Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Борис Грибанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

В результате в один прекрасный день газета «Миссисипиан» опубликовала рекламу нового страхового общества "Синяя Борода". Идея, конечно, была блистательной – страховое общество "Синяя Борода" страховало студентов от провалов и плохих отметок на экзаменах. Размер страхового вознаграждения, согласно объявлению, исчислялся в зависимости от опыта и строгости профессора, количества студентов в классе и делился на степень неподготовленности студента. Самым жестоким считался профессор английского языка, и ставка у него была самая высокая – 90 центов на доллар. Самой низкой была ставка на экзамен у судьи Хемингуэя, который был деканом юридического факультета, – 10 центов, а если студент был спортсменом, то ставка снижалась до 5 центов – судья Хемингуэй славился своей добротой и любовью к спорту.

Страховая компания просуществовала всего две недели – университетские власти узнали о ее существовании, запретили ее и пригрозили закрыть вообще газету.

Но существовал, как уже говорилось, и совсем другой Фолкнер. Тот Фолкнер, о котором писала в своих воспоминаниях жена профессора Брауна. Этот Фолкнер организовал первый в Оксфорде отряд бойскаутов и тратил массу времени на занятия с ребятами. К тому времени Уильям купил себе красный открытый «бьюик». У одного из профессоров университета была ферма за городом, и он разрешил Фолкнеру устроить там лагерь для ребят. Еженедельно Фолкнер отвозил ребят туда на своей машине, даже если требовалось сделать несколько рейсов, проводил там с ними занятия, учил их понимать лес, зверей, придумывал разные занимательные игры, воспитывавшие у ребят смелость, уверенность в себе, любовь к природе.

Многие из тогдашних бойскаутов с благодарностью вспоминают Фолкнера. Для скаут-мастера Фолкнера не существовало понятия военной дисциплины, обычно распространенного в отрядах бойскаутов. У него были другие средства воспитания. Как вспоминают тогдашние ученики Фолкнера, лучшим временем в их экспедициях были часы после ужина, когда у горящего костра Фолкнер начинал рассказывать им всяческие истории. На этом держалась дисциплина в отряде: если кто-то ее нарушал, Фолкнер отказывался по вечерам рассказывать свои истории.

Эта маленькая прекрасная страничка биографии Фолкнера кончилась тем, что один из проповедников Оксфорда с церковной паперти стал обличать Уильяма Фолкнера в пьянстве и ему пришлось уйти с поста скаут-мастера.

Однако в этот период существовал и третий – самый главный Фолкнер, который мучительно думал о литературе и о том, что же он сумеет сказать в ней своего. Об этих его раздумьях можно отчасти судить по статьям, которые он писал в это время в газету «Миссисипиан». В некоторых из них можно обнаружить интересные мысли, проливающие свет на ту сторону жизни Фолкнера, которая в конце концов больше всего интересует читателя, – на вопрос о том, как формируется писатель, и не писатель вообще, а именно этот конкретный писатель, с миром своих образов, со своими проблемами, со своим отношением к жизни.

В этом плане представляет несомненный принципиальный интерес статья Фолкнера об американской драме и, в частности, о драматургии Юджина О'Нила. Здесь прежде всего бросается в глаза то значение, которое придает Фолкнер местному колориту в произведении – месту и времени. Впоследствии эти мысли сыграют решающую роль в его собственном творчестве.

"Кто-то сказал, – писал он, – вероятно, француз, – они успели сказать все, – что искусство преимущественно провинциально, то есть оно имеет свои корни непосредственно в определенном веке и в определенной местности. Это очень глубокое замечание, ибо «Лир» и «Гамлет» и "Все хорошо" не могли быть написаны нигде, кроме как в Англии в царствование королевы Елизаветы (это подтверждается тем, что «Гамлет» вышел из Дании и Швеции, а "Все хорошо" из французской комедии), точно так же "Мадам Бовари" не могла быть написана ни в каком другом месте, кроме как в долине Роны в девятнадцатом веке, точно так же, как весь Бальзак в Париже девятнадцатого века".

Величайшую трагедию американской литературы Фолкнер видит в том, что "Америка не имеет традиций". Говоря о Юджине О'Ниле, Фолкнер пишет: "Вероятно, со временем он создаст что-то на основании богатого и естественного драматического материала, величайшим источником которого является наш язык. Национальная литература не может вырасти из фольклора – хотя, видит бог, такие попытки делались достаточно часто, – потому что Америка слишком велика и у нее слишком много разного фольклора: фольклор негров Юга, фольклор испанского и французского происхождения, фольклор старого Запада, – ибо эти фольклоры всегда останутся изустными; литература не может произрасти и на основе нашего слэнга, который различен в различных частях страны. Литература, однако, может возникнуть из силы поэтического образа, который понятен каждому, кто читает по-английски. Нигде сейчас, кроме как в некоторых частях Ирландии, английский язык не обладает такой жизненной мощью, как в Соединенных Штатах, хотя мы как нация немы".

Эти размышления начинающего литератора можно было бы считать несущественными, но в свете того, что написал в дальнейшем Фолкнер, они приобретают определенный вес, поскольку предшествуют всем тем романам и рассказам, которые, будучи самобытными и сугубо американскими произведениями, тем не менее вошли в сокровищницу мировой литературы XX века.

Интересна в этом свете в статье о Юджине О'Ниле и мысль об отношении автора к своим героям. Фолкнер видит достоинство последних (к тому времени) драм О'Нила в том, что автор изменил свое отношение к его героям. О'Нил, по его мнению, перешел "от беспристрастного наблюдения за его героями, униженными обстоятельствами, к более личному взгляду на их радости и надежды, на их страдания и разочарования". Трудно отыскать истоки этой мысли, столь существенной для всего последующего творчества Фолкнера, – для этого нет достаточно серьезных источников и документов, – но, зная, как он увлекался в этот период русской литературой, можно высказать предположение, что на его взгляды об отношении художника к своим героям могли оказать влияние романы Достоевского с их щемящей жалостью к людям, к их страданиям.

В марте 1922 года в газете «Миссисипиан» появилась еще одна статья Фолкнера "Американская драма: сдерживающие моменты". В этой статье прежде всего привлекает внимание обращение автора к проблеме: писатель – читающая публика. Фолкнер с издевкой пишет о тех современных ему американских писателях, которые подчиняют себя поверхностным требованиям поверхностно читающей публики, "они создают, если можно так сказать, духовную плевательницу для этого слоя населения, который, к сожалению, имеет деньги в нашей стране".

Существенно в этой статье и то, что молодой критик, идя отнюдь не в ногу с модой, вопреки теоретическим постулатам пророков модернизма, высказывает свое твердое убеждение в необходимости прочной драматургической структуры. Он пишет об "основательно построенной пьесе – сюжет должен быть хорошо построен". Далее он опять возвращается к этому вопросу, который, видимо, считает весьма важным: пьеса должна быть "построена в соответствии с основательными правилами, то есть простота и сила языка, совершенное знание материала и ясность интриги".

С беспощадной иронией молодости Фолкнер отзывается о модных исканиях современных писателей: "Все пишущие люди трогательно раздираемы между желанием стать видной фигурой в этом мире и нездоровым интересом к собственному «я» – ужасный результат пересаживания Зигмунда Фрейда в динамический хаос смешения национальностей". Он высмеивает писателей, бежавших из Америки в Европу: "О'Нил повернулся спиной к Америке, чтобы писать о море, Марсден Хартли взрывает обвинительные шутихи на Монмартре, Альфред Крейнберг уехал в Италию, Эзра Паунд неистово играет с поддельной бронзой в Лондоне. Все нашли Америку эстетически невозможной, однако, будучи американцами, они когда-нибудь вернутся, некоторые в удручающее изгнание, другие чтобы с радостью писать для кино".

Интуитивно, на данном этапе чисто теоретически, Фолкнер высказывает твердое убеждение, о котором он говорил и в предыдущих статьях, ссылаясь на пример Шекспира, Бальзака, Флобера, что великие произведения создаются на национальной почве, на местном материале. И в статье "Американская драма: сдерживающие моменты" он выражает свою глубокую уверенность, что американская жизнь содержит "неисчерпаемые запасы драматического материала", упоминая в качестве примера "старые времена на реке Миссисипи" и "романтическую историю строительства железных дорог".

Среди задиристых статей молодого критика, пытавшегося сформулировать свои мысли о литературе, на страницах «Миссисипиан» промелькнула крохотная зарисовка, эдакий желудь, из которого со временем вырастет могучий дуб. Это маленькое эссе еще связано пуповиной со стихами, которые в то время писал Фолкнер, но в нем можно разглядеть зародыш будущего реалистического таланта крупного прозаика.

Называлась зарисовка «Холм». Перелистывая романы Фолкнера, читатель, наверное, с добрым чувством вспомнит и об этом наброске.

"…Вся долина распласталась под ним, и его тень, протянувшаяся далеко, легла на долину, спокойная и огромная. Тут и там ниточки дыма зыбко колебались над трубами. Деревушка спала, погруженная в мир и покой под вечерним солнцем, как спала она уже столетие, ожидающая, истощенная радостями и бедами, надеждами и разочарованиями, как будет спать до скончания века.

С вершины холма долина казалась неподвижной мозаикой из деревьев и домов; с вершины холма нельзя было рассмотреть хаос истощенных участков, взбаламученных весенними дождями и исковерканных копытами лошадей и скота, не видно было куч зимнего мусора и ржавых бидонов, ни грязных заборов, покрытых рваным безумием почтовых непристойностей и реклам. Не видно было намеков на борьбу, на подавленное тщеславие, на честолюбие и похоть, на засохшую слюну религиозных противоречий; он не мог видеть, что высокопарная простота колонн здания суда обесцвечена и запачкана небрежными плевками жевательного табака. В долине не было никакого движения, кроме тонких спиралек дыма и сжимающего сердце изящества тополей, не слышно было ни звука, кроме слабого размеренного отзвука наковален".

В этой зарисовке впервые из всего, что он до этой поры писал, выделилось реалистическое начало и возобладало над другими элементами его творчества, такими, например, как лиризм, хотя он здесь и присутствует в большой степени, но здесь он уже начинает подчиняться содержанию. Можно предположить, что это первый случай, когда Фолкнер стал экспериментировать с местным материалом, отнюдь не осознавая, какие возможности он таит в себе и что из этого может получиться.

Конечно, критические заметки в «Миссисипиан» не были в этот период главным делом для Фолкнера. Он писал их от случая к случаю, не придавая, по-видимому, им серьезного значения, хотя они дают теперь возможность отчасти приоткрыть тот сложный процесс формирования творческой личности, который обычно бывает так трудно проследить.

Главным делом, которым занимались в это время Фолкнер и Фил Стоун, была подготовка поэтического сборника "Мраморный фавн".

Стоун вложил в это предприятие немалое количество энергии и собственных денег, поскольку именно он из своих скромных средств оплатил бостонскому издательству "Фор сиз компани" всю стоимость издания этого сборника.

В предисловии, открывавшем сборник, Стоун писал: "Это юношеские стихотворения… Они полностью принадлежат этому периоду неопределенности и иллюзий… В них есть и недостатки юности – юношеская нетерпеливость, отсутствие изощренности, незрелость. В них есть чистая радость юности… и юношеская неожиданная, смутная, беспричинная грусть ни о чем… Я думаю, что эти стихотворения кое-что обещают. В них есть необычное чувство слова и музыки слов, любовь к мягким гласным, ощущение цвета и ритма, и – временами – чувствуется намек на приближающуюся мужественность руки… Человек, у которого есть подлинный талант, будет расти, оставит все это позади, и в конце концов вырастит цветок, который не может появиться ни в одном саду, кроме как в его".

Тем временем жалобы студентов и профессоров на университетского почтмейстера вышестоящему начальству становились все яростнее и настойчивее. В сентябре 1924 года инспектор почтовых учреждений штата Миссисипи направил Фолкнеру официальное письмо, в котором излагал жалобы клиентов на недоставленные письма и посылки, на то, что почтмейстер читает в рабочее время, вместо того чтобы сидеть у окошка почты, и, наконец, что почтмейстер в рабочее время занимается писанием собственных сочинений.

Фил Стоун использовал все свое политическое влияние, чтобы отвести удар от Фолкнера, но ему это не удалось, и в конце октября Фолкнеру от имени правительства Соединенных Штатов было предложено подать в отставку. Тогда он написал инспектору почтовых учреждений следующее письмо: "Поскольку я живу при капиталистической системе, я понимаю, что на мою жизнь влияют люди, обладающие деньгами. Но будь я проклят, чтобы я зависел от любого прогуливающегося мерзавца, у которого имеются два цента, чтобы купить почтовую марку. Рассматривайте, сэр, это письмо как мою отставку".

Итак, он вернулся к своей былой жизни, слонялся по городу и по его окрестностям, брался за всякую плотницкую и малярную работу, чтобы заработать какие-нибудь деньги.

В середине декабря вышел в свет сборник "Мраморный фавн". "Я не думаю, – писал впоследствии Стоун о бостонском издательстве, – что они вообще отпечатали всю тысячу экземпляров, как обязались. Я купил некоторое количество экземпляров, Фолкнер надписал их разным людям, и я пытался продать их". Однако эти попытки оказались безуспешны, сборник успеха не имел, даже такой минимальный тираж не был раскуплен, а критика встретила книгу молчанием. Когда Фолкнеру была присуждена Нобелевская премия, Стоун не без горечи писал: "У меня до сих пор хранится несколько экземпляров, за которые кое-кто из видных граждан Оксфорда, гордящихся теперь знакомством с Фолкнером, пожалели тогда заплатить полтора доллара".

Некоторое моральное удовлетворение Фолкнер получил, послав экземпляр "Мраморного фавна" почтовому инспектору, уволившему его, с надписью: "Человеку, чьей дружбе я обязан освобождением от весьма неприятной ситуации". Утешение было невелико, а новая ситуация складывалась для него действительно весьма неблагоприятно. Фолкнер начал приходить в уныние.

Но Стоун слишком верил в талант Фолкнера, чтобы согласиться на капитуляцию. Он выдвинул новую идею – многие американские поэты, втолковывал он Фолкнеру, добились признания в Соединенных Штатах, создав себе репутацию сначала в Европе. Он ссылался на примеры Томаса Элиота, Эзры Паунда и других. Идея заключалась в том, что Фолкнер должен уехать в Европу и там добиваться признания. Фолкнеру идея понравилась, тем более что ему хотелось побывать в Европе и посмотреть там места битв первой мировой войны – те места, где ему не удалось побывать в качестве военного летчика и, возможно, героя.

4. Новый Орлеан, Европа, первые два романа

В первых числах января 1925 года Уильям Фолкнер вместе с Филом Стоуном приехал в Новый Орлеан. Фолкнер собирался устроиться на какое-нибудь судно, отплывающее в Европу, а Фил Стоун решил проводить друга и заодно устроить себе небольшие каникулы.

Впоследствии Фолкнер вспоминал: "Я приехал в Новый Орлеан. Это не было стремление войти в какую-нибудь литературную группу, нет. Хотя такое тяготение было – я думаю, каждый молодой писатель испытывает желание быть среди людей, которые не будут смеяться над тем, что он говорит, как бы глупо это ни звучало для филистеров, но оказался я в Новом Орлеане, чтобы наняться на судно".

Город ему сразу понравился старинными улочками, где все пропитано очарованием былых времен, старыми уютными домами, увитыми зеленью, с выступающими над тротуарами балконами, понравился набережными, гаванью, неторопливой толпой на улицах, атмосферой чисто южной лени и артистизма.

Шервуд Андерсон, побывав в Новом Орлеане еще в 1922 году, влюбился в него и написал тогда, что он хочет приехать жить в Новый Орлеан, "потому что я полюбил нечто культурное в самой основе здешней жизни, потому что здесь, в этом городе, издается журнал "Дабль диллер". Он призывал писателей приехать в Новый Орлеан: "…Я уверен в своей формуле, что культура означает прежде всего наслаждение жизнью, свободное время и ощущение неторопливости… В районах цивилизации, где факт становится доминирующим, подчиняющим поэтическую жизнь, вы имеете то, что доминирует сегодня в жизни таких городов, как Питтсбург и Чикаго. Если бы факт становился второстепенным рядом с жаждой жизни, любви, жаждой понять жизнь, мы могли бы иметь в большем количестве городов Америки то очарование, которое можно сейчас найти в старых кварталах Нового Орлеана".

В этом высказывании Шервуда Андерсона следует обратить внимание на упоминание о журнале "Дабль диллер". Этот маленький провинциальный журнал в 20-е годы играл немалую роль в литературной жизни Соединенных Штатов, ибо в нем впервые были опубликованы произведения многих писателей и поэтов, ставших впоследствии широко известными не только в США, но и во всем мире.

Один из создателей этого журнала, Альберт Голдстайн, писал, что редакция "Дабль диллера" ставила своей задачей не только поощрять молодых писателей, но и убедить известного критика Г. Менкена, что он ошибался, утверждая, что у американского Юга нет своей культуры. Голдстайн заявлял, что журнал выполнил обе эти задачи, поскольку за шесть лет существования он не только мог представить внушительный список новых авторов, которых он ввел в литературу, но и добиться того, что тот же Менкен признал, что "Дабль диллер" вытащил американский Юг из культурного болота.

Действительно, среди авторов журнала были такие писатели, поэты и критики, как Шервуд Андерсон, Харт Крейи, Эрнест Хемингуэй, Джуна Варне, Роберт Пени Уоррен, Эзра Паунд, Малькольм Каули, Аллен Тейт, Эдмунд Уилсон. "Дабль диллер" ставил перед литературой американского Юга высокие задачи. В качестве примера можно привести редакционную статью Бэзила Томпсона, опубликованную в 1921 году и перепечатанную в юбилейном номере в 1924 году, незадолго до приезда Фолкнера в Новый Орлеан. Перечитывая спустя много лет эту статью, можно подумать, что Томпсон ждал именно появления Фолкнера. Он писал: "Мы уверены, что пришло время, когда из прокисшего болота литературы Юга выделится какой-то отважный, ясно видящий писатель… Это не самонадеянность верить, что уже сейчас среди нас притаился какой-нибудь Шервуд Андерсон Юга, несколько менее унылый Синклер Льюис. В Алабаме, в Миссисипи, в Луизиане есть сотни маленьких городков, которые поистине переполнены своими историями… Старая южная халтура – толпа, собравшаяся для суда Линча, маленькая Ева, полковник из Кентукки, прекрасная квартеронка – должна уйти, на ее месте должна появиться более точная, более зрелая и менее сентиментальная литература. Судя по всему, это произойдет в скором времени".

Вот в этот старый дом на Баронн-стрит, 204, где помещалась редакция "Дабль диллера", и постучался однажды скромный провинциал из Оксфорда Уильям Фолкнер. Впрочем, для сотрудников редакции он не был незнакомцем – в 1922 году они опубликовали его стихотворение «Портрет», а в январе 1925 года перед самым приездом Фолкнера в Новый Орлеан на страницах "Дабль диллера" появилась весьма благожелательная рецензия на сборник стихотворений Фолкнера "Мраморный фавн". Она принадлежала перу одного из редакторов "Дабль диллера", Джону Макклюру, чьи интересные литературные обзоры во многом определяли лицо журнала, а постоянный литературный раздел в воскресном выпуске новоорлеанской газеты «Таймс-Пикайюн», который вел Макклюр, стал заметным явлением литературной жизни всей Америки.

В своей рецензии на "Мраморного фавна" Макклюр писал, что он уверен, что "Фолкнер еще создаст прекрасные произведения: вскоре он уезжает в Европу".

А Фолкнер вместо Европы оказался в Новом Орлеане. Более того, Джон Макклюр на многие годы стал его близким и надежным другом. Вообще на этот раз Фолкнер, обычно отличавшийся сдержанностью в отношениях с людьми, удивительно легко и просто вошел в эту группу молодых поэтов, прозаиков, критиков и художников, собиравшихся вокруг "Дабль диллера" и живших большей частью в Старом квартале, где обосновалась литературная и художническая богема Нового Орлеана.

Фолкнер поселился в доме номер 624 по Орлеанской аллее, живописной улице, проходящей позади собора Святого Людовика. В том же доме на верхнем этаже жил художник Уильям Спратлинг, преподававший в местном университете архитектуру, с которым Фолкнер подружился. Одним из его друзей стал также Рорк Брадфорд, тогдашний издатель газеты «Таймс-Пикайюн». Они часто подолгу гуляли по набережным и тихим улочкам Нового Орлеана, сиживали в кафе. Их самым излюбленным местом был столик в углу кабаре на Франклин-стрит, у самого канала, где великолепно играл на кларнете негр Джорджия Бой. Раз или два в педелю вся компания собиралась пообедать в каком-нибудь недорогом ресторанчике.

Новые друзья немедленно втянули Фолкнера в свои литературные дела. Уже в январско-февральском номере "Дабль диллера" появилась его статья "О критике", стихотворение "Умирающий гладиатор" и 11 коротких зарисовок, названных им «Новоорлеанцы». Всего за шесть месяцев Фолкнер опубликовал в «Таймс-Пикайюн» 16 подписанных им рассказов и зарисовок, не считая нескольких публикаций в "Дабль диллере". Оплачивались эти материалы по ставкам от 15 до 25 долларов.

Конечно, эти очерки или зарисовки, как бы их ни называть, никакого самостоятельного значения не представляют. Они интересны только в той степени, в какой в них можно высмотреть какие-то темы, волновавшие тогда молодого Фолкнера, какие-то намеки, которые потом получат развитие в его будущих романах.

Характерно прежде всего следующее: для своего первого очерка в «Таймс-Пикайюн» Фолкнер избрал название "Отражения Шартр-стрит", а потом сделал его подзаголовком для большинства своих зарисовок в этой газете. Это был ход иронический. Дело в том, что газета «Таймс-Пикайюн» имела постоянную колонку "Отражения Вашингтона", в которой давался материал о государственных деятелях США, о людях, широко известных всей стране. Пародируя заголовок той колонки, Фолкнер назвал свои зарисовки по имени главной улицы Французского квартала – Шартр-стрит – и сделал своими героями людей совершенно иной категории – людей отверженных или уж, во всяком случае, не респектабельных, – калеку-попрошайку, маклера на бегах, анархиста-динамитчика, владельца маленького ресторана, жокея, бутлегера, старого сапожника, молодого хулигана. Все эти герои Фолкнера враждебны американской жизни. И конечно, характерно, что молодой Фолкнер писал именно о них. Пожалуй, отличительной чертой героев этих зарисовок является их потребность, их жажда в признании, в любви, в человеческом общении, в том, чтобы ощутить свое человеческое достоинство. Эта тема одиночества и обездоленности и стала главной темой зарисовок Фолкнера.

Примечательно, что один из материалов, опубликованных в «Таймс-Пикайюн», который в отличие от других предстает уже законченным рассказом, – «Закат» – повествует о трагической судьбе негра, который собрал деньги, чтобы уехать на родину, в Африку. Он нанимается на судно, курсирующее по Миссисипи, в полной уверенности, что оно доставит его в Африку. Капитан поддерживает в нем эту уверенность. Однако его высаживают на другом берегу Миссисипи, и он, будучи убежден, что он в Африке, начинает отстреливаться от людей, которых принимает за диких зверей джунглей, и погибает.

Уже в конце жизни Фолкнера, когда он выступал перед студентами и преподавателями университета Виргинии, его спросили: "Говорят, вы не слишком интересуетесь тем, что называют "литературными классификациями". Как вас только не называли: натуралистом, традиционалистом, символистом и т. д. Интересно, как вы сами считаете, к какой школе вы принадлежите?" На это Фолкнер ответил: "Я сказал бы так – и я надеюсь, это правда: единственная школа, к которой я принадлежу, к которой я хочу принадлежать, – это школа гуманистов".

Именно эту веру Фолкнер исповедовал всю свою жизнь. Истоки гуманизма проглядываются уже в ранних зарисовках новоорлеанского периода. Здесь можно обнаружить и немало штрихов, черточек, которые потом вырастут в яркие, мощно вылепленные образы, в целые сюжетные линии будущих романов.

Одним из важнейших событий в жизни Фолкнера в этот новоорлеанский период явилось его знакомство с Шервудом Андерсоном. Еще в Оксфорде Фолкнер восхищался произведениями Андерсона, которые давал ему читать Стоуи. В статье, написанной в 1925 году, Фолкнер называет рассказ Андерсона "Я дурак" "лучшим рассказом в Америке". Более всего его поразил глубоко национальный характер всего творчества Шервуда Андерсона. Он писал о том, что Андерсон "американец, и более того, – он со Среднего Запада, от этой земли, он типичный человек из Огайо". Шервуд Андерсон к тому времени был на вершине своей славы – он уже опубликовал такие нашумевшие книги, как "Уайнсбург, Огайо", "Триумф яйца", "Лошади и люди".

И вот Фолкнер узнал, что Шервуд Андерсон живет здесь, в Новом Орлеане. И более того, что Андерсон женат на Элизабет Пралл, на той самой Элизабет Пралл, с которой когда-то познакомил Фолкнера в Нью-Йорке Старк Янг.

"Я отправился нанести ей визит, – вспоминал впоследствии Фолкнер, – не собираясь беспокоить мистера Андерсона, не имея от него приглашения. Я не думал, что встречу его, полагал, что он, наверное, у себя в кабинете работает, но так случилось, что он в этот момент был в комнате, мы разговорились и с самого начала понравились друг другу. Так что это чистый случай привел меня к мисс Пралл, которая была добра ко мне, когда я работал в книжном магазине".

Шервуд Андерсон в своих мемуарах тоже оставил запись об этой встрече: "Впервые я увидел Билли Фолкнера, когда он зашел в мою квартиру в Новом Орлеане. Вы помните рассказ о встрече Авраама Линкольна с уполномоченными Юга на пароходе на реке Потомак в 1864 году. Уполномоченные Юга прибыли, чтобы обсудить некоторые вопросы заключения мира, среди них был вице-президент Конфедерации Александр Стефенс. Это был очень маленький человек в огромном пальто.

– Ты когда-нибудь видел столько шелухи на таком маленьком початке? – сказал Линкольн одному своему другу.

Я вспомнил об этой истории, когда впервые увидел Фолкнера. На нем тоже было огромное пальто, время было зимнее, и пальто так странно топорщилось, что поначалу я подумал, что у него как-то странно деформировано тело. Он сказал мне, что собирается пробыть некоторое время в Новом Орлеане, и спросил, не может ли он, пока будет искать себе жилье, оставить кое-что из своих вещей. Его «вещи» оказались шестью или восемью бутылями с самогоном, по полгаллона каждая, которые он привез с собой из дома и которые были рассованы по карманам его большого пальто".

В отношении одной детали здесь память явно изменила Андерсону. Фолкнер не мог просить его оставить какие-то свои вещи, "пока он будет искать себе жилье", потому что Фолкнер пришел к Андерсону не в первый день своего приезда в Новый Орлеан.

Вспоминая о знакомстве с Шервудом Андерсоном, Фолкнер как-то сказал: "Я встретился с ним совершенно случайно. Я тогда не думал серьезно о литературе, работал на бутлегера – это было во времена "сухого закона" в Америке – самогонный спирт надо было доставлять из Вест-Индии, и он превращался в виски, в джин и вообще во все, что угодно. Я работал на лодке, которая должна была выходить в Мексиканский залив и привозить спирт, который превращали в виски, разлитое по бутылкам. В то дни я не очень нуждался в деньгах, мне платили по сто долларов за каждую поездку, а это были тогда большие деньги, поэтому я бездельничал, пока у меня не кончались деньги, и мог писать".

Фолкнер с Шервудом Андерсоном проводили вместе довольно много времени, часами гуляли по Французскому кварталу, отправлялись в длительные прогулки вдоль Миссисипи, сидели в разных кафе, в Джексоновском парке.

Излюбленным их занятием было придумывание всевозможных историй о фантастических существах, обитающих в болотах Луизианы. Отвечая студентам университета Виргинии на вопрос об историях, которые Фолкнер упомянул в статье о Шервуде Андерсоне, он рассказывал. "Это сын генерала Джексона после битвы при Шалметте решил обосноваться в Луизиане, устроить там ранчо и разводить овец. Он купил участок земли у агента по продаже недвижимого имущества из Нового Орлеана, но когда он приехал осматривать участок, то оказалось, что это сплошь болота, среди которых было несколько островков и корней деревьев, где могли ютиться овцы. Но он все равно пригнал туда своих овец, и овцы сами постепенно приспособились, они научились плавать, и он мог скликать их на помост и кормить там. Шерсть у них сошла, появилась чешуя, ноги атрофировались, выросли плавники, и они, по существу, превратились в рыб. А один из баранов, прямой потомок старого джентльмена, превратился в акулу и ушел из этих мест. Девушки, купающиеся на побережье, боялись этой акулы, все знали, что это джексоновский парень, потому что он всегда охотился за женщинами. Вот так создавалась эта история, мы провели так все лето, смеялись и сочиняли. Для таких выдумок нет предела". В другом случае Фолкнер вспоминал: "Эта история стала такой громоздкой и (как нам казалось) такой смешной, что мы решили перенести ее на бумагу в виде писем, которые писали друг другу члены зоологической экспедиции".

Интересно, что даже в этом шутливом предприятии Андерсон оказался очень взыскательным по отношению к своему молодому другу. Когда Фолкнер передал ему свое первое письмо в ответ на письмо Андерсона, тот просмотрел его и ворчливо спросил Фолкнера:

– Вас это удовлетворяет?

Фолкнер даже не сразу сообразил, в чем дело, и переспросил его:

– Что, сэр?

– Вы удовлетворены этим? – вновь спросил Андерсон.

– А почему нет? – отозвался Фолкнер. – Все, что я упустил здесь, я включу в следующее.

"И тогда, – вспоминал Фолкнер, – я понял, что это его более чем раздражило – он стал резким, суровым, почти сердитым. Он сказал:

– Или выбросьте это письмо и мы вообще покончим с этим, или заберите его обратно и напишите заново.

Я забрал письмо. Я работал над ним три дня, прежде чем передал ему. Он вновь прочитал его, медленно, как это делал всегда, и сказал: