Текст книги "Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Что для него, этого капитана, – наша страна, наши бeдствiя, наш голод и смерти? Он здeсь проeздом. Турист, который хочет видeть "самое характерное".

Злобная мысль мелькает у меня. Ладно!...

Я усаживаюсь вмeстe с шоффером.

– Ну, Скрипкин, – газуй, брат, на кладбище... Туда, с задняго хода!..

Скрипкин сперва недоумeвающе смотрит на меня, а потом злорадно ухмыляется.

– Вот это да... Для протрезвленiя буржуйских мозгов? Это дeло!..

На дворe градуса два мороза. Стекла машины запотeли. Впрочем, офицеры и не смотрят на мелькающiя картины...

Умeло и точно проeзжает машина на узеньким тропинкам. Послeднiй мягкiй толчок.

Я раскрываю дверцы.

– Пожалуйста, господа!

"ИЗДЕРЖКИ РЕВОЛЮЦIИ" Из архива Foto UdSSR (Nibelungen Verlag)

Перед нами безформенная груда сотен человeческих тeл, сложенных чeм-то вродe штабелей. Обнаженные 117 118 трупы покрыты тонким слоем снeга, раскиданные воронами и собаками. Желтыя и синiя руки и ноги высовываются из кучи во всe стороны. Ближе к нам из под снeга каким-то жестом отчаянiя и проклятья торчит темная рука с судорожно растопыренными пальцами...

Американцы неподвижно глядят на эту страшную картину, и румянец их щек блeднeет. Нeсколько секунд всe молчат. Потом капитан рeзко поворачивается, и всe так же молча усаживаются в машину.

– Теперь куда? – спрашиваю я.

– В порт, – коротко командует капитан. Молча мы eдем в порт. Там офицеры, как-то не поднимая глаз, молчаливо прощаются и eдут на катерe на корабль.

Через нeсколько часов миноносец снимается с якоря.

>

Удар

Как дeло измeны, как совeсти рана

Осенняя ночка темна...

Темнeе той ночки встает из тумана

Видeнiем мрачным – тюрьма...

Однажды лeтом...

Незамeтно, но все крeпче запутывались тенета ЧК около меня, и ея тяжелая лапа уже поднималась для удара. Долго и успeшно выскальзывал я из ея сжимающих пальцев, но вот, наконец, пришел момент и ея торжества.

Однажды, поздней весной 1922 г., в разгар кипучей работы, когда я просматривал кипу принесенных документов, меня кто-то окликнул по имени из-за барьера.

Я поднял голову. Острые глаза незнакомаго человeка пристально оглядывали меня. Незнакомец был прилично одeт и, видимо, сильно взволнован.

– Это вы, т. Солоневич?

– Я.

– Знаете – я только что с Малаго переулка, – возбужденно сказал он. – Там пожар!.. Ваша квартира дотла сгорeла... 119

– Неужели? – вскочил я и вдруг вспомнил, что Юрчик оставался дома один. И брат, и его жена, и я – всe мы трое ушли на работу, оставив дома маленькаго мальчика одного. Совeтская жизнь безпощадна...

– А что с моим племянником случилось – не знаете?

Незнакомец чуть-чуть растерялся, словно этот вопрос застал его врасплох.

– С племянником? – Он на секунду замялся. – Его успeли к сосeдям взять... Идите же скорeе туда!..

По совeсти говоря, я ни на миг не усумнился в правдивости сообщенных мнe извeстiй. Мало ли что, дeйствительно, могло случиться?

Я нерeшительно оглядeл пачку бумаг, нетерпeливую очередь получающих посылки, их истомленныя и радостныя лица и отвeтил:

– Ну, большое спасибо, товарищ, за сообщенiе. Я приду немного позже, послe конца работы.

Незнакомец рeзко повернулся и ушел, но мнe показалось, что на его лицe промелькнуло выраженiе досады.

Привычка свыше нам дана...

Сидeвшая рядом со мной машинистка испуганными глазами смотрeла на меня.

– Почему же вы не бeжите домой?

Я еще раз посмотрeл на столпившихся у барьера людей, на лихорадочную работу наших рабочих и пожал плечами.

– Да зачeм?

– Может быть, что-нибудь еще спасете... Да и Юрчик ваш...

– Эх, Тамара Ивановна... Что у меня там спасать-то? Все мое имущество и вы одной рукой подняли бы... А Юрчик вeдь спасен и так. И брат уже там.

Дeвушка нервно повела плечами и пыталась барабанить на машинкe дальше. Потом она не выдержала.

– Деревянный вы какой-то, Борис Лукьяныч! – нервно воскликнула она.

Очевидно, ей, дeвушкe на зарe возмужалости, непривычны были такiя "сильныя ощущенiя". Свeдeнiями 120 о пожарe она была выбита из колеи, -взволнована и потрясена. Я казался ей безчувственным и нелeпым... И ея взгляд был полон невысказаннаго обвиненiя.

– Ну, почему же деревянный? – мягко отвeтил я. – Что-ж – так, вот, сорваться, бросить работу, сдeлать заминку в выдачe посылок, прибeжать на мeсто пожара, увидeть здоровехонькаго мальчика и ходить, да охать около всего этого?.. Так, что ли?

Дeвушка немного смутилась.

– Все-таки, на вашем мeстe я бы...

– Все это, милая Тамара, – нервы... Не бывали вы, видно, в перепалках... А что все сгорeло – развe мнe в первый раз все терять?..

Мы оба наклонились к своей работe. Через нeсколько минут дeвушка тихо спросила:

– А как же вы теперь будете без... без всего?

– Ну, вот еще... Не пропадем!..

– Если... если нужна будет помощь – не забудьте про меня.

"Пожалуйте бриться"

Часа через два, закончив работу, с группой "арiйцев" я вышел из конторы.

Когда простившись с товарищами, я скорым шагом свернул в переулок, сзади меня вдруг раздался голос:

– Эй, гражданин! Одну минуту!

Я с удивленiем обернулся. Двое каких-то незнакомых людей в военных шинелях, но без военных фуражек спeшили ко мнe. Помню, что мнe сразу бросилось в глаза, что правыя руки обоих были опущены в карманы.

Подойдя ко мнe, один из них остановился в нeскольких шагах и медленно сказал, не спуская глаз с моих рук.

– Тов. Солоневич! Вы арестованы!

О, эта "милая" знакомая фраза! Сколько раз звучала она в моих ушах! Я оглянулся, надeясь, что мои товарищи по АРА еще гдe-нибудь недалеко и через них можно будет дать знать домой об моем арестe, но с другой стороны уже стоял со злорадной усмeшкой тот человeк, который недавно сообщил мнe вeсть о пожарe. 121

Я теперь понял, что значил разговор о пожарe. Чекистам просто нужно было поскорeй выманить меня на улицу, ибо в АРА они не рeшались "оперировать"...

– Кто вы такiе?

– Мы агенты ВЧК.

– А ордер на арест у вас есть?

– Вот наши ордера, – насмeшливо улыбнулся один из агентов, вытаскивая из кармана револьвер. – Идите вперед. Шаг в сторону – будем стрeлять.

Так, под наведенными стволами трех револьверов, я торжественно прослeдовал в тюрьму ЧК.

Звякнула рeшетка тюремных ворот, и я был пойман. На этот раз, кажется, крeпче прежняго...

В подвалe

Полутемный подвал с мокрыми заплeснeвeлыми стeнами. Вверху – небольшое рeшетчатое окно. Цементный, холодный, как лед, и тоже постоянно мокрый пол. Послe ночи, проведенной без тюфяка и постели на этом полу, кажется, что не только все тeло, но даже и всe кости промерзли и хрупки, как лед. И кажется, что тeло никогда уже не сможет согрeться и перестать все время дрожать мелкой судорожной дрожью...

Подвал набит до отказа. Кого нeт здeсь, в этом чекистском изоляторe? И старики, и юноши, почти дeти... Профессора и священники, рабочiе и интеллигенты, военные и воры, бандиты и крестьяне. Рeшетка и подвал уравняли всeх...

Мы почти ежедневно слышим ночные выстрeлы во дворe, у гаража, и звуки этих выстрeлов спаивают нас в одну семью живых существ, загнанных в западню и забывших свою старую вражду или отчужденность. Перед угрозой смерти – всe равны...

Или – или

Насмeшливые глаза моего слeдователя спокойны. Он похож на кошку, наслаждающуюся видом загнанной жертвы. 122

– Мы обвиняем вас, т. Солоневич, – медленно и вeско говорит он, – в организацiи бeлых боевых скаутских банд и подготовкe возстанiй на Дону и Кубани.

– Откуда у вас взялось такое дикое обвиненiе?

– Откуда? – насмeшливо переспрашивает чекист, молодой человeк почти юноша, с худым издерганным лицом. – Откуда? Это уж наше дeло. Мы в с е знаем...

– Что это "все"? – возмущаюсь я.

– Да уж будьте спокойны, – язвительно улыбается слeдователь. – Все знаем – и ваше прошлое, и работу на Дону и Кубани и в Крыму, и связь с заграницей под видом муки... Все... Вы уж лучше сами по добру разскажите нам свои контр-революцiонные замыслы. Тогда мы, может быть, и смягчим вашу участь. А иначе... – он дeлает длинную паузу и рeзко отрубает свистящим шепотом: – вам грозит неминуемый разстрeл...

Никаких фактических данных у слeдователя нeт... Я выясняю это очень скоро и категорически отрицаю и связь с заграницей, и связь с бeлыми офицерами, оставшимися в Россiи, и свою переписку с молодежью, и свои разговоры о политикe, и свою борьбу за независимыя спортивныя и скаутскiя организацiи, и противодeйствiе комсомолу и все то немногое, что реально мог пронюхать аппарат ЧК.

Губы слeдователя растягиваются в презрительной усмeшкe.

– Отрицайте – дeло ваше. От вашего отрицанiя нам – ни холодно, ни жарко... Однако, – значительно говорит чекист, пристально глядя на меня, -вы могли бы в е с ь м а  с и л ь н о облегчить свое положенiе, если бы согласились нам помочь...

– В чем?

– В чем? – Голос чекиста звучит все мягче. – Видите ли, нам нужна нeкоторая информацiя по линiи работы АРА...

"Так вот оно в чем дeло!" мелькает у меня в головe...

– Можете не продолжать, т. слeдователь. Я вполнe понимаю, что в государственном организмe нужны и шпiоны, и палачи, но эти обязанности не для меня.

Лицо чекиста вспыхиватет, и он угражающе приподнимается. 123

– Ax, так? Ну, хорошо же! В гаражe вы еще вспомните меня. Я не я буду, если я вас не разстрeляю.

Встрeча

В один из сiяющих ярким солнцем лeтних дней, когда даже в наш подвал проникала узенькая полоска солнечнаго свeта, когда откуда-то издали звучали трубы оркестров, дверь нашей камеры заскрипeла, пропуская фигуру испуганнаго юноши. Круглыми от ужаса глазами он оглядeл копошащуюся на полу массу сидящих и лежащих обитателей камеры, и по его лицу видно было, что он недалек от рыданiй.

– Ба, Костя! Это вы?

Костя – один из молодых соколов, вздрогнул и шагнул ко мнe.

– Борис Лукьянович... Это вы... вы? – запинаясь, сказал он, внезапно просiяв облегченной улыбкой и, переступая через лежащих людей, заспeшил в мой угол... Губы его еще дрожали, но увидeв знакомое лицо, юноша ободрился. Я устроил его рядом с собой на половинкe своего плаща и спросил:

– За что это вас забрали, Костя?

– Да, ей Богу, не знаю, Борис Лукьяныч. Если за то, что мнe сказали в комендатурe, – так даже смeшно повторить. Навeрное, за что-нибудь иное.

– А что вам в комендатурe сказали?

– Да видите ли, дядя Боб, сегодня революцiонный праздник, какой-то юбилей, что ли. Парады, конечно, оркестры, ну, и конечно, – митинги. Ну, вот. На митингe как раз какой-то оратор говорил о ЧК – как это он назвал ее... Да – "карающiй меч пролетарiата", что ли. Кажется, так. Послe митинга мы и разговорились в кучкe молодежи. Потолковали о ВЧК – как это она жестоко казнит всeх. Я и сказал, что это только временный террор. Он только теперь нужен, потому что гражданская война только что закончилась. А потом – зачeм и казнить-то будет, когда все мирно пойдет? Ну, вот... – Костя немного замялся. – Ну, признаться, я назвал ЧК временным органом, который скоро отомрет. Вeдь вeрно 124 же, Борис Лукьяныч? Вeдь так же и во всeх политических учебниках пишут.

– Ну, ну... Пишут, Костя, много, да не всему вeрить-то нужно. Ну, а что дальше-то было?

– Я только отошел от группы, гдe спорил, а тут двое – "пожалуйте, гражданин за нами"... – "А вы кто?" спрашиваю. "Мы из ЧК". Тут я и обомлeл...

– А что вам в комендатурe сказали?

– Да смeшно повторить. Комендант спрашивает:, "Это вы, гражданин, назвали ЧК умирающим учрежденiем?" Я признаться растерялся и говорю по глупости: "Я." А тот расхохотался во все горло. "Ладно, говорит, мы покажем вам это у м и р а ю щ е е учрежденiе. Кто раньше умрет – это мы еще посмотрим". И послали сюда. Вот и все.

Я не мог удержаться от смeха. Костя посмотрeл на меня с упреком. Испуганное выраженiе еще не сошло с его лица.

– Простите, Костя. Дeйствительно, уж очень все это нелeпо. Но ничего, дружище, не бойтесь. Вeроятно, подержат вас немного здeсь для "учебы"...

– Да за что же, Борис Лукьянович? – с отчанiем спросил юноша.

– За то, что совeтским книгам вeрите.

Туман юношескаго идеализма

Поздно вечером, прижавшись лежа друг к другу в полутемном углу подвала, мы разговорились. Костя разсказал мнe послeднiя новости города. Оказалось, что нажим на свободу молодежных организацiй усиливается с каждым днем. Сокол уже закрыт. Вмeсто него создан "Первый Государственный Спорт Клуб", и комиссаром туда назначен какой-то Майсурадзе, молодой, но заслуженный чекист. Та же участь постигла и прекрасный нeмецкiй спорт-клуб.

Закрыто было и "Маккаби", которому еще раньше не без издeвки передали для спорт-клуба помeщенiе закрытой синагоги. Синагога, как спортивный зал, пустовала, и потом ее превратили в склад... 125

Плохiя новости были и в скаутской жизни. Ожиданiя Владимiра Ивановича сбылись: Комсомол запретил скаутам работу в прiютах.

– Ну, и как там теперь?

– Да паршиво... Ребята почти всe уже разбeжались. Завeдующая ихняя, помните, сeдая такая, – разсказывал Костя, – так ее тоже вышибли, за "чуждое происхожденiе". Какую-то щирую комсомолку назначили. Да развe-ж ей справиться?

– По дурацки все это вышло... И не поймешь сразу, для чего это все нужно...

– А того комсомольца, который там когда-то скандал устроил, так его на улицe с проломанной головой нашли. Кирпичем кто-то чебурахнул...

Я вспомнил рeшительное и мрачное лицо Митьки и подумал:

"Этот дeйствительно, не простит!"...

Мы помолчали. Я оглядeл нашу камеру.

Вверху, над дверями тускло горeла лампочка, а в окнe подвала на темно-синем фонe южнаго неба четким мрачным силуэтом вырисовывалась толстая рeшетка. Кругом нас десятки людей уже спали тяжелым сном. Скрючившись на цементном полу, прикрывшись пиджаками и куртками, они вздрагивали и что-то бормотали во снe. Вeроятно, им снились знакомыя картины домашней спокойной жизни, уюта, счастья и родной семьи. Как много радости дает сон бeдному заключенному!..

– Да, попались мы с вами, Костя, – вздохнул я. – Придется узнать почем фунт лиха... Вляпались мы в передeлку...

– Ничего, дядя Боб, – оптимистически возразил Костя. – Это все пустяки. Новая жизнь всегда в муках рождается. Зато потом как хорошо-то будет!

– А чeм раньше плохо было, Костя?

– Да как же – вeдь при царском режимe ужас как всeм тяжело жилось. Крестьяне голодали, рабочих казаки нагайками вездe били. Люди в тюрьмах и на каторгe мучились. Потому-то вeдь и революцiя была.

– А кто вам разсказывал про все это?

– Кто? Да в книгах пишут... Я-то сам не помню, конечно, но вездe об этом прочесть можно. 126

– А вы всему этому вeрите?

Юноша не понял вопроса.

– Как это – вeрю? Ну, конечно же. А развe неправда, что в царское время всe не жили, а только мучились?

– Ну, конечно, нeт. Вранье это все. Вот вы поговорите со спокойным честным человeком – он вам, Костя, разскажет правду о старом времени.

– Как, развe-ж не было террора?

– По сравненiю с теперешним – так, курам на смeх... Да, вот, сами услышите...

– Что услышу?

– Когда разстрeлы будут. На днях, вeроятно...

– Как, здeсь – в тюрьмe? – испуганно воскликнул Костя и вздрогнул.

– Здeсь, здeсь. И из нашей камеры, вeроятно, возьмут многих...

Костя съежился и замолчал. Настоящая, не книжная, дeйствительность начинала, видимо, иначе представляться его глазам.

– Ну, все-таки все это временно, дядя Боб, – тихо отвeтил он, наконец. – У меня есть товарищ по школe, Алеша, комсомолец. Он мнe много книг понадавал и разсказывал обо всем. "Нужно все старое перевернуть, весь мiр перестроить, чтобы вездe правда и справедливость была, чтобы эксплоатацiи не было, да этих, вот, жестокостей.

– Так что же – жестокостями жестокости прекращать? Так, что ли?

– Но зато вeдь, дядя Боб, за какiе идеалы – братство всeх народов, счастье всего человeчества, соцiальная правда, вeчная свобода, отсутствiе войн и эксплоатацiи... Из-за этого и помучиться можно...

– И все это достигается руками ВЧК?

– А причем здeсь ВЧК?

– Да вeдь она-то и есть путь к этим красивым высотам.

Костя опять съежился.

– Ну, что-ж... Это все временныя жестокости. В борьбe классов этого не избeжать... 127

– Ну, а вы-то Костя, как в эту борьбу классов ввязались?

– Почему ввязался?

– Да, вот, сидите здeсь?

– Я-то?.. Да это ошибка...

– Ну, а я?

– Да тоже, вeроятно... Для выясненiя... А потом выпустят.

– Ну, а почему "Сокол" закрыт, Кригер, начальник "Сокола", арестован, скаутов преслeдуют, тюрьмы переполнены, разстрeлы идут. Вот, днем здeсь увидите – тут у нас в камерe два священника есть, профессора, крестьяне, рабочiе ученики, воры – все это классовые враги?

– Я... я не знаю, – неувeренно отвeтил юноша. – Я думаю, что тут какая-нибудь ошибка. Можно новое построить без всeх этих жестокостей. Алешка, вот, тоже так думает. Приглашает и меня тоже в комсомол записаться... Я не знаю...

– Но вeдь, становясь комсомольцем, вы входите в организацiю, которая и держит нас всeх тут, в тюрьмe.

– Ну, я согласен, Б. Л., что пока еще не все налажено. Есть перегибы и неправильности. Ну, и несправедливость тоже... Но вeдь для того люди и входят туда, чтобы помочь найти правильную линiю...

– А если с вашими мнeнiями и вкусами не будут считаться, а заставят вас разстрeливать... ну, хоть бы какого-либо священника или, скажем, даже меня – как тут?

– Ну, как же можно?.. Я не для этого поступил бы в комсомол!

– Но вeдь, даже и не разстрeливая сами, вы все-таки становитесь винтиком той машины, которая разстрeливает. Вeдь палач, слeдователь, ГПУ, партiя, комсомол, совeтская власть, Коминтерн – все это звенья одной и той же цeпи... Как тут?

– Но вeдь если так разсуждать, Б. Л., так нужно либо стрeлять в них, либо исправить. Нельзя же в сторонe стоять...

– А вы что выбираете?

– Я-то? Я хочу помочь все это справедливо наладить... Идеи-то вeдь прекрасныя... 128

– А вы, Костя, не боитесь, что вас сомнет эта машина?

Юноша передернул плечами.

– Н-н-е знаю... Хочется попробовать... Стрeлять в них – рука не поднимается. Вeдь, может быть, что и выйдет, несмотря на ошибки и на кровь... А в сторонe стоять – тоже не могу... Попробую...

Мясорубка

Помню один из тюремных дней, почему-то особенно врeзавшихся в память.

Вечера было засeданiе коллегiи ЧК. Это значит, что сегодня вечером будут разстрeлы... Поэтому особенно блeдны и напряжены лица тeх, кто имeет основанiя ждать в этот день "приговора пролетарскаго правосудiя"...

Тюрьма замерла. Еще с утра общая нервность охватила всeх. Караулы усилены. Надзиратели особенно грубы и рeзки, как будто своей жестокостью стараются замаскировать и свое волненiе...

Днем в придавленных тишиной корридорах – движенiе. Звякают ключи, и на порогe камеры появляется низкiй коренастый человeк с угрюмым квадратным лицом, за спиной котораго видны испуганныя лица наших сторожей.

Человeк останавливается в дверях и, заложив руки в карманы, медленно обводит своим взглядом всeх нас, замерших и придавленных каким-то необъяснимым ужасом. Не измeняя направленiя взгляда и выраженiя своего каменнаго лица-маски, незнакомец молча медленно поворачивает голову и поочередно заглядывает в глаза каждому. И тот, на котораго упал этот странно мертвенный взор, внутренне скорчивается от непонятнаго ужаса перед этими пустыми, безжизненно жестокими глазами. И словно испепелив своим мертвым взглядом жившiя в глубинe души каждаго надежды, незнакомец медленно подворачивается и уходит. Гремит дверь, но еще долго никто не может шевельнуться, словно всe остаются скованными этими полубезумными глазами.

Из угла камеры слышен свистящiй полу-шепот, полу-стон чекиста, ждущаго разстрeла: 129

– Это – палач...

И каждый невольно вздрагивает при мысли, что ему сегодня суждено, может быть, еще раз встрeтить взгляд этих страшных глаз за нeсколько секунд до послeдняго неслышнаго толчка пули в затылок и паденiя в вeчную темноту...

Через окно слышны заглушенные звонки трамваев и шум улицы. А мы всe заперты в желeзную клeтку и находимся в полной власти людей с безумными глазами...

___

К вечеру смeна часовых и надзирателей. Запах водки и эфира наполняет корридоры. Наконец, среди угрюмаго, подавленнаго молчанiя раздается шум шагов, звон ключей, и в нашу камеру входит группа чекистов с револьверами в руках. Начинается чтенiе списка смерти.

– Авилов? – вызывает комендант.

С лица моего собесeдника, молодаго крестьянскаго парня, замeшаннаго в сопротивленiи при отбиранiи хлeба в деревнe, разом сбeгает вся краска.

– Есть, – отвeчает он упавшим голосом.

– Имя, отчество?

– Иван Алексeевич, – звучит срывающейся голос.

– Собирай вещи!

– Куда? – странно спокойным тоном спрашивает парень.

– Там тебe скажут... Домой, к бабe на печку, – кричит чекист, обдавая нас запахом спирта, и от его шутки всe вздрагивают, словно от удара ледяного вeтра.

– Барышев!

– Есть. – Еще одно лицо становится блeдным, как мeл, и на нем рeзче и яснeе выступают слeды ударов рукояткой нагана.

– Имя, отчество?

– Петр Елисeевич.

– Сколько лeт?

– Двадцать восемь.

– Довольно пожил, сукин сын!.. Собирай вещи, сволочь!... 130

Медленно идет роковой список, и всeм кажется, что эти минуты хуже пули, хуже всякой пытки. Тe, кто по алфавиту уже пропущены, безсильно лежат на полу, не будучи в силах оторвать глаз от страшной, еще продолжавшейся сцены. А каждый из остальных, замерев, с острым напряженiем и мукой, ждет – будет ли произнесено и его имя.

Вот и буква "С".

– Сегал...

– Снeгирев...

– Сол.. – комендант запнулся. Только сотая доля секунды... А сколько порежито в этот миг!...

– Солнышков...

– Топорков...

– Харликов...

Молчанiе.

– Харликов! – возвышает голос комендант.

Опять молчанiе.

– Гм... Так нeт Харликова? – с мрачной подозрительностью мычит чекист, вглядываясь в список, и вдруг, осeненный какой-то мыслью, спрашивает:

– Ну, а подходящiй есть?

По справкe надзирателя оказывается, что есть Хомяков с другим именем, но совпадающим отчеством.

– Ладно, сойдет!.. Выходи...

Послeднiя буквы, послeднiя имена...

– Щукин!

Из угла камеры молча поднимается фигура молодого монаха с красивым лицом, обрамленным черной бородой. Он молча крестится и идет прямо к двери.

– Эй, поп, а вещи гдe?

Монах прiостанавливается и смотрит прямо в глаза коменданту.

– Нeт у меня вещей, – тихо отвeчает он.

Среди чекистов грубый хохот.

– Налегкe в Царство Небесное собрался?

– Опiум – он без вещей, все едино, как пар!

– Ну, катись, долгогривый, катышком!

Монах ровным шагом, с высоко поднятой головой скрывается в дверях... 131

В этот день из 40 арестованных нашей камеры взяли 24.

___

Кончился вызов, ушли чекисты, но в камерe не слышно ни звука. Оставшiеся лежат в безсилiи, словно их тeло и души раздавлены прошедшей сценой...

И только через час мнe передают небольшую котомку.

– Т. Солоневич, вы, как староста, распредeлите... Щукин оставил.

Котомка – это вещи монаха. В ней смeна бeлья и немного продовольствiя.

Голодных и раздeтых всегда много. Но у кого не станет поперек горла кусок хлeба в такiе часы?..

___

Часов в 11 вечера окно нашей камеры задвигается ставней, и во дворe ЧК начинается заключительная процедура. Группами по 4-5 человeк приговоренных выводят во двор и вталкивают в маленькiй домик, у гаража, откуда через нeкоторое время с равными промежутками – в одну минуту – раздаются выстрeлы.

Несмотря на всe запрещенiя, поставив у двери "на стремe" маленькаго воришку, я через щелку ставни наблюдаю за происходящим.

Вот идет новая партiя – 4 мужчины и одна женщина. При холодном тусклом свeтe качающихся от вeтра фонарей можно ясно различить, как каждаго из них ведут под руки и подталкивают по двое чекистов.

Жертвы идут, опустив головы, механически, как бы во снe переставляя ноги. Вот, один из них, подойдя к роковому домику, на секунду останавливается, дико озирается по сторонам, рвется в сторону, но спутники грубыми толчками и понуканiями втаскивают его в освeщенный прямоугольник двери.

Женщина, идущая послeдней, внезапно начинает рваться из рук чекистов и ея пронзительные крики огнем проходят по нашим измученным нервам. Она падает на землю, извивается, кусает руки палачам и захлебывается в 132 отчаянном воплe. Один из чекистов, схватив ее за растрепанные волосы, волочит по землe в открытую дверь....

И всe эти звуки отчаянной борьбы почти тонут в торжествующе рокочущих звуках в холостую работающих грузовиков.

Монах прошел послeднiй путь, выпрямившись и твердым шагом. Чекисты шли около, не касаясь его...

___

Шипит вор у двери, предупреждая о приближенiи надзирателя, я усаживаюсь на пол. Кто-то берет мою руку, кто-то, прижимается к плечу, в углу раздаются подавленныя рыданiя, и мы слушаем звуки выстрeлов, от которых всe вздрагивают, как от электрической искры.... Каждый выстрeл – смерть...

___

Утром нас погнали мыть цементный пол гаража. И мы грязными тряпками смывали со стeн брызги крови и мозгов...

Приговор "пролетарскаго правосудiя"

В эту памятную ночь и я тоже ждал своей смерти. Но мой час еще не пробил.

Как я потом узнал, наканунe, на засeданiи Президiума ЧК было разсмотрeно 115 дeл. На всю эту процедуру затрачено было 40 минут. Из этих 115 человeк 102 было приговорено к разстрeлу, 4 освобождено и 9 (в том числe и я) приговорены к тюремному заключенiю.

Моя жизнь послe обeщанiя слeдователя висeла на волоскe, но волосок этот оказался крeпким и выдержал...

Через нeсколько дней меня перевели в "обще-гражданскую" тюрьму и показали приговор. В нем стояли короткiя сухiя слова:

..."Солоневич Б. Л. – 2 года тюремнаго заключенiя за бандитизм".

Коротко и фантастично. Но рeшетки, окружающiя меня, были суровой реальностью. Властной рукой ЧК я 133 временно был превращен в "бандита", хотя бы и в кавычках.

Это все-таки лучше, чeм быть превращенным в покойника без всяких кавычек... По сравненiю с могилой и званiе бандита и тюрьма – утeшенiе...

Шанс на жизнь

По всeм данным положенiе ухудшалось. Разстрeлы шли почти регулярно два раза в недeлю, гдe-то там в глубинах ЧК рeшалась моя судьба, а я был безпомощен.

На допросы меня больше не вызывали, и я напряг всю свою изобрeтательность, чтобы сообщить о моем положенiи брату. Может быть, ему на волe удастся что-нибудь сдeлать...

Попыток связаться с волей было много. Удачнeе всего вышло это с помощью Кости.

В вещах одного из разстрeлянных я нашел небольшую англiйскую книгу -"Морской Волк" Джека Лондона. С воли книг передавать было нельзя, но, очевидно, книга эта была пронесена сюда самим арестованным. На эту книгу я очень надeялся.

Как-то, недeли через двe послe появленiя у нас Кости, в дверь вошел чекист с бумажкой. Дeло было днем – значит, трагедiей не пахло.

– Рeпко, – вызвал он.

Костя вскочил и поблeднeл.

– Я.

– Имя, отчество?

– Константин Васильевич.

– Собирайтесь с вещами.

– Да у меня... – начал было Костя, но я прервал его радостными словами:

– Ну, вот и хорошо, товарищ Рeпко! На волю, значит! Я вам тут вещички помогу складывать!..

Костя растерянно повернулся ко мнe, но я уже суетливо сворачивал его пиджак, незамeтно сунув в карман книгу. Улучив момент, я шепнул ему:

– Книгу – брату. (И громко.) Счастливо, товарищ! Не забывайте... 134

– Ну, ну, идем? – пробурчал чекист, и тонкая фигура юноши скрылась за дверью.

– Сердце мое сжалось. Будут ли его обыскивать? Пронесет ли он книгу? Вeдь в книгe был один из немногих шансов на спасенiе...

Ребус и жизнь...

Много позже брат разсказывал:

– Положенiе, понимаешь, создалось совсeм идiотское – никто не знает, в чем дeло с тобой, в чем тебя обвиняют, что грозит... И никаких вeстей. Вот тут-то мы, брат, наволновались... Но как-то вечерком стук, и является Костя – худой и блeдный.

– Вы откуда это, Костя, – спрашиваю. – Из больницы?

– Нeт, говорит, из ЧК.

– Боба там видали?

– Как же. Он вам, вот, эту книгу передал. Я ее в брюках внизу пронес...

Ну, мы, понятно, вцeпились с Тамочкой в эту книгу, как бульдоги.

Не для занимательнаго же чтенiя ты нам ее прислал, в самом дeлe!

Рисунок, который спас мнe жизнь.

Разгадайте, читатель, этот ребус, предположив, что получили его нарисованным в книгe, присланной вашим братом из ЧК.

Ворочаем и туда и сюда. Наконец, Тамочка на послeдней страницe видит рисунок. Твою руку-то я 135 уже знаю и в рисункe. Хоть ты и далеко не мiровой художник, однако, в нарисованном тобой каррикатурном атлетe по очкам тебя живо узнали. В чем тут дeло? Вглядываемся – атлет стоит как будто на вeсах.

Что это еще за ребус такой?

Думали, думали, а потом, конечно, догадались – есть связь между тобой и твоим вeсом. Вeс-то у тебя я помню – 85 кило.

Открыли мы 85 страницу и под буквами нашли точки. Прочли всe твои писанiя и сообщенiя.

Я – живо к американцам. Разсказал все. На слeдующiй день двое из них поeхали в ЧК. Однако – не тут-то было:

"Гражданин Солоневич – важный государственный преступник, – отвeтили там. – Так как он совeтскiй подданный, то мы не считаем возможным сообщать АРА свeдeнiя о дeйствiях органов государственной власти". Так и уeхали американцы не солоно хлебавши...

– Так что же меня выручило?

– Чорт тебя знает, Bobby, видно, ты под счастливой звeздой родился. Везет тебe. Помнишь Тамару Войскую?

– Эта барышня, которая со мной в АРА служила?

– Да, да... Она все время живо интересовалась твоей судьбой. Все ахала и придумывала способы спасти тебя. Молодец! Бой-баба!

Тут судьба на твое счастье принесла в Одессу какого-то важнаго чекиста из Москвы. На курорт прieхал – вeроятно, отдыхать послe московских разстрeлов. И как раз этот чекист оказался старым знакомым семьи Тамары. Тут она в него и вцeпилась мертвой хваткой. А тому, понимаешь, тоже лестно оказать свою протекцiю, показать свой вeс, свою власть и значенiе. Словом, пошел он в ЧК к Дукельскому, предсeдателю. Уж не знаю, долго-ли и как они там договаривались... Тамара не говорила подробно. Видно, с нея слово взяли. Словом, как видно, на чем-то сошлись. Кажется, Дукельскiй так и сказал этому московскому чекисту: "ну, знаете, только для вас"...

Вот... Ну, а остальное ты сам знаешь... 136

Брат засмeялся, и его дружескiя лапы обняли меня. – Чорт тебя знает, Bobby. Видно крeпко у тебя душа к тeлу пришита. Но смeха у нас, признаться, много было в городe, когда узнали, что ты вдруг превратился в "бандита"... Очень уж комично это вышло.

Конечно, тебe-то не до смeха было... Ну, да ладно. Чорт с ними. Все хорошо, что хорошо кончается...

>>

В одиночествe

Неволя

Тюрьма... Одиночная камера...

Суровая, жестокая, но и полезная школа. Вся картина Божьяго мiра, люди, их отношенiя, их жизнь, их идеалы – все это иначе расцeнивается душой, когда между человeком и "волей" мрачно встает сeтка толстых ржавых брусьев.

Только тот, кто долго пробыл во мракe тюремных клeток, знает, как мучительно длинны часы и дни раздумья, как рушатся, как карточные домики, построенныя наспeх иллюзiи, как сурово провeряются жизненныя установки и формируется внутреннее "я" человeка.

Только в минуты смертельных опасностей, да в тюремном раздумьe проходит человeк очищающiй душу перiод "переоцeнки цeнностей". И благо тому, кто выходит из этих перiодов укрeпленным и просвeтленным...