Текст книги "Тайны финской войны"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Эти выводы во многом соответствовали действительности. Так, командир 142–й стрелковой дивизии комбриг П. С. Пшенников в апреле 1940–го с сожалением констатировал: «…У наших бойцов развито чувство локтя. Батальон, начав наступление в правильных боевых порядках, в процессе наступления свертывался в кулак, который противнику легко расстреливать. Действия же противника требовали применения разреженных боевых порядков и смелых, решительных действий мелких подразделений». Отметил, что «у красноармейцев слабая дисциплина на поле боя. Чтобы поднять залегших бойцов… командному составу приходилось применять массу труда и энергии. Они залегли, зарылись с головой и лежат. Вследствие этого мы имели большие потери командного состава, младшего и среднего звена».

Но в Красной Армии было немало настоящих героев, чаще в специальных частях, среди летчиков и танкистов. Может быть, тут влиял более высокий образовательный уровень тех, кто служил в авиации и технических родах войск. Вот, например, наградной лист на командира танка 76–го отдельного танкового батальона 34–й легкотанковой бригады старшину Владимира Алексеевича Грязнова, 1915 года рождения, русского, из рабочих, представленного к званию Героя Советского Союза:

«Все время борьбы с белофиннами сражался храбро и мужественно. Когда нужно было провожать колонны через обстреливаемый белофиннами участок дороги, Владимир брал в руки винтовку и ехал с колонной. Когда в северном Леметти батальон попал в окружение, Владимир Грязное в течение 10 суток огнем пушки и пулемета героически отражал атаки обнаглевшего врага, нанося ему огромные потери. В последние дни танк Грязнова являлся единственным танком, из которого еще можно было вести огонь. И Грязное мужественно и бесстрашно один держал оборону участка, занимаемого батальоном, своим огнем не давая возможности врагу ворваться на территорию, на которой держалась горсточка храбрецов. Когда был получен приказ отойти в южное Леметти, Владимир Грязное прикрывал огнем танка отход товарищей. Когда ему предложили покинуть танк и пойти вместе со всеми, он ответил: «Если сейчас танк прекратит огонь, белофинны ворвутся к нам с тыла, и мы все погибнем. Идите, товарищи, а я останусь. Лучше погибнуть одному, чем всем». Группа ушла. До последнего снаряда, до последнего патрона дрался герой с крупными силами белофиннов. Вся поляна перед лесом была усеяна их трупами. А последний патрон пламенный патриот, верный сын Родины пустил себе в лоб. А группа, отход которой остался прикрывать Владимир Грязное, пробилась в южное Леметти».

Конечно, в такого рода документах неизбежны преувеличения. Кто, в конце концов, мог видеть ту поляну, усеянную трупами финнов, если уцелевшие красноармейцы ушли в южное Леметти еще до конца боя отважного танкиста с превосходящими силами противника? Но не вызывает сомнения, что Грязнов совершил подвиг: жизнь положил «за други своя». Владимиру Алексеевичу, однако, не повезло: Военный совет ЛВО счел, что он достоин не звания Героя, а ордена Красного Знамени. Зато Грязнову повезло несравненно больше: в том бою он чудом остался жив…

Именно героизм рядовых красноармейцев и младших командиров дал возможность в конце концов взять линию Маннергейма, прорваться к Выборгу, вынудил финнов пойти на тяжелый для себя мир. Красноармейцы проявляли неприхотливость и мужество, традиционные для русских солдат, готовность по приказу идти на смерть. Они, утопая в глубоком снегу, устилая своими мертвыми телами карельскую землю, шли на штурм финских дотов и дзотов, в буквальном смысле кровью исправляя ошибки командования, его неумение воевать и научить как следует сражаться своих подчиненных.

Насчет сравнительно небольшого числа советских пленных следует помнить, что тут дело не в какой‑то особой доблести или сознательности красноармейцев, а в характере боевых действий, обусловленном во многом местностью и временем года. На основном фронте, на Карельском перешейке, у бойцов попросту не было возможности сдаться в плен. Борис Бажанов совершенно справедливо написал по этому поводу в своих мемуарах: «Дело в том, что было два фронта: главный, узенький Карельский, в сорок километров шириной, на котором коммунисты гнали одну дивизию за другой; дивизии шли по горам трупов и уничтожались до конца – здесь пленных не было. И другой фронт, от Ладожского озера до Белого моря, где все было занесено снегом в метр – полтора глубины. Здесь красные наступали по дорогам, и всегда происходило одно и то же: советская дивизия прорывалась вглубь, финны отрезали ее и уничтожали в жестоких боях; пленных оставалось очень мало, и это они были в лагерях для пленных. Действительно, это были спасшиеся, почти чудом».

От себя добавлю: на Карельском перешейке, если верить Кирпоносу, снег был не менее глубокий. И бойцы здесь не имели никакой практической возможности сдаться в плен. Пока добежишь до финских позиций, или свои успеют выстрелить в спину, или сметет плотный неприятельский огонь. Севернее же Ладоги финны, окружавшие советские дивизии, не только значительно уступали им в численности, но и по большей части держались от окруженных на изрядном расстоянии. В условиях, когда не было сплошного фронта, финские отряды не оставались на месте. Они быстро перемещались, наносили неожиданные удары и столь же стремительно уходили в леса. Красноармейцам, если бы они захотели сдаться в плен, очень непросто было найти противника и уж тем более добраться до его позиций. Тем более что малая численность неприятеля порождала у бойцов и командиров надежду, что их смогут выручить свои.

Дезертирство и самострелы были бичом Красной Армии. Пришлось создавать заградительные отряды НКВД, но и они не смогли покончить с этим позорным для армии явлением. Член Военного совета 13–й армии армейский комиссар 2–го ранга А. И. Запорожец на совещании в апреле 1940 года свидетельствовал:

«Было две категории дезертиров. Одна – бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Я считаю, что здесь местные органы плохо боролись. Вторая – бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли. Сидят в землянке 3–5 человек, к обеду выходят на дорогу, видят идет кухня, возьмут обед и опять в землянку. Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог навести порядок в тылу, до этого с тылом было тяжелое положение. Вот был такой случай в 143–м полку. В течение дня полк вел бой, а к вечеру в этом Полку оказалось 105 самострелов… Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги, и ни один себя не изувечит». «Дураков нет», – отозвался Сталин, вызвав смех зала».

А. Маевский, после бесед с советскими пленными, дал такую картину психологического состояния Красной Армии в период финской войны:

«Трудно объяснить всю трагедию русского солдата. С одной стороны, он – военный, он должен драться и иногда дерется очень хорошо. Нужно побыть на фронте и впитать в себя это опьянение боем. За что он дерется, солдат в этот момент не рассуждает. Так же, вероятно, не рассуждали сенегальские стрелки или индусы какого‑нибудь пенджабского раджи, которые шли в атаку на немцев. Вряд ли эти черные или желтые люди шли в бой сознательно, во имя освобождения Эльзаса, но они шли… Примерно так рассуждают или, вернее, не рассуждают хохлы из‑под Конотопа, соеди – ненные в жестоко дисциплинированные части и стреляющие против неизвестных им финнов. Конечно, огромную роль играет советская пропаганда. Это страшный яд, который пропитывает человеческие мозги. В СССР нет места критике даже шепотом. Имеются проработанные лозунги, все преподносится готовое, и в конце концов таким долблением внушают парню из– под Конотопа, что какие‑то финские социал – предатели угрожают обратить Россию в пепелище и сделать русский народ рабами иностранного капитала. Хотя этот народ уже раб советской власти, он идет в штыки, потому что иначе поступить не может. Нет никакой другой организованной силы, не за кем пойти против ненавистного Сталина. Но если бы было!..

Большинство краскомов – на один шаблон. Возьмите вы нашего сверхсрочного унтер – офицера и вы получите военное и политическое развитие теперешнего советского комбата, комполка и даже комбрига, но разница между ними и нашими подпрапорщиками огромная. У тех была сознательная любовь к царю, России, армии, своему полку, такая же сознательная забота о своей роте, людях своего взвода, была смелость, желание проявить инициативу, «не сплоховать бы!». Здесь ничего этого нет. Какие‑то автоматы, а не люди, с вечной боязнью всякой ответственности, с ограниченным казенными рамками мышлением, с каким‑то дико– схоластическим пониманием своей службы… Красные командиры боятся друг друга, вместо товарищества в прежней офицерской среде появились соревнование во всем, «выдвиженчество», доносы, политруки, комячейки, комсомолячейки…»

После кровавой чистки 1937–1938 годов общий уровень командного состава значительно понизился. Недавние командиры рот становились комполками, Недавние командиры батальонов возглавляли дивизий, как злосчастный комбриг Виноградов. И как было ко – мандирам не бояться доноса сослуживцев или, по сути, надзиравших за ними комиссаров, если в одночасье можно было отправиться «в штаб Тухачевского». Вот и опасались проявлять инициативу, действовали по шаблону, старались не отступать от приказов вышестоящих начальников, не задумываясь об их соответствии реальной обстановке.

Нарком обороны Ворошилов в итоговом докладе о финской войне признавал:

«Должен сказать, что ни я, ни Генштаб, ни командование Ленинградского военного округа вначале совершенно не представляли себе всех особенностей и трудностей, связанных с этой войной. Объясняется это прежде всего тем, что Военвед не имел хорошо организованной разведки, а следовательно, и необходимых данных о противнике; те скудные сведения, которыми мы располагали о Финляндии, ее вооруженных и укрепленных районах, не были достаточно изучены и обработаны и не могли быть использованы для дела».

На совещании в ЦК в апреле 1940 года тогдашний начальник Главного разведывательного управления Генштаба И. И. Проскуров опроверг, однако, мнение, будто о финской армии накануне войны ничего достоверно не было известно. Он доложил: «Мы знали к 1 октября 1939 года, что Финляндия создала на Карельском перешейке три оборонительных рубежа и две отсечные позиции… Было установлено наличие в укрепленных районах до 210 железобетонных и артиллерийских точек… Эти точки нанесены на схемы, был альбом, который, как говорил сам товарищ Мерецков, все время лежал у него на столе».

Тут надо сделать небольшое отступление. Когда ранее на совещании выступил Мерецков, он упомянул, что он и его подчиненные ориентировались по альбому укрепленных районов противника. На ехидный вопрос из зала, где же лежал тот альбом, Кирилл Афана – сьевич ответил: «У меня на рабочем столе, с левой стороны». Тут Сталин и заметил с издевкой: «В архиве». Мерецков знал, что Сталин слов на ветер не бросает, и во время выступления Проскурова попытался себя реабилитировать. Он заявил: «Но ни одна схема не соответствовала». «Ничего подобного, – решительно возразил Проскуров. – Донесения командиров частей и разведки показывали, что большинство этих точек находится там, где указаны на схеме».

– Это ложь, – горячился Мерецков. – В районе Суммы 12 точек, Корна – 12.

– Ничего подобного, – повторил Иван Иосифович.

– Когда этот материал был передан Генштабу? – вкрадчиво осведомился Мехлис.

– До 1 октября 1939 года, – стоял на своем Про– скуров. – К этому же времени было известно, что финны развертывают большие строительные работы… именно летом 1939 года. Агентура доносила, что идет интенсивное строительство… Точных данных во вторую половину 1939 года мы не имели. Все имеющиеся сведения об укреплениях и заграждениях были разработаны, нанесены на карту в Ленинграде и разосланы в войсковые соединения.

Начальник военной разведки отверг и обвинения в том, что недооценивал численность и возможности финской армии:

«По различным справочникам, которые были изданы, нам было известно, что Финляндия располагает 600 тысячами человек военнообязанных. Военнообучен– ных насчитывалось до 400 тысяч человек (цифра абсолютно верная: к концу войны в финских вооруженных силах было 340 тысяч человек, а потери составили около 70 тысяч, следовательно, всего в войсках служило около 410 тысяч человек. – Ъ. С.). Кроме того, имелась так называемая шюцкоровская организация женщин и мужнин, которая в своих рядах насчитыва – ла до 200 тысяч человек. Итого, по данным разведки видно было, что Финляндия может выставить до 0,5 миллиона человек… Товарищ Шапошников докладывал, что было 16 дивизий, у нас нет таких данных. Было 12 пехотных дивизий, 6 отдельных пехотных полков, до 30 батальонов, около 5 пехотных бригад».

– В общем 18 дивизий, – подытожил Сталин. Проскуров согласился:

– Если свести в дивизии – до 18 дивизий.

– Сколько давала разведка отдельных дивизий? – настаивал Сталин.

Проскуров доложил:

– До 10 дивизий и до 30 отдельных батальонов. Что на самом деле и получилось. Но общий контингент военнообученных, товарищ Шапошников, должен кое– что показывать, это нельзя отбрасывать.

Рассказал Иван Иосифович и об автомате «Суоми», доставившем Красной Армии столько хлопот: «Данные о пистолете Суомибыли впервые в сборнике Разведупра, изданном в 1936 году. Подробные данные были даны в справочниках 1939 года, с фотографиями… А у нас, это не в качестве оправдания, автоматическое оружие игнорировали».

Тут же выяснилось, что в СССР автомат «Суоми» испытывали еще в 36–м. Сталин вскипел:

– Это ничего не значит. Он может быть известен. 100–зарядный американский пулемет был известен, у чекистов был, но считали, что это полицейское оружие, что в армии это оружие никакого значения не имеет. Оказалось наоборот, что для армии пулемет – в высшей степени необходимое явление, а разведка представляла его исключительно с политической стороны, что для войны он не годится. Так было дело?

– О тактике противника были некоторые материалы, – робко возразил Проскуров.

Далее речь зашла о брошюре, посвященной тактике финской армии и вышедшей через 2 недели после вой – ны, а до этого несколько лет пролежавшей в архиве. Дело в том, что Проскуров и большинство его подчиненных пришли в Разведупр только в 1937 году на смену репрессированным кадрам и к осени 1939–го не успели еще даже толком разобрать обширный архив разведки. Иван Иосифович сетовал: «В архиве есть много неразработанных ценных материалов. Сейчас разрабатываем, но там целый подвал, колоссальное количество литературы, над которой должна работать целая бригада в количестве 15 человек в течение пары лет».

Сталин эти аргументы не принял:

– Не насмешка ли это над всеми и над Красной Армией, что брошюра о том, как будут воевать финны, лежит год с лишним, 5 лет… и ее печатает только спустя две недели после войны, чтобы ею могли пользоваться в Красной Армии с запозданием?

– Здесь умысла нет, – как можно убедительнее заявил Проскуров, почувствовав намек на вредительство.

– Мы не разведка, – равнодушно обронил Сталин.

Выяснилось, что материалы разведки, в том числе

и взятые из открытых иностранных справочников, не доходили до командиров и штабов потому, что были… засекречены. Проскуров объяснял, почему секретными считаются иностранные военные журналы:

– Потому что в этих журналах есть всякая клевета о Красной Армии.

– У вас душа не разведчика, а душа очень наивного человека в хорошем смысле слова, – заметил Сталин. – Разведчик должен быть весь пропитан ядом, желчью, никому не должен верить. Если бы вы были разведчиком, вы бы увидели, что эти господа на Западе друг друга критикуют: у тебя тут плохо с оружием, у тебя тут плохо, вы бы видели, как они друг друга разоблачают, тайны друг у друга раскрывают, – вам бы схватиться за эту сторону, выборки сделать и довести до сведения командования, но душа у вас слишком честная.

Сам Иосиф Виссарионович вот уж действительно никогда никому не верил и для душевного покоя расстрелял начальника разведки со «слишком честной душой» в октябре 1941–го, уже после начала Великой Отечественной войны, по «делу о заговоре авиаторов», по которому безвинно пострадали также Штерн, Рычагов и другие генералы.

Пока же Проскуров сетовал, что в войсках «не читают разведывательных материалов». Когда же Сталин предложил делать секретные сводки несекретными, вводя ссылки на несуществующие иностранные газеты, Иван Иосифович заявил: «Всем Не секрет, что если на бумаге написано «секретно», то прочитают, а если простое издание, то говорят, это чепуха. (Смех в зале.) Яубежден, что большие начальники так относятся к этому». Но до этого признавал, что и секретную литературу толком не читают: «…Если бы здесь сидящие товарищи прочли хотя бы 20 % той литературы, которую рассылает Разведывательное управление, то ни у кого не было бы смелости сказать о том, что у нас в этом отношении ничего нет… Кто запрещает читать секретную литературу?»

Беда Красной Армии, как оказалось, была не в недостатке разведданных, а в неумении их правильно анализировать и использовать. В конце концов, силы финнов Разведывательное управление накануне войны даже преувеличивало (тогда, напомню, армия Финляндии состояла не из 10, а из 9 дивизий), а расположение трех полос линии Маннергейма и примерное количество дотов на ней определило в целом правильно. А насчет тактики: ведь не финны же мины изобрели, да и про леса в Карелии все знали и без иностранных справочников – можно было сообразить, что финская армия будет обороняться, а не наступать, устраивать завалы, минировать дороги и цепко держаться за свои укрепления. Какая же здесь тайна? Это слишком очевидно. Но и Ворошилов в докладе об итогах финской войны утверждал: «Разведки как органа, обслуживающего и снабжающего Генеральный штаб всеми нуж – ными данными о наших соседях и вероятных противниках, их армиях, вооружениях, планах, а во время войны исполняющего роль глаз и ушей нашей армии, у нас нет или почти нет». И тут же нарком обороны неожиданно оптимистически заявлял: «…Стрелковые войска Карельского перешейка, невзирая на все… огромные недочеты, в общем, на протяжении всего времени войны действовали вполне удовлетворительно…»

Сталину и его полководцам выгоднее было свалить все на просчеты разведки. Иначе пришлось хотя бы самим себе признаться, что есть некие органические пороки строя, мешающие Красной Армии успешно воевать.

Первый из них – низкий уровень подготовки командного состава, как в армии, так и на флоте. В частности, нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов на сборах командиров флотов и флотилий 2 декабря особо отметил: «Война с белофиннами… показала, что… самым слабым звеном мы считаем сейчас подготовку начальствующего состава, который не может еще в полной мере использовать… личный состав, подчиненный ему».

Не лучше обстояло дело и в сухопутных войсках. Так, командиры 32 из 52 участвовавших в войне дивизий, по которым есть соответствующие сведения, за два года до советско – финляндского военного столкновения командовали батальонами, и лишь пятеро из них командовали соединениями более года. Причиною тому были как репрессии, так и значительный рост численности Красной Армии во второй половине 1930–х годов. И в заключительном выступлении на апрельском совещании Сталин вынужден был признать, что одной из главных задач является «создание культурного, квалифицированного и образованного командного состава. Такого командного состава нет у нас или есть единицы… Сейчас командир, если он хочет быть авторитетным для всех родов войск, он должен знать авиацию, танки, артиллерию с разными калибрами, минометы, тогда он может давать задания». И тут вождь подчеркнул: «Требуются хорошо сколоченные и искусно работающие штабы. До последнего времени говорили, что такой‑то командир провалился, шляпа, надо в штаб его. Или, например, случайно попался в штаб человек с «жилкой», может командовать, говорят, ему не место в штабе, его на командный пост надо. Если таким путем будете смотреть на штабы, тогда у нас штаба не будет… Мы должны наладить культурные, искусно действующие штабы».

Однако Иосиф Виссарионович, заблуждаясь, считал, что в конце войны Красная Армия уже научилась воевать:

«…Наша армия, как бы вы ее ни хвалили, и я люблю ее не меньше, чем вы, но все‑таки она – молодая армия, необстрелянная. У нее техники много, у нее веры в свои силы много, даже больше, чем нужно. Она пытается хвастаться, считая себя непобедимой, но она все‑таки молодая армия…

Наша современная Красная Армия обстреливалась на полях Финляндии – вот первое ее крещение. Что тут выявилось? То, что наши люди – это новые люди. Несмотря на все их недостатки, очень быстро, в течение каких‑либо полутора месяцев, преобразовались, стали другими, и наша армия вышла из этой войны почти вполне современной армией, но кое – чего еще не хватает. «Хвосты» остались от старого. Наша армия стала крепко обеими ногами на рельсы новой, настоящей советской современной армии. В этом главный плюс того опыта, который мы усвоили на полях Финляндии… Хорошо, что наша армия имела возможность получить этот опыт не у германской авиации, а в Финляндии с божьей помощью. Но что наша армия уже не та, которая была в ноябре прошлого года, и командный состав другой, и бойцы другие – в этом не может быть никакого сомнения. Уже одно появление ваших блокировочных групп (групп, созданных уже в ходе войны для блокирования дотов. – Б. С. – это верный признак того, что наша армия становится вполне современной армией…

К чему свелась наша победа, кого мы победит, собственно говоря? Вот мы 3 месяца и 12 дней воевали, потом финны встали на колени, мы уступили, война кончилась. Спрашивается, кого л*ь/ победили? Говорят финнов. Ну конечно, финнов победили. Но не это самое главное в этой войне. Финнов победить – ни бог весть какая задача. Конечно, мы должны были финнов победить. Мы победили не только финнов, мы победили еще их европейских учителей – немецкую технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов победили, но и технику передовых государств Европы победили. Не только технику передовых государств Европы – мы победили их тактику, их стратегию… Мы разбили не только финнов – это задача не такая большая. Главное в нашей победе состоит в том, что мы разбили технику, тактику и стратегию передовых государств Европы, представители которых являлись учителями финнов».

Сталинское мышление было сугубо большевистским. Советский вождь верил, что чуть ли не в одночасье армия, еще вчера беспомощно утопавшая в финских снегах, сегодня уже будет способна противостоять армиям «передовых государств Европы». На самом деле таких чудес не бывает. Но Сталин и руководство Красной Армии горячо убеждали себя в том, что трудности более связаны с особенностями финского театра, чем с общей слабостью советской армии и беспомощностью взрастившего ее государственного строя.

Кажется невероятным, но одной из причин бессилия Красной Армии в ходе финской кампании оказалась очень большая для той войны насыщенность ее войск техникой. Выступавший на апрельском совещании начальник Автобронетанкового управления РККА Д. Г. Павлов вспоминал: «Здесь есть один храбрый командир 86–й дивизии… Он не плакал слезно, не нюни распустил, а заявил жалобу: дайте мне 20 лошадей на полк, ибо механизация вся и моторизация, пущенная без дороги по направлению, является обузой – и это верно. Чтобы поправить ошибки прошлого, я сел за изучение военно – географического описания южного театра, если мы пойдем, а может быть, и придется пойти в Румынию (как в воду глядел. – Б. С.), то там климатические и почвенные условия таковы, что в течение двух месяцев (апреля и мая. – Б. С.) на волах с трудом проедем. Это надо учесть».

Командование только к концу войны поняло, что лошадь и сани в условиях зимнего бездорожья куда надежнее автомобиля. Ну а что дорог к северу от Ладоги мало – всем всегда было хорошо известно еще до вторжения в Финляндию. Непонятно, что мешало Дмитрию Григорьевичу еще до 30 ноября 1939 года засесть за географическое описание будущего финского театра военных действий и выяснить, что на машины там зимой не стоит особо полагаться?

Беда в том, что даже жестокий урок войны с Финляндией не пошел советскому строю впрок. В годы Великой Отечественной войны Красная Армия очень часто базировала большое количество войск, автотранспорта и боевой техники в прифронтовой полосе только на одну – две дороги, что создавало грандиозные пробки и делало колонны страшно уязвимыми для прицельного огня немецкой артиллерии и налетов авиации. Так произошло, в частности, во время загубленного наступления войск Западного и Калининского фронтов на ржевский плацдарм в ноябре – декабре 1942 года.

На совещании в апреле 1940–го много говорилось, что войска страдали не от недостатка техники, в том числе танков, а от их избытка. А еще оттого, что пехота и танкисты не умели взаимодействовать. Д. Г. Павлов возмущался: «Вы извините меня за резкость, но я должен прямо сказать: все то, о чем заявляли, что танки надо для того, чтобы учить взаимодействию, сегодня это оказалось блефом, никакому взаимодействию не учили. Больше 7 тысяч разбросано танков по дивизиям, и никакой роли они не сыграли. Они были беспомощны. Батальоны стрелковой дивизии, спаренные танки Т-37 с Т-26 – организация куцая, маломощные танки Т-37 не способны ходить по мало – мальской грязи. Эти батальоны, входящие в стрелковые дивизии, никакого эффекта не дали. И пусть скажут, пусть меня поправят, если я неправильно скажу, что они чаще всего были обращены на охрану штабов полков и дивизий». Присутствующие охотно подтвердили, что так оно и было.

Однако вывод на практике был сделан удивительно бессмысленный. Вместо того чтобы наладить взаимодействие танков с пехотой и заставить командиров не отвлекать танковые батальоны на охрану штабов, решили сосредоточить все танки в крупных танковых соединениях. Вскоре, в июне, начали формировать сразу 9 механизированных корпусов, а в феврале 1941–го – еще 20. В каждом корпусе по штату должен был быть 1031 танк, вдвое больше, чем в прежнем танковом, а средств связи – меньше. Между тем еще во время похода в Польшу – был опыт – два существовавших в ту пору танковых корпуса из‑за плохой дисциплины марша, многочисленных поломок и плохого управления их движением отстали от кавалерии, после чего и были расформированы. И еще: после «зимней войны» обострился дефицит бензина в СССР из‑за американского эмбарго. Теперь на каждый танк приходилось меньше не только бензина, но и опытных танкистов, и возможность готовить новые кадры механиков – води– телей уменьшилась. В результате к 22 июня 1941 года Советский Союз располагал 23 100 танками, в том числе 1864 новейшими Т-34 и КВ. Танков у Красной Армии было больше, чем во всех остальных армиях мира, вместе взятых. И что же? В первые же недели Великой Отечественной войны эти раздутые механизированные корпуса из‑за плохой подготовки экипажей и скверного руководства потеряли почти все танки, не нанеся большого ущерба врагу. К концу 1941–го было безвозвратно утрачено 20,5 тысячи единиц бронетехники!

После финской войны, в мае 1940 года, наркомом обороны вместо Ворошилова стал «герой штурма линии Маннергейма» Тимошенко. В приказе № 120 на летний период обучения 1940 года новый нарком воззвал к военачальникам: «Учить войска только тому, что нужно на войне, и только так, как делается на войне». На практике это означало: на учениях применять боевые снаряды и патроны, а если кто‑то, например, не успеет окопаться и погибнет, то сам виноват: плохо учился военному делу. О необходимости использовать на маневрах настоящие, а не учебные боеприпасы, говорилось уже на апрельском 1940 года совещании высшего комсостава по итогам войны с Финляндией. Присутствующие возмущались: «Мы боялись, если чуть – чуть морозец, выпустить бойца (при 15–градусном морозе было запрещено проводить полевые учения. – Б. С.), также не стреляли через пехоту боевыми снарядами… Ведь по приказам в мирное время запрещено стрелять боевыми снарядами». В связи с этим бывший начальник Управления боевой подготовки В. Н. Курдюмов признал: «Но все же в Ленинградском военном округе мы в свое время обучали войска взаимодействию и стреляли на полигонах из артиллерии через голову своих войск. Сопровождали атаку пехоты огнем артиллерии».

– И я стрелял, но это запрещено, – возразил Владимиру Николаевичу кто‑то из командиров.

– Что же вы хотите, чтобы в приказе было написано, что стреляйте, а если кого убьете, никто не будет отвечать?.. – разъяснил ему, что к чему, Курдюмов. – Мы обучаем пехоту взаимодействию с другими рода – ми войск на всех лагерных сборах. Но ведь нельзя же… сказать: практикуйтесь, и если у вас будут жертвы, то никто за это не будет отвечать. Нельзя об этом писать.

Приказ № 120 впервые разрешил то, что раньше делали полулегально. И инициатором его был даже не Тимошенко, а сам Сталин. По свидетельству маршала С. М. Буденного, вскоре после финской войны Сталин заявил: «Я не признаю таких маневров, где солдаты все делают условно – и стреляют, и наступают, и даже условно роют окопы. Люди должны учиться так, словно они ведут настоящий бой. И для этой цели не нужно жалеть боеприпасов. Только в сложной обстановке боец научится действовать уверенно».

– Так ведь ЧП могут быть, – заметил один из командиров.

– Да, могут, – согласился Сталин. – Но на войне мы понесем большие потери, если сейчас не научим бойцов владеть оружием, уметь наступать, уметь обороняться.

Применение боевых снарядов на учениях неизбежно приводило к гибели бойцов и командиров. Даже если артиллеристы стреляли поверх голов пехоты, атакующей условного противника, плохое взаимодействие и не слишком высокая точность стрельбы приводили к многочисленным недолетам. Толку от этого нововведения было мало. Гораздо важнее было научить артиллеристов метко стрелять, а командиров артиллерии, авиации и пехоты – тесно взаимодействовать друг с другом. Это требовало большего числа полигонных стрельб и умения умело пользоваться средствами связи, а отнюдь не стрельбы на маневрах боевыми снарядами. Традиционное оправдание, что потери на учениях уменьшат потери на войне, которым пользовались Сталин и Тимошенко, оказалось несостоятельным, пустым. В Великой Отечественной войне уровень потерь Красной Армии был еще выше, чем в войне с Финляндией.