой, – рассказывает, – давно умер”. Сын ее очень любезно нас встретил: сейчас же начал организовывать угощение, появилось вино.

Выпили, и Малиновский стал вспоминать былые времена и сам расспрашивать. “А вот, – говорит, – тут имелся кабачок, и в нем, бывало, собирались крестьяне”. Французы: “Вы помните?” – “Да, хорошо помню”.

“Ну, тогда вы, наверное, помните и такую-то”, – и называют по имени какую-то девушку. “Да, – говорит Малиновский, – помню”. – “Ха-ха-ха, ведь помнит. Это была местная красавица. Но ее уже давно нет в живых, она умерла”.

Подходили и другие французы. Узнавали, что министр обороны СССР – солдат той русской части, которая стояла в этом селе 50 лет назад. “Как же, как же! И мы помним. С вами еще медведь был”. – “Да, – отвечает, – был с нами медведь”. Малиновский рассказывал, что когда они ехали во Францию, то где-то взяли медвежонка. Медвежонок привязался к солдатам, потом был с ними и на фронте. Поэтому крестьяне и запомнили такую примету.

Малиновский рассказывал мне и о других событиях своей биографии. “Очень, – говорит, – тяготело надо мной, что я находился в составе экспедиционного корпуса”. Сейчас я не могу точно припомнить, что он мне рассказывал, но знаю из истории, что этот корпус с большими трудностями возвращался в Россию. Кажется, его послали оттуда так, чтобы его солдаты попали на территорию, которую занимали белые. Малиновский прошел длинный путь, прежде чем очутился в Красной Армии. Данный эпизод важен для понимания духа сталинского времени.

Над Малиновским висело как дамоклов меч обвинение, что он был в составе экспедиционного корпуса во Франции и на территории, занятой белыми до того, как вступил в Красную Армию…»

А в другой раз Никита Сергеевич рассказал об этом несколько иначе:

«Приехали туда прямо к дому, в котором квартировал Малиновский со своим другом. Никакой толпы не собралось, так как мы прибыли без предупреждения. Вышли из машины, а из дома навстречу хозяин, человек лет 45. Мы с Малиновским представились ему, и Родион Яковлевич спросил, жива ли его мать, которая, видимо, помнит, как два русских солдата спали на сене у них в сарае? Хозяин очень любезно принял нас, пригласил в дом, появилась и его мать – хозяйка в былые времена. Мы поприветствовали ее, всемерно проявляя внимание. Малиновский напомнил ей, кто он, назвал и имя своего друга, поинтересовался, жив ли ее супруг. Она ответила, что умер. Малиновский еще раньше говорил мне, что тот был стар, а хозяйка молода и очень красива. Друг Малиновского ухаживал за хозяйкой, она была влюблена в него. Солдатам это было выгодно, потому что хозяйка угощала их молоком, сметаной, вкусными изделиями французской кухни. Когда он назвал имя своего друга, ее постное лицо переменилось и оживилось. Она теперь выглядела старухой, хотя, с его слов, была моложе Родиона Яковлевича.

Сейчас же ее сын убежал и вернулся с бутылками вина, накрыл стол, появились традиционные французские закуски, проявились душевная любезность и теплота хозяев. Сын ухаживал за нами, угощал вином. Старуха тоже выпила. Малиновский начал вспоминать былое. Хозяйка же, видимо, не хотела предаваться воспоминаниям и вела себя с нами довольно сдержанно. На ее лице было написано некоторое равнодушие, сын же проявлял типичное крестьянское радушие, но без телячьих восторгов.

Потом все вышли на улицу. Здесь уже собрались жители деревни. Многие у меня сохранились в памяти.

Это были люди среднего возраста. Детишки, конечно, тоже присутствовали, как во всякой деревне в таких случаях.

Малиновский стал расспрашивать о некоторых своих знакомых и обратился по-французски к немолодому уже человеку: “А сохранился ли ваш кабачок? Вы его посещаете?” Француз улыбнулся: “Да, кабачок есть, и мы его посещаем так же, как и раньше, но той красавицы, о которой вы, видимо, вспоминаете, уже давно нет на свете”. Малиновский тоже заулыбался и сказал:

“Я и не отказываюсь, что вспомнил ее”. Тут все загалдели, вспоминая девушку из кабачка, писаную красавицу. Видимо, владелец кабака держал ее ради привлечения молодежи, чтобы побольше выпили его вина. На этом он имел заработок. О каких-либо своих вольностях в отношении красавицы или с ее стороны Малиновский никогда не говорил. Видимо, там были чистые, хорошие отношения. Он-то любил женщин, особенно красивых, о чем много раз честно рассказывал, вспоминая и о своем пребывании в Испании во время войны республиканцев против Франко».

После того, как Родион Яковлевич стал министром обороны, ему начали писать ветераны Русского экспедиционного корпуса во Франции. Так, 14 июня 1960 года Малиновскому написал Михаил Андреевич Костин:

«Дорогой товарищ Малиновский!

С большим волнением я прочел скупые строки газетных сообщений о том, что, будучи во Франции, Вам удалось, вместе с Никитой Сергеевичем, посетить “прекрасный Плер-на-Марне”.

Очень и очень рад за Вас и – признаться на чистоту? – конечно, завидую Вам, как и всякий на моем месте.

В Плере мы с Вами были в одно время и, хотя мы и не были близко знакомы, однако это не может помешать предаться воспоминаниям… Где Вы меня могли видеть в Плере?

Вы, конечно, помните наш “театр”, помещавшийся в деревянном бараке, душою и организатором которого был “наш” доктор – Дмитрий Алексеевич Введенский, солдатские погоны которого мы заменили, во время устроенного им прощального вечера, на подполковничьи, по его чину? Наш театр, начавший с показа “живых картин”, декорации Московского Кремля со странником с котомкой, пропевшим своим приятным голосом “Вечерний звон” под аккомпанемент закулисного хора? Тот театр, где прозвучала наделавшая много шума оперетта, пролог которой “Во дни бурной жизни…” пропел с душою Ермаченко? Наш театр, на подмостках которого выступал маленький “Самый страшный большевик – Карлуша с лампой электрик”, высмеивая местного кюре, всегда небритого, ненавидевшего нас, русских?

Так вот, в этом нашем театре я занимал амплуа своего рода “примадонны”, выступая в главных женских ролях (“Оль-Оль” – Ольги Николаевны в пьесе Л. Андреева “Дни нашей жизни”, Веры Николаевны в пьесе Тургенева “Где тонко, там и рвется”, вдовушки в пьесе Чехова “Медведь” и др.).

Пьеса “Где тонко, там и рвется” больше других понравилась нашему “приятелю” – Прачеку, как он сам об этом говорил. Разве можно его не вспомнить?

Не знаю точно, какое кафе Вы посетили. Мы, артисты, собирались чаще в том, которое находилось, если мне память не изменяет, на той стороне, на которой находится мэрия (кажется, между почтой и булочной). Бывали и ниже, где подавала хорошенькая хозяйская дочка Жанна Монатт, влюбленная в то время в Замыслова.

Я лично дружил с семейством Буало. Сам хозяин занимался починкой велосипедов, швейных машин и пр., а мадам Буало держала киоск, ежедневно разнося газеты подписчикам. На одной из старших дочерей – Ирен женился наш товарищ – фельдшер Иван Павлов, и я у него пировал на свадьбе. Я лично ухаживал за Франс, в которую был безумно влюблен и которой в то время было всего 16 лет. Самая младшая – Кармен всегда сидела за вышивкой у своей калитки и потихоньку смеялась, после того, как проходил Прачек, громко здороваясь: “Бонжур, Кармен!”, с ударением на “о”…

Прошла целая жизнь, прежде чем Кармен смогла мне прислать поздравление с новым 1960 годом…

Из когда-то большого семейства Буало никого в Плере теперь уже нет. Старики умерли, все дочки повыходили замуж и разъехались по разным уголкам Франции. Жена Павлова – Ирен писала мне года два тому назад, что Жан погиб в 1944 году во время Сопротивления. Писала, что в Плере все еще помнят “Русский Легион”. Конечно же, не забыла и о Франс… В прошлом году имел письмо от самой старшей Анриеты. Она проживала в доме доктора Шокара, если помните. Теперь много лет живет в Сезанне. Прислала открыточку и Лиди (за ней ухаживал в наше время Кострыкин). Все они давно превратились в бабушек, как мы – в дедушек.

Несколько слов о себе. Я вернулся в Россию с первой партией б. русских солдат в 1923 году и с тех пор безвыездно проживаю в Ср. Азии. Из наших старых друзей мне посчастливилось больше всего видеться с Дмитрием Алексеевичем Введенским. Года четыре тому назад он умер маститым профессором. Ненадолго появлялся в Ташкенте Борисов Николай Сергеевич и Федя Сорокин, разыскавший меня через справочное бюро. Но этому уже добрых 30 лет.

Я еще потихоньку работаю на маленькой должности бухгалтера, да давно пора уже в отставку. “Старам стала и умом плохам!” Уже изменяет слух. Как незаметно пролетела целая жизнь!

В духовной жизни имею утешение: читаю “Юманите”, которое получаю аккуратно (добился через Москву), иногда удается достать номер “Либерасьон” и “Юманите-диманш”, хотя и очень редко, но и то хорошо. Используя материал, иногда выступаю в местной печати на международные темы. Парочку своих статей (у меня накопилось на целую книжечку) посылаю Вам на память. Небольшой переводик был опубликован в прошлом году в “Звезде Востока”. Одним словом, пока еще живу.

Кажется, все. Извините, пожалуйста, что отнял у Вас так много времени и наговорил лишнего. Что прикажете делать! Так приятно помнить свою молодость, а Ваша поездка в Плер разбудила так много уснувших воспоминаний и напомнила о невозвратимом былом… Кстати, посылаю Вам песенку “Прощай, Плер!”, которую я перепечатал по памяти.

Желаю Вам, дорогой товарищ Малиновский, а также и дорогому Никите Сергеевичу, этому неустанному борцу за светлое будущее человечества, своим посещением вписавшему вместе с Вами яркую страницу в истории маленькой деревушки, ставшей теперь знаменитой на весь мир, доброго здоровья, долгих лет жизни и полных успехов в Ваших тяжелых трудах на пользу и процветание нашей любимой Отчизны и на дело мира во всем мире.

С сердечным приветом:

М. Костин».

В тот момент ни Малиновский, ни его однополчанин не знали, что через четыре с небольшим года одному из них придется принимать самое активное участие в свержении «неустанного борца за светлое будущее».

М.А. Костин оставил свой адрес: г. Ислотань, Туркменской ССР, Зональная станция.

Из-за занятости государственными делами у Родиона Яковлевича дошли руки ответить однополчанину по Русскому легиону только 6 октября. Он написал:

«Здравствуйте, Михаил Андреевич!

Получил Ваше письмо, в котором Вы восхищаетесь “Прекрасным Плер на Марне”.

Представьте себе, что в 1960 году я был именно в этом Плере с Н.С. Хрущевым – вся деревня сбежалась и сопровождала нас по селу до церкви, а против церкви я стоял у старика Пиньяра в сарае.

Конечно, все помню прекрасно. Помню и Вас – маленького солдатика, сумевшего сыграть “Оль-Оль” в “Дни нашей жизни”, но теперь нет и следа этого барака, где был наш театр.

Так же, как и от Вас, получил письмо от Лебедева Константина Дмитриевича – звали его тогда мы “Маруськой”, он играл хорошо левого края в футбол (сейчас он проживает в Кировской области, г. Вятская Поляна, ул. Азина, д. 5 “а”, кв. 5). Он почему-то сменил свою фамилию на Либерте (свобода).

С Введенским Дмитрием Алексеевичем я и приехал в Россию в 1919 году во Владивосток, но там мы с ним и расстались, и, вот, только теперь, от Вас я узнал о нем.

С Ермаченко Васей мы вместе служили в 240 Тверском полку 27 дивизии Красной Армии, но в январе 1920 года я заболел тифом и лежал в госпитале – выжил каким– то чудом, а Вася с полком ушел на Польский фронт и так мы потерялись.

Кафе мы посетили – рядом с мэрией.

Вот видите, сколько я расшевелил у Вас воспоминаний. Вы, выходит, хорошо знаете французский язык – раз читаете и пишете по-французски. А я кое– как читаю лишь "Les Nouvelles de Moscou” и кое-какие простые книжонки.