Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Борис Грибанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

В следующем рассказе книги "Сойди, Моисей" – "Осень в дельте" – Айку Маккаслину уже под семьдесят, но он по-прежнему уезжает теперь уже с сыновьями и внуками былых своих товарищей по охоте в лес, который все дальше и дальше отступает перед натиском цивилизации, "У него свой дом в Джефферсоне, хозяйство ведет племянница покойной жены со своей семьей, ему там удобно, о нем заботятся, за ним ухаживают родичи той, кого он выбрал из всех на земле и поклялся любить до гроба. Но он томится в своих четырех стенах, дожидаясь ноября: ведь эта палатка, и слякоть под ногами, и жесткая, холодная постель – его настоящий дом, а эти люди, хоть кое-кого из них он только и видит всего две недели в году, – его настоящая родня. Потому что тут его родная земля…"

Ночью старику Айку Маккаслину не спится, и он думает о своей прожитой жизни, подводит итоги: "Ведь это его земля, хотя он никогда не владел ни единым ее клочком. Да и не хотел тут ничем владеть, зная, какая ее ждет судьба, глядя на то, как она год за годом отступает под натиском топора, видя штабеля бревен, а потом динамит и тракторные плуги, потому что земля эта никому не принадлежит. Она принадлежит всем людям, надо только бережно с ней обходиться, смиренно и с достоинством. И внезапно он понял, почему ему никогда не хотелось владеть этой землей, захватить хоть немного из того, что люди зовут «прогрессом». Просто потому, что земли ему хватало и так".

Но "проклятье отцов" все еще живо. И читатель невольно возвращается мыслью к знаменательному разговору между Айком и Касом Эдмондсом много десятилетий назад, когда Айк, отказываясь от наследства, гордо сказал: "Я свободен", а Кае Эдмондс возразил ему: "Нет, не сейчас и никогда, ни мы от них, ни они от нас". Проблема расовых отношений по-прежнему остается мучительной проблемой для современного американского Юга. И старику Айку Маккаслину доводится стать свидетелем старой истории, когда общепринятый общественный кодекс поведения оказывается сильнее человеческих чувств – он сталкивается с молодой женщиной с ребенком на руках и узнает, что это ребенок его родственника Рота Эдмондса, который любит эту женщину, но в ней есть негритянская кровь, и поэтому Рот Эдмондс отказывается жениться на ней. Айк уговаривает ее вернуться на Север и забыть все: "А через год, глядишь, все забудется, ты забудешь все, что с тобой было, забудешь, что он вообще жил на свете", а женщина отвечает ему пронзительными словами: "Старик, неужели ты живешь так долго, что совсем забыл все, что знал или хотя бы слыхал о любви?"

И потрясенный старик думает: "И чего же удивляться, что загубленные леса, которые я когда-то знал, не взывают о возмездии? Люди, истребившие их, сами навлекают на свою голову заслуженную кару".

Последний рассказ книги – "Сойди, Моисей", – по которому Фолкнер назвал всю книгу, еще усугубляет ощущение вины и ответственности. Внук Молли и Лукаса Бьючема, давным-давно сбежавший на Север, оказывается под судом за убийство полицейского, и его приговаривают к электрическому стулу. Реакция старой Молли очень своеобразна: в ее старческом мозгу реальное смешалось с библейскими легендами – она повторяет одно: "Рот Эдмондс продал моего Беньямина. Продал его в Египет. Фараон схватил его…" Она ничего не хочет знать о причинах смерти своего внука – она хочет, чтобы его труп доставили на родину и здесь похоронили. И белые люди, среди которых первую роль играет уже известный читателю прокурор Гэвин Стивенс, устраивают это.

Так завершается эта грустная книга.

В июне 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз, а в ноябре того же года японская военщина атаковала американский флот в Пирл-Харборе. Война стала мировой.

Фолкнер считал, что его место на фронте. В начале мая 1942 года он даже поехал в Вашингтон в надежде, что сумеет убедить военные власти взять его в авиацию. Но попытка не увенчалась успехом.

В мае 1942 года вышла в свет книга "Сойди, Моисей", она имела успех у критики, но денег принесла немного. А финансовое положение Фолкнера было ужасным. В июне он писал Барнетту: "Я даже не мог заплатить за два месяца за телефон, я должен бакалейщику 600 долларов, топлива на зиму нет. Но если бы я мог уехать в Калифорнию, я уверен, что через шесть месяцев я был бы в порядке".

Наконец в июле в Роуан-Ок пришло сообщение о том, что студия братьев Уорнеров готова подписать с ним контракт, предусматривающий гонорар в 300 долларов в неделю.

Фолкнер просил гарантированного срока в десять недель, но он не знал, что этим контрактом фактически обрекает себя на семь лет работы в Голливуде.

16. «Соляные копи»

Итак, он вновь оказался в Голливуде – городе, живущем призрачной жизнью, целиком зависящей от мельканья теней и красок на миллионах киноэкранов страны и мира. Здесь молились только одному богу – успеху, который приносил с собой славу и деньги. Фолкнер сказал об этом городе очень точно: «Мне не правится здесь климат, люди, их образ жизни. Здесь никогда ничего не случается, а потом в одно прекрасное утро вы просыпаетесь и обнаруживаете, что вам уже шестьдесят лет».

Эта призрачная жизнь, эта погоня за призрачным успехом для него ничего не значили. Он приехал сюда только ради того, чтобы заработать деньги, которые дали бы ему возможность продолжать писать свои книги. К проблеме материальной обеспеченности писателя Фолкнер вообще подходил как истинный художник. "Писатель, – говорил он, – не нуждается в экономической свободе. Все, в чем он нуждается, это карандаш и немного бумаги. Я никогда не верил в творчество, которое начинается, когда есть свободные деньги. Хороший писатель никогда не зависит от обстоятельств… Ничто не может остановить хорошего писателя. Единственное, что может остановить хорошего писателя, это смерть. У хорошего писателя нет времени беспокоиться об успехе или о богатстве. Успех как женщина – если вы раболепствуете перед ней, она отвергает вас. Так что обращаться с ней надо сурово. Тогда она, может быть, приползет".

На этот раз Фолкнер оказался служащим крупнейшей голливудской фирмы братьев Уорнер. Братья славились своей прижимистостью. О главе фирмы Гарри Уорнере его брат Джек писал: "В нем была жестокость содержательницы борделя". И тем не менее в сценарном отделе студии в то время, когда Фолкнер попал туда, работало около сорока лучших писателей-сценаристов. Среди них выделялись такие талантливые сценаристы, как Альва Бесси, Дальтон Трамбо, Альберт Мальц, – все они впоследствии в черные годы маккартизма предстали перед комиссией по расследованию антиамериканской деятельности по обвинению в принадлежности к коммунистической партии. На студии братьев Уорнер нашел пристанище и бежавший из гитлеровской Германии Томас Манн, к творчеству которого Фолкнер относился с высочайшим уважением. Фолкнер с негодованием писал Роберту Хаасу, что "эта скотина Гитлер", иммигрант из Австрии, "изгнал из его родной страны самого выдающегося художника нашего времени".

Братья Уорнер были известны своей ненавистью к Гитлеру, и именно к ним обратился президент Рузвельт в начале войны с просьбой создать пропагандистские фильмы, разъясняющие цели войны. Один из таких фильмов был задуман о генерале де Голле. Писать этот сценарий и поручили Фолкнеру. Однако, пока шла работа над сценарием, у Черчилля испортились отношения с де Голлем, он сумел в этом плане повлиять на Рузвельта, и тот, в свою очередь, охладел к идее создания фильма о главе сражающейся Франции, и сценарий был похоронен. Потом Фолкнера привлек к сотрудничеству его старый приятель Хоуард Хоукс, задумавший поставить фильм о команде "летающей крепости". А через некоторое время его перебросили на другой сценарий. Так потянулись безрадостные рабочие будни.

Он по-прежнему мечтал попасть на войну. Его не оставляли раздумья об этой войне и о том, что будет после нее. Когда он получил известие, что его приемный сын Малькольм уходит в армию, Фолкнер написал ему: "Война, конечно, очень плохая штука, которая не должна иметь место среди цивилизованных людей. Мы, как всегда, сражаемся против мощных батальонов призраков старых ошибок и позора, которые каждое поколение получает в наследство и само порождает. Мы выиграем эту войну, а после этого мы должны, мы обязаны очистить наш дом, наш мир, чтобы человек мог жить в нем в мире. Я верю, что мы сделаем это. Я завидую тебе, что ты достаточно молод, чтобы принять в этом участие".

Его возмущало, что Соединенные Штаты, ведя войну с фашистской Германией, по-прежнему допускают у себя дома расовое насилие. Летом 1943 года он писал Малькольму, проходившему военную подготовку в лагере в Арканзасе: "Есть авиационная эскадрилья, состоящая из негров. Им в конце концов удалось убедить конгресс разрешить им рисковать своими жизнями в воздухе. Они теперь сражаются в Африке под командованием своего негра-подполковника, воюют в Пантеллерии, и в это же время толпа белых и полицейских убивает 20 негров в Детройте… После этой войны должны произойти перемены. Если это не произойдет, если политиканов и людей, управляющих нашей страной, не заставят выполнить все заклинания о свободе, правах человека, которые они с такой легкостью выбалтывают, значит, вы, молодые люди, которые не вернутся с войны, погибнете напрасно".

Режиссер Генри Хатауэй задумал создать фильм о первой мировой войне, использовав для него легенду о солдате, похороненном в Париже в могиле Неизвестного солдата. Он обращался ко многим сценаристам, но они либо не брались за эту тему, либо не находили такого решения, какое устраивало бы режиссера. Один из них, отказываясь дальше работать, бросил Хатауэю такуго фразу: "Единственное, что может удовлетворить вас, это если ваш неизвестный солдат окажется Иисусом Христом!"

В конце концов он обратился к Фолкнеру и сумел заинтересовать его. Сложность заключалась в том, что Хатауэй не работал у братьев Уорнер, а Фолкнер по условиям контракта не мог работать на кого бы то ни было другого, отказываться же от контракта, который давал ему 300 долларов в неделю, он не мог себе позволить. Тогда решили, что Фолкнер будет сочинять эту историю не в форме сценария, а как прозу. В августе Фолкнер добился разрешения студии уехать на три месяца домой без сохранения содержания.

В Оксфорде его ждало множество домашних забот – надо было ремонтировать Роуан-Ок, заниматься фермой. И тем не менее он был счастлив вновь оказаться дома. Своему другу инструктору-летчику он сказал: "Я предпочитаю оставаться дома и быть бедняком, чем ехать туда, писать для кино и быть богатым".

Он с увлечением обратился к новой работе. В конце сентября он писал Оберу, что занят новой книгой. "Это притча, обвинительный акт против войны, и по этой причине сейчас эту вещь нельзя будет опубликовать".

Однако уже в феврале его вызвали в Голливуд и между прочим сообщили, что благодаря взятому им отпуску срок его контракта со студией продлевается до января 1945 года. В Голливуде Фолкнера ждал его давний друг Хоуард Хоукс с новой идеей. В письме Оберу Фолкнер рассказал предысторию этой затеи. "Хоукс был на Кубе у своего друга Эрнеста Хемингуэя. В разговоре Хемингуэй обронил, что он нуждается в деньгах, и Хоукс стал его уговаривать приехать в Голливуд. Хемингуэй отказался. Тогда Хоукс предложил: "Я возьму твою самую плохую книгу и сделаю из нее хороший фильм, и ты заработаешь деньги". – "А какая моя книга самая плохая?" – поинтересовался Хемингуэй. "Иметь и не иметь", – ответил Хоукс. Хемингуэй согласился продать ему право экранизации, и Хоукс начал работать над фильмом, потребовав Фолкнера в качестве сценариста.

Впрочем, Фолкнеру не пришлось ограничиться в этот период только работой над экранизацией романа "Иметь и не иметь" – его перебросили в распоряжение продюсера Джерри Уолда. Эта была весьма колоритная и характерная для Голливуда фигура. Достаточно упомянуть о некоторых идеях, с которыми носился тогда Уолд. Он предлагал, например, экранизировать "Анну Каренину", перенеся действие из России в Вашингтон и сделав Вронского летчиком-испытателем. С романом Хемингуэя "По ком звонит колокол" Уолд собирался проделать следующую трансформацию – партизанский отряд испанских республиканцев превратить в банду преступников, действующих в холмах Вайоминга. Вот с такими людьми приходилось иметь дело Фолкнеру, чтобы зарабатывать свои 300 долларов в неделю.

Впрочем, иногда бывали просветы в унылой поденщине, когда ему напоминали, что он не только служащий фирмы братьев Уорнер, но и писатель. Известный критик Малькольм Каули решил написать большую статью о Фолкнере и обратился к нему с письмом, в котором просил сообщить некоторые факты его биографии.

Фолкнер ответил в мае 1944 года: "Моя почта состоит из двух категорий писем: от людей, которые не пишут книги, но просят меня о чем-нибудь, обычно о деньгах, а поскольку я серьезный писатель, пытающийся быть настоящим художником, то естественно, что денег у меня нет; и от людей, которые пишут книги и сообщают мне, что я не умею писать. Так что поскольку я решил отвечать первым «нет», а вторым "все в порядке", то я вскрываю конверты, чтобы вытащить оттуда марки для обратного письма (если таковые вложены) и бросаю письма в ящик письменного стола, чтобы прочитать их, когда ящик переполнится (обычно это бывает два раза в год).

Я буду очень рад, если Ваша статья получится. Я полагаю (в свои 46 лет), что я работал достаточно упорно в своей (избранной или предназначенной, сам не знаю) профессии, с гордостью, но, думаю, без тщеславия, с большим самомнением, но и со скромностью, чтобы оставить по себе не такой след в нашей бессмысленной хронике, который я, видимо, оставлю.

Как Вы могли понять из вышесказанного, я опять тружусь в соляных копях… Я буду приветствовать статью, за исключением биографической части".

Летом к нему в Голливуд приехали Эстелл и Джилл. Фолкнер позволил себе роскошь – он купил любимой дочке маленькую элегантную кобылу Лэди, и девочка была счастлива. В сентябре они уехали, и он опять остался одиноким в этом шумном и скучном городе. Долго он этого вытерпеть не мог и осенью попросил студию дать ему отпуск на шесть месяцев. Студия согласилась, и он поспешил домой, чтобы вернуться к своей рукописи о первой мировой войне.

Переписка с Каули продолжалась. В одном из писем Фолкнера мы находим любопытное свидетельство писателя о собственном творчестве: "О какой бы книге ни шла речь, я в первую очередь стремлюсь сделать повествование возможно более ярким, доходчивым, всеобъемлющим… Том Вулф пытался сказать в одной книге все о мире плюс «я» или через призму «я», или о стремлении «я» объять тот мир, в котором оно родилось… Я пытаюсь идти немного дальше. Этим, по-моему, и порождается «неясность», "бесформенный" стиль, бесконечно длинные фразы. Я пытаюсь сказать все в одном предложении, между заглавной буквой и точкой. Я еще не отказался от попытки уместить весь свой рассказ на булавочной головке. Но это мне не удается. Удается лишь одно: бесконечные попытки как-то по-новому добиться своего. Я склонен думать, что мой материал – Юг – не играет для меня решающей роли. Просто он мне хорошо знаком, а изучить новый нет времени – я должен писать, и мне отпущена лишь одна жизнь".

Удивительно, что эти слова он писал, работая над книгой, не имеющей никакого отношения к Йокнапатофскому округу, книгой умозрительной, которая зиждилась не на реальной жизни, а на абстрактной символике. Но ведь творческие импульсы большого писателя объяснить не всегда просто.

Зиму и весну он провел в Оксфорде. Здесь его застал День Победы над гитлеровской Германией. Однако уже в начале июня он опять был вынужден вернуться в свои "соляные копи". На этот раз студия братьев Уорнер изменила контракт с ним – срок его службы определялся в 52 недели с оплатой 500 долларов в неделю. Но даже это повышение заработной платы не могло компенсировать душевного уныния, тоски по дому, по собственной работе.

Некоторое разнообразие в эту монотонную жизнь в Голливуде вносила переписка с Каули. Вдохновленный успехом своей статьи о Фолкнере, Каули предложил издательству "Викинг пресс" составить том избранных произведений Фолтшера, связанных с Йокнапатофским округом, расположив их по хронологии изображаемых в них событий, начиная с рассказов об индейцах племени чикесо и кончая второй мировой войной. Включить сюда романы полностью было невозможно, поэтому в письмах, которыми обменивались Фолкнер и Каули, оживленно обсуждался вопрос, какие взять отрывки из романов, имеющие самостоятельное значение. Так, из романа "Шум и ярость" Фолкнер предложил взять последнюю часть, где главным действующим лицом была старая негритянка Дилси.

"Конечно, – писал Фолкнер Каули, – давайте сделаем Золотую книгу о моем апокрифическом округе. Я думал заняться этим на старости лет – разработать генеалогию моих героев от отца к сыну и дальше к внукам". Переписка с Каули всколыхнула в Фолкнере давние планы – он упоминал в письмах рассказы "Мул во дворе" и "Медный кентавр", указывая, что они должны войти составными частями в следующую книгу о Сноупсях.

И, несмотря на это, страшная, угнетающая тоска владела им. Он писал Оберу: "Мне кажется, что я не могу больше выдерживать Голливуд. Я чувствую себя плохо, у меня депрессия, ужасное ощущение впустую уходящего времени". Его раздражало даже всегда безоблачное небо Калифорнии. Сценаристу Полю Уэлману он говорил: "Я буду счастлив, когда вернусь домой. Здесь ни у кого нет корней. Даже дома здесь построены из грязи и яичной скорлупы. Ничего никогда не случается, только вот упадут два листочка с дерева, и начинается новый год".

Душевное состояние его все ухудшалось, и крепла решимость вернуться домой, несмотря ни на что. Наконец в один из сентябрьских дней он явился к руководителю сценарного отдела студии и заявил ему: "У меня здесь кобыла, которая должна ожеребиться, и я хочу, чтобы это произошло в Миссисипи. Я купил прицеп к машине, и, когда эта кобыла отправится в Миссисипи, я хотел бы поехать вместе с ней". Юридический отдел студии предложил Фолкнеру подписать соглашение, по которому студия предоставляла ему отпуск на шесть месяцев для работы над новым романом, а он отдавал студии преимущественное право на экранизацию этого романа. Естественно, такое соглашение подписать он не захотел, поскольку у него были обязательства перед Хатауэем.

В конце концов его терпение лопнуло, он погрузил Лэди на прицеп, сел за руль машины и, не получив никакого разрешения от студии, выехал в Оксфорд, хотя его предупредили, что студия может подать на него в суд.

Он был вознагражден за все, когда вечером они въехали в ворота Роуан-Ок и полусонная Джилл в ночной рубашке спустилась по лестнице и обмерла, увидев Лэди. Она бросилась к ней и, обняв ее шею, приговаривала: "Моя лошадь, моя лошадь".

Будущее было весьма неопределенным, финансовое положение довольно зыбким, но теперь он был дома, на родной земле, и готов был продолжать свою битву – он жаждал закончить «Притчу» и доказать, что он еще не выдохся как писатель.

Параллельно с работой над романом Фолкнер написал для тома, подготавливаемого Каули, «Дополнение» к роману "Шум и ярость" – генеалогию семьи Компсонов и короткие сведения о том, что сталось с Кэдди Компсон после событий, описанных в романе. Он писал Каули: "Думаю, что получается неплохо, у меня ушла неделя, чтобы очистить мои легкие от Голливуда, но я чувствую, что могу писать… а может быть, я просто счастлив, что этот проклятый Запад не настолько иссушил мою душу, как я предполагал".

Наступила охотничья пора, и Фолкнер вместе с пасынком Малькольмом, вернувшимся из Германии, отправился на охоту в долину реки Талахачи. "Это была отличная охота, – писал он Хаасу. – Я видел семь оленей, но ни разу не стал стрелять. Но каждый день мы сломя голову скакали на сильных лошадях вслед за собаками сквозь лес, одного старого оленя мы преследовали около пятидесяти миль с семи утра и до трех дня, когда собаки уже изнемогли, а потом возвращались в лагерь в темноте, ведя лошадей на поводу и зажигая спички, чтобы разглядеть компас. Я был рад, что олень ушел, по нему трижды стреляли, но все-таки он ушел".

Каули прислал в Оксфорд свою вступительную статью к тому Фолкнера. Писателю она понравилась, но он просил Каули выбросить из статьи все детали чисто личного плана. "Я человек старомодный, – писал он, – и, возможно, немного ненормальный. Я не хочу, чтобы моя личная жизнь и дела были доступны каждому, у кого есть достаточно денег, чтобы купить книгу или журнал или есть друг, который может дать ему прочитать".

На рождество пришло известие, что его рассказ "Когда не знаешь химии" получил вторую премию на конкурсе журнала "Эллери Куин мистери мэгэзин", специализировавшегося на печатании детективных романов и рассказов. Премия была 250 долларов. У Фолкнера это вызвало острое раздражение. "Во Франции, – писал он Оберу, – меня считают отцом современной литературы. В Европе меня называют лучшим современным американским писателем и вообще одним из первых писателей мира. Здесь, в Америке, я восполняю зарплату за литературную поденщину в кино, выигрывая вторую премию на конкурсе шаблонных детективных рассказов".

Пришла весна 1946 года, и Фолкнер с ужасом понимал, что ему придется опять ехать в Голливуд отрабатывать свой контракт. Кроме того, оставался нерешенным вопрос с правом студии "Братья Уорнер" на экранизацию романа, который он писал. На помощь пришли друзья – оказалось, что Беннет Серф дружен с Уорнерами, и он убедил их, что роман для экранизации интереса не представляет, и уговорил их отказаться от своих претензий. Фолкнер был счастлив.

В первых числах мая почта доставила в Роуан-Ок том, составленный Каули. "Превосходная работа, – писал Фолкнер Каули. – Видит бог, я сам не понимал, что я пытался сделать и насколько мне это удалось".

Год после выхода тома избранных произведений прошел тихо. Фолкнер писал свой новый роман, занимался фермой, осенью уезжал в леса на охоту.

А вот в апреле 1947 года произошло событие, хотя и не крупное, но оставившее свой след на многие последующие годы. Фолкнера уговорили выступить перед студентами Миссисипского университета. Он долго сопротивлялся, но в конце концов согласился. Быть может, в его согласии сыграло роль обещание университетских властей заплатить ему 250 долларов за эти встречи.

Студенты расспрашивали его о творческом процессе, о его романах, о любимых писателях. Фолкнер отвечал на все вопросы откровенно и доброжелательно. Спросили и его мнение о современных ему американских писателях. Об Эрскине Колдуэлле он сказал, что когда-то возлагал на него большие надежды, но сейчас он в этом далеко не уверен. На вопрос о Хемингуэе Фолкнер ответил, что Хемингуэй всегда был очень осторожен и никогда не пытался сделать то, чего он не может сделать. Он напоминает, сказал Фолкнер, игрока в покер, который держит свои карты поближе к жилету, он никогда не совершал ни одной ошибки в изложении фактов, в стиле, в выборе слов. Фолкнер говорил, что его больше привлекает отвага Томаса Вулфа – он так сильно рисковал, что его попытки были обречены на неудачу с самого начала, но это, на его взгляд, самое прекрасное поражение.

Среди студентов, участвовавших в этих встречах, нашлись и такие, которые подробно записывали все ответы Фолкнера. Узнав об этом, один из руководителей университета решил, что записи в целях рекламы университету полезно опубликовать. Вскоре эти записи появились в нью-йоркской "Геральд трибюн". О Хемингуэе там было сказано, что "ему не хватает мужества, он никогда не рискует. Он никогда не использовал в своих книгах ни одного слова, за которым читателю пришлось бы полезть в словарь".

Когда эта газета пришла на Кубу в городок Сан-Франциско-де-Паула, где жил Хемингуэй, там разразилась целая буря. Хемингуэй пришел в бешенство, прочтя слова о том, что ему "не хватает мужества". Он тут же начал писать разгневанное письмо Фолкнеру, потом передумал и обратился к своему другу по фронту в годы второй мировой войны генералу Ланхему с просьбой написать Фолкнеру и перечислить все случаи, когда Хемингуэй бывал под огнем.

Спустя месяц Фолкнер получил от Ланхема длинное письмо, в котором генерал перечислял многочисленные случаи личного героизма, проявленного Хемингуэем на фронте. Он выражал надежду, что Фолкнер переменит свою точку зрения, которая, видимо, основана на неправильной информации. Фолкнер немедленно написал Хемингуэю письмо, в котором выражал сожаление по поводу возникшего недоразумения. "Мне очень жаль, что получилась такая глупая штука. Я просто зарабатывал 250 долларов. Я говорил неофициально, не для опубликования, иначе я бы обязательно настоял бы на том, чтобы мне дали просмотреть текст". В письме генералу Ланхему Фолкнер объяснял, что он ни в коей мере не имел в виду личное мужество Хемингуэя – он знает о мужественном поведении Хемингуэя во время обеих мировых войн и войны в Испании, – он говорил о его мастерстве как писателя, о том, что Хемингуэй, на его взгляд, ограничивает себя только тем, чем он в совершенстве владеет, и не пытается рисковать сделать нечто большее, опасаясь поражения.

Эту нелепую историю Фолкнеру будут поминать до конца его дней.