Текст книги "Смерть и жизнь рядом"

Автор книги: Борис Тартаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Скажите мужу, что в следующий приезд мы обязательно наставим ему рога!..

Она вышла на крыльцо и вздохнула всей грудью: у нее кружилась голова.

РАССТРЕЛЯННАЯ КНИГА

Таня рассказала обо всем майору Зоричу. Она рассказала, как вначале испугалась, поняв, куда она попала, и ее первой мыслью было: «Ну и влипла!» Но даже в те минуты («вы верите, товарищ майор?») она ничем не выдала своего волнения и страха. Но они, должно быть, все же что-то почуяли. О, у них тонкий нюх, и в этот раз, быть может, их подвела сливовица или «Шато-Мельник», они были уже здорово навеселе. Но с Банска-Бистрицей они все-таки связались. Как хорошо все же, что послали ее, а не другую разведчицу – Власту. Ведь Власта брюнетка, жгучая брюнетка, немного даже смахивает на цыганку, а гардистка Юлия Яничкова была блондинкой, и Власта обязательно попалась бы. Должно быть, гестаповцы из Банска-Бистрицы подтвердили существование Яничковой. Возможно, было подтверждено и ее, Танино, сходство с Юлией. Нестор говорит, что она действительно очень похожа на госпожу Яничкову. Во всяком случае, немцы были сбиты со следа, они поверили ей. И тут она узнала о том, что в сорок втором году Клаувиц был в Ленинграде. Конечно, он не был в Ленинграде, он лжет, подлый немецкий фашист! Ленинград не был осквернен его сапогами. Но это он, его солдаты выпускали снаряд за снарядом по Исаакиевскому собору, и по Зимнему дворцу, и по Невскому, и по мирным домам ленинградцев, и один из снарядов угодил в ее дом, сжег мать и Наташку…

Она замолчала и закрыла глаза. Александр Пантелеймонович сидел и смотрел на девушку, нахмурив брови. Слова здесь были излишни. Таня открыла глаза, и Александр Пантелеймонович подумал, что они вовсе не синие, как считал прежде, они были скорее серые, как воды ее любимой Балтики в штормовые дни. Но он продолжал молчать, понимая, что она еще не все высказала, и девушка заключила:

– Тогда я сказала себе: «Я рассчитаюсь с тобой, Клаувиц!» И повторила это еще и еще раз, как клятву на могиле матери, и мне уже не было страшно. Мне не было бы страшно, вы можете поверить, товарищ майор, даже если бы между мной и Клаувицем стояла сама смерть…

Помолчав еще немного и дав девушке успокоиться, Александр Пантелеймонович стал интересоваться подробностями.

– Ты говоришь, – рассуждал он вслух, – что этот майор танкист? Значит, в Нитре, в Злате Моравце и, возможно, в Топольчанах, куда твой барон ездит, ремонтируют танки для фронта. Это небезынтересно. На ремонтной базе работают, ясное дело, и словаки. И не так уж плохо задержать отправку фронтовых машин. Отнюдь не плохо. Но, может быть, вообще вывести из строя базу? Хотя бы даже с воздуха. Кстати, нас просят срочно обеспечить цели для бомбардировки. Да, это подходящая цель для наших. А барон Клаувиц послужит «языком». Сегодня у меня был связной из армейской разведки. Он и сейчас на базе. Второму Украинскому нужен «язык», и обязательно старший офицер, – обращаясь уже только к Тане, продолжал Александр Пантелеймонович. – Как ты находишь своего барона?

– Я его убью!

– Он майор, фронтовик и, не сомневаюсь, может порассказать немало интересного, если вхож в эту компанию…

– Товарищ майор, пепел матери стучит в мое сердце.

Когда Таня Каширина впервые представилась ему тогда, па Большой земле, Александр Пантелеймонович не очень был доволен. Казалось, что девушка, на вид такая хрупкая, совсем не подходит для партизанской жизни. Да еще за рубежом. К тому же в суровых условиях горной Словакии. Но ему нужна была разведчица, в совершенстве знающая языки, и он скрепя сердце согласился взять Каширину. Вскоре Александр Пантелеймонович убедился, что внешность ленинградки была обманчива. Сейчас он опять должен был сделать переоценку ценностей. Она была очень хороша, эта синеглазая девушка, но дело было не только в ее глазах и чистых линиях лба, в нежных очертаниях лица и сияющем цвете волос. Она по духу своему была удивительно красива, и майор Зорич откровенно любовался ею.

Он вздохнул и тяжело опустился на патронный ящик, служивший стулом.

– Ты говоришь – пепел матери стучит в сердце. Я понимаю тебя, Таня. Когда-то и я зачитывался легендой об Уленшпигеле. «Пепел Клааса стучит в мое сердце». Но теперь в наши сердца стучит пепел сожженных сел и городов. Представляете, сержант Каширина? Сел и городов! В том числе и Ленинграда. Вот почему я приказываю вам, сержант Каширина: Второму Украинскому фронту нужен живой Клаувиц! Пойдите отдохните и в 15.00 доложите свой план операции. Советую поговорить с лейтенантом Степовым – у него в этом деле есть опыт.

– Есть доложить в 15.00!

Она поняла его, и линия майорского подбородка как-то сразу же смягчилась, а морщина на лбу разгладилась.

– Можете идти.

Проследив глазами, как ловко Таня повернулась «кругом налево», как зашагала к выходу и с какой грацией пригнулась в дверях, слишком низких даже для нее, Зорич возвратился к книге, которую до этого читал. Это был роман Островского «Как закалялась сталь». Александр Пантелеймонович готовился к беседе с молодыми партизанами.

Много лет прошло с того дня, когда Александр Зорич прочел эту книгу в первый раз. Он пришел с завода усталый и радостно возбужденный, как всякий парнишка в начале рабочего пути, когда и во сне видишь завод, грохочущий цех, станки. Мать подала обед. Александр ел, рассказывал новости, вспомнил Зинку-библиотекаршу и то, как она настойчиво советовала прочесть книжку, которую тут же и записала за ним. «Такой еще не читала, – уверяла Зинка. – Поверишь, за сердце хватает…»

На первый взгляд книжка была мало привлекательна. Роман с техническим названием «Как закалялась сталь», а художник почему-то изобразил на переплете веточку и штык. После обеда Александр собирался в клуб – договорился с ребятами посмотреть новый кинофильм. Но, вспомнив Зинкины слова, открыл книжку, чтобы посмотреть хотя бы, о чем она…

Когда он прочел первую страницу, уже опускались сумерки зимнего вечера, а последняя страница была дочитана под утро. Дважды просыпалась в соседней комнате мать Александра – Прасковья Александровна. Он слышал, как она поднималась, вздыхая, как шлепала в своих старых разношенных туфлях по крашеному полу, потом появлялось в просвете дверей ее милое заспанное лицо, и она в сердцах жаловалась отцу:

– Смотри, Пантелеймон Лукьянович, а наш полуночник еще читает!

– Сашка, тебе ведь в семь вставать, – вступил отец. – Гаси свет!

– Сейчас, батя, ну вот еще одну страницу… Одну только.

– Да что это за книга такая? – удивлялась мать. – Про разбойников, что ли?

В ее юности – «при Николашке», как она говорила, – грамотные ребята (а их в поселке можно было пересчитать по пальцам) зачитывались книжками о сыщиках и разбойниках. И как же она была удивлена, когда Саша ответил:

– Нет, мама, про хороших людей…

Поди пойми нынешнюю молодежь!..

Да, было это давно, много воды утекло в Славуте Днепре, Сашка стал Александром Пантелеймоновичем, уже появились у глаз морщинки – грустные свидетели многотрудных путей, а страницы этой книги, чуть не до дыр зачитанной, все еще кажутся удивительно свежими, как приднепровская степь поутру, когда на травинках сверкают алмазные росы. И как тут не вспомнить Павку и его нестареющие, нетленные слова, ставшие девизом всякого, кто в конце своего пути может сказать: нет, не напрасно прожита жизнь.

В той, Зинкиной, книге с веточкой и штыком еще не было этих слов. Они были написаны позже. А в этой, пронесенной майором Зоричем сквозь пламя военных лет, замечательные строки были пробиты разрывной пулей. Эта книга как бы олицетворяла бессилие смерти перед жизнью, посвященной высоким и прекрасным идеалам.

Он обращался к этой книге не только в часы досуга, но и в минуты глубоких раздумий и тревог, как жаждущий, приникающий к живительному источнику. Не раз видели эту книгу в руках майора и во время душевных бесед с молодыми партизанами. К такой беседе он и сейчас готовился. И всякий раз вновь оживали вырванные металлом строки и опять звали в бой за жизнь.

– Да, самое дорогое у человека – это жизнь, – не то читал на память, не то от себя говорил майор, глядя в молодые лица партизан. – Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества…

Сейчас, когда солдаты, ровесники Павки Корчагина, не щадя жизни и сил, очищают землю от фашистской погани, эти слова имеют особый смысл и приобретают необычную силу, размышлял Александр Пантелеймонович после ухода Тани Кашириной, сидя с книгой в руках. Совсем по-новому складываются отношения не только между отдельными людьми, но и между целыми народами. Разве не служит примером этому хотя бы наша дружба с чехами и словаками? Нет силы, которая могла бы расторгнуть эту дружбу, скрепленную кровью и пронизанную светом подлинного гуманизма.

Так думал майор Зорич, и перед ним вставали во весь рост люди его отряда. Таня Каширина говорит, что убьет барона Клаувица: пепел матери стучит в ее сердце. «Пепел миллионов сожженных и убитых стучит в наши сердца, – подумал майор Зорич, – пепел наших городов и сел. Вот откуда берутся у людей силы, и ничто не может их сломить. Что смерть перед жизнью, отданной самому прекрасному?» – и майор, считавший, что он очерствел от всех военных невзгод, почувствовал отеческую нежность к девушке, которой предстояло вскоре единоборство со смертью.

ПОХИЩЕНИЕ МАЙОРА КЛАУВИЦА

Злате Моравце – важный узел шоссейных и железных дорог. На тесных улочках с крошечными магазинами весь день толпятся немецкие солдаты. А по вечерам город затихает, и тогда начинается шумное, пьяное веселье в ресторане. Здесь «штаб-квартира» офицеров-фронтовиков. Завтра или через неделю им возвращаться на фронт, и опять придется жрать консервы и кашу из походной кухни, мерзнуть в снегу и переходить вброд незамерзающие горные реки, чтобы, наконец, сложить голову под безыменным крестом. Нет, сегодняшний день – наш, если есть хорошая выпивка и есть хорошие девчонки, с которыми можно переспать и опять напиться. Офицеры, кутившие в ресторане Злате Моравце, хотели забыть тысячи километров пройденных дорог, холодные и кровавые дни под чужим небом.

Было еще довольно светло, когда в ресторан вошел средних лет майор танковых войск и занял столик в углу зала, сразу же за высокой пальмой, У стола сейчас же появился кельнер и, почтительно изогнувшись, подал меню.

– Что прикажете, пан барон?

Майора Клаувица знали в ресторане.

– Накройте стол на два прибора, – приказал барон. – Я жду даму. Позаботьтесь о фруктах и поставьте на лед «Шато-Мельник» и коньяк.

– Слушаюсь, пан барон. Как всегда, французский?

Антону Хложнику были уже знакомы вкусы майора Клаувица. Знал старый кельнер, кого ждет барон. Старику Хложнику стало это известно только вчера, после посещения Мариана. Ну и опасное же дело задумал этот сорванец! Пана Ферца хватила бы кондрашка, если бы он только заподозрил, в какие дела замешан его кельнер. Ведь пан Ферц, хозяин ресторана, очень высокого мнения о Хложнике-старшем. Прежде всего потому, что старый кельнер умеет, как никто другой, артистически жонглировать закусками на фирменных тарелках и знает толк в винах. И затем – старик верен ему, своему хозяину, как пес. «О, на этого человека можете полагаться, – рекомендовал хозяин ресторана старика Хложника одному типу из гестапо. – У него сын погиб на Восточном фронте». Мог ли он знать, что Мариан Хложник – веселый партизанский разведчик – здравствует в горах Словакии, а старый кельнер оказывает немалые услуги патриотам? Подвыпившие офицеры не всегда умели держать язык за зубами, а у старика был тонкий слух и хорошая память. Но всего этого Ферц не знал.

Минут пятнадцать спустя в ресторан вошла блондинка лет двадцати трех, несколько хрупкая, со спокойным взглядом удивительно синих глаз. Она была одета просто, но изящно. Ничего лишнего на сером платье, плотно сидевшем на стройной фигуре, голубоватое ожерелье на смуглой шее, сережки с яблонецкими «брильянтами» в маленьких ушах.

Молодая женщина как будто не замечала восхищенных взоров мужчин, проводивших ее до самого угла, где стояла пальма. Навстречу ей поспешно поднялся майор в форме танковых войск и, поцеловав руку, предложил стул. Она улыбнулась майору и села.

– Извините, барон, за невольное опоздание.

– О, фрау Яничкова… – задохнулся барон, – я не могу выразить, какое вы доставили мне удовольствие. Я надеюсь, вы не устали? – Он мельком взглянул на кельнера, и старый Хложник, взмахнув салфеткой, уже склонился над его плечом,

Барон передал Тане меню.

– Как вы находите «Шато-Мельник»? Или, может быть, коньяк?

Он говорил с такой важностью, будто сидел за столом в своем прусском имении,

Таня сказала, что предпочитает вино, но ей нравится, когда мужчины пьют коньяк,

– Вы очаровательны! – воскликнул Клаувиц.

– Барон, вы балуете меня комплиментами, – погрозила Таня пальцем.

– Я охотно бы поцеловал этот грозящий пальчик.

– И это – еще до коньяка? – покачала Таня головой.

– Бога ради, простите, Юлия. В вашем присутствии можно опьянеть и без коньяка.

Таня опустила глаза.

А барон подумал: «Интересно, она податлива на деле так же, как и на словах?» Из опыта старого волокиты он знал, что бывают хорошенькие женщины, которые на словах готовы на все, а когда доходит до дела, то оказываются удивительно упрямы. Мысленно раздевая прекрасную Юлию, барон фон Клаувиц решил, что будет дураком, если упустит такой необыкновенный случай. И ему еще раз пришли на память слова, сказанные ею по телефону: «Барон, как надо поступить с мужем, если он, лентяй, не хочет сопровождать свою молодую и, как многие считают, хорошенькую женушку в Злате Моравце за покупками?»

Она звонила из какого-то Немце, где жила ее бабушка, и щебетала, как птичка, вырвавшаяся на свободу. О, барон фон Клаувиц разбирался в модуляциях женского голоса и готов был поставить свой конный завод против спичечного коробка, если она не готова с ним переспать. Но – терпение, барон: даже самой легкомысленной женщине нравится изображать из себя неприступную крепость, И барон фон Клаувиц сказал:

– Я буду счастлив, фрау Юлия, ответить на ваш вопрос в Злате Моравце. Как вы смотрите на то, чтобы пообедать в ресторане Ферца?

На другом конце телефонного провода размышляли так долго, что барон уж испугался, не слишком ли он поторопился. Но как было, к черту, не торопиться, если через три дня надо опять на фронт! Однако долгое молчание (слава богу!) оказалось обычным трюком кокетливой женщины.

– Что ж, – наконец послышалось в телефонной трубке. – Пусть хотя бы так будет наказан неразумный муж…

И вот они сидят в ресторане Ферца, и проворный старый Хложник уже откупорил бутылку «Мельника» и коньяк, и на столе поблескивают судки с закусками.

Барон произнес тост. Он был краток и выразителен:

– В немецком языке есть хорошее слово – «Фройндшафт». Выпьем за начало чудесной дружбы.

Она ответила с улыбкой:

– И за счастливый ее конец.

Он понял ее по-своему.

– О, в ваших словах, дорогая Юлия, много мудрости!

«Просто Юлия, да еще дорогая… – отметила про себя Таня. – Интересно, как поведет он себя после бутылки коньяку…»

Он закусывал и говорил:

– Какое красивое имя – Юлия!

– Так называют и мою бабушку.

– Ах да, у вас же есть бабушка…

– Да, и какая славная старушка! Как она была счастлива, что я поживу с ней недельку… После гибели Франто я осталась у нее единственной внучкой…

– Франто был вашим братом, дорогая Юлия?

– И надо сказать: любимым братом. – Она достала кружевной платочек и приложила к своим прекрасным, к своим удивительным синим глазам. – Он убит на Восточном фронте.

– О! – искренне огорчился барон. Одно упоминание об этом треклятом фронте приводило его в уныние.

– Я ненавижу этих убийц – русских! – сказала она, все еще не. отнимая платочка от глаз, и барон представил себе, как, наверное, горят сейчас синие глаза под этим душистым комком тонких кружев.

– Вы мне нравитесь, Юлия, все больше и больше. Я поднимаю бокал за победу нашей доблестной армии, – прочувственно сказал барон.

– За это и я охотно выпью, – и она пригубила рюмку вина.

Но третья рюмка коньяку увлекла мысли барона по другому пути, и он осторожно сказал:

– Если я вас правильно понял, дорогая Юлия, вы себе дали недельку свободы? – он хитро взглянул на нее.

– Да, хоть недельку поживу так, как мне хочется, – последовал легкомысленный ответ. – Бабушка мне ни в чем не прекословит и, кстати, ужасно не любит Генриха. Он ведь из простых крестьян, и бабушка была шокирована нашей свадьбой. Бабушка из старинной помещичьей семьи. В Немце у нее большой и красивый дом.

– Немце… Немце… – вспоминал барон. – Это, кажется, по пути в Зволен, дорогая Юлия? Мне нужно туда.

– Да, барон, это очень близко, – и она поправила белой красивой рукой свои золотистые волосы.

– У вас красивые руки, Юлия.

Она потупила синие глаза.

– Вы бывали в Бенедике, барон?

– Бывал ли я в Бенедике! Там служит мой старый фронтовой друг.

– Немце почти рядом, и я сегодня буду там ночевать.

– Вы собираетесь уезжать, Юлия?! – был искренне огорчен барон фон Клаувиц.

Она удивилась. Почему же ей не ночевать дома? Ее старенькая бабушка будет очень беспокоиться, если внучка не возвратится домой. Она ведь предупредила, что пробудет в Злате Моравце только до полудня. Она и так уже задержалась. И чтобы сменить тему, заметила:

– А здесь неплохой джаз. Вы не находите?

– И можно потанцевать, – оживился барон.

О, она давно уже не танцевала и с удовольствием потанцует. Правда, времени у нее в обрез – до отхода автобуса три часа, и она вынула из сумочки билет, чтобы убедиться в этом. Да, три часа.

На маленькой эстраде играл оркестр – саксофон, скрипка, аккордеон и ударник. Аккордеонист напевал в микрофон модную песенку «Девичье сердце ждет весточки с фронта» на мотив танго. Он пел с придыханием, на итальянский манер, хотя подлые макаронники, говорят, повесили дуче за ноги. А ударник так дергался за своим барабаном, что казался больным пляской святого Витта. На паркетном пятачке перед эстрадой лениво топтались три пары.

Барон умел и, видимо, любил танцевать. Таня сразу поняла это. И она с грустью вспомнила институтские вечера.

– Вы хорошо ходите, – похвалил барон и плотней прижался к ее упругой груди.

Таня отстранилась. Но она не забывала, кто она и зачем сюда пришла. С чувством удовлетворенной мести девушка представляла себе, как барон фон Клаувиц поднимет сегодня руки перед партизанским автоматом и как хлопцы сразу собьют с него его немецкую спесь.

– Юлия… Милая Юлия…

– Господин майор, вы забываетесь.

– Вы сводите меня с ума!

– Просто вы лишнее выпили…

Когда они возвращались к своему столу, барон предложил перейти в ложу. Это устраивало Таню, она избегала лишних глаз. Но сразу согласиться нельзя было из осторожности. Барон объявил новый тост. Таня пригубила, вылив полрюмки в бокал с лимонадом, стала обмахиваться и опять оживленно заговорила о бабушке. У нее чудесная, бабушка. «Еще глоток – и она будет готова», – подумал барон.

– Ну что ж, – легкомысленно сказала Юлия Яничкова, – в ложу так в ложу. Война все спишет, – заключила она популярной поговоркой. – Я сегодня добрая! – и кокетливо погрозила пальцем. – Но смотрите, барон, никаких вольностей. Ясно?

Барон энергично приложил руку к левой стороне мундира:

– Я майор германской армии, фрау Юлия.

Она встала и засмеялась качнувшись. Он тоже засмеялся и подхватил ее. Они прошли в ложу, где уже колдовал старый кельнер. Хложник вытер салфеткой горлышко бутылки и стал наполнять бокалы. Вино было золотистое и заиграло, когда Хложник наполнил хрустальные рюмки на высоких ножках.

– За прекрасную Юлию! – сказал барон.

Таня приветливо улыбнулась.

– Юлия, я погибаю, – мрачно повторил он.

Таня отрицательно качала головой.

Он выпил еще рюмку, она незаметно опять вылила свою в бокал. Барон совсем опьянел и стал хвастать, как им дорожит командование и как он далеко пойдет. Она приложила розовый палец к губам.

– Меня не интересуют военные тайны.

Он патетически воскликнул:

– Юлия! От тебя у меня нет тайн!

Но она заткнула уши. Он засмеялся и стал говорить, как осчастливит ее после победы. А то, что фюрер победит, в этом нет никакого сомнения. Раз фюрер сказал, так оно и будет. Он наклонился к ней всем телом, опрокинув рюмку с вином. На скатерти расползлось пятно, и Таня прикрыла его салфеткой.

– По большому секрету… – барон оглянулся. – Фюрер имеет такое оружие… Впрочем, тсс… Ни слова больше. – Он вдруг запел вполголоса популярную солдатскую песню. Дело принимало плохой оборот.

– Если вы не прекратите, я немедленно уйду, – сказала Таня и поднялась.

Он сразу замолк.

– Извините, фрау… э-э…

«Может быть, он тоже играет?» – вдруг шевельнулась у нее тревожная мысль.

– Я немного опьянел, – признался барон. – Извините, Юлия, я на минутку выйду, – он встал не без труда, но вышел из ложи твердым шагом.

Достав зеркальце, Таня подкрасила губы. Ее лоб, гладкий, без единой морщинки, был бледен. Сердце сильно билось, и она представила себе очень ясно Любомира Павлинду, нетерпеливо шагающего по улице в ожидании развязки, и партизан в Немце, где они вместе с разведчиками 2-го Украинского ждали ее и майора Клаувица в доме словацкого патриота. Удастся ли ей увлечь Клаувица в Немце – вот вопрос. Вдруг она увидела лицо барона в своем зеркальце: Клаувиц входил в ложу. Ее поразил настороженный взгляд его глаз и улыбка, скользнувшая по красным губам. И опять у нее возникла мысль, что он играет так же, как и она. Но отступать было поздно, она помнила приказ Зорича: «Фронту во что бы то ни стало нужен хорошо осведомленный «язык».

– Воробышек чистит перышки? – услышала она за своей спиной и притворно вздрогнула, будто приход его был неожидан.

– Вы испугали меня!

– О Юлия, значит вы надеялись, что я не возвращусь?

Она сделала недовольную гримаску. Как он может так говорить? И кто может устоять перед ее обаянием? И какой мужчина так легко откажется от нее? Вот что выражала ее гримаска. Он добродушно засмеялся, поняв, что она хотела сказать. Опыт встреч с такого рода женщинами у него был немалый. А Тане казалось, что барон как будто протрезвел.

– Чего бы вы хотели, крошка?

Она взглянула на часы-браслетку.

– Мне, пожалуй, пора.

Он накрыл ее руку, белую и нежную, своей – грубой, сильной рукой в рыжих волосах и крупных веснушках. Рука была тяжелой и горячей. Таня закрыла глаза, чтобы не видеть лица, склонившегося над ней. Нет, она все выдержит. И это выдержит. «Ты будешь «языком», барон фон Клаувиц. Да, «языком» для 2-го Украинского фронта…» Но Таня отклонилась, когда он ее обнял, и он губами коснулся шеи. Она уперлась в его грудь.

– Нет, нет, нельзя!..

Он зашептал:

– Поедем со мной? Скажи «да»! Слышишь!

Она отрицательно качала головой и смеялась.

– Нет! Мне надо домой, – и подняла свою рюмку с вином. – За хорошо проведенный вечер!

– Вечер еще не закончился, – усмехнулся барон и вдруг решительно: – Я поеду с тобой, – и выпил залпом свою рюмку. – Ты ведь этого хочешь?

– Хочу! – смело сказала она.

Он усмехнулся. «Ну, конечно! – самодовольно подумал он. – Чтобы потом рассказать на ушко подружке, что переспала с немецким бароном…» О, как он знает этих женщин! Но вслух сказал:

– А теперь потанцуем. В последний раз.

Они вышли из ложи и минут пять или десять танцевали под оркестр. Он шептал ей на ухо:

– А бабушка как? Не будет сердиться?

Она засмеялась:

– Все бабушки были когда-то молодыми. К тому же барон – это кое-что значит.

Он спросил:

– А в твоем Немце нет партизан? – и на его раскрасневшееся лицо легла тень.

– О! – ответила она. – На больших дорогах они не водятся, – и, помолчав, грубо заключила: – И дом Юлии Кошут для них закрыт. Я могла бы, кажется, сама перегрызть им горло…

– А ты у меня боевая, Юлия, – удивленно покачал барон напомаженной головой. – Ну ладно, пошли.

Он позвал кельнера и уплатил по счету, небрежно просмотрев его. И дал на чай пять крон. Барон был скуп.

– Может быть, пану угодно вызвать фаэтон? – спросил Хложник.

– На черта он мне нужен! У меня машина.

Это не входило в Танины расчеты, и она не могла скрыть мгновенного замешательства. Он усмехнулся.

– Не бойся, моя Юлия. Я не партизан, – и засмеялся.

– Вы сами водите машину, господин барон?

– Ты можешь называть меня Вильгельмом.

– Вы сами водите машину, Вильгельм?

– Ты не хочешь свидетелей?

Она посмотрела ему в глаза и сказала, не отводя взора:

– Если уж вдвоем – так только вдвоем.

– Вот за это люблю! – и он подал ей пальто, такое же простое и в то же время изящное, как все, что было на ней.

Она вышла, опираясь на его руку, и они свернули за угол, против табачного магазина, где стоял не новый, но довольно приличный на вид «оппель». Барон подошел к дверцам, и, пока он открывал их, Таня поискала глазами Любомира Павлинду, увидела его и кивнула: «Все в порядке». Но в душе она не была уверена, что все в порядке. Она играла с огнем и не знала, не обожжется ли. И опять, в который уже раз, она подумала, не играет ли майор Клаувиц так же, как и она? Но когда он распахнул дверцы, Таня смело шагнула в машину и опустилась на мягкое сиденье.

Впереди, за баранкой, сидел солдат. Он не шевельнулся. И пока барон обходил машину, чтобы сесть с другой стороны, Таня через боковое стекло опять увидела Павлинду. Он стоял у витрины табачного магазина и прикуривал от зажигалки. Это был условный знак: пока все в порядке. Пока! Барон уселся. «Значит, он все же побоялся ехать один», – думала Таня.

– В Зволен! – коротко приказал он солдату. Это был город, куда его командировали для получения машин, а Немце был по пути в Зволен. – Заночуем в Немце.

– Слушаюсь, господин майор! – ответил шофер и включил мотор.

«Оппель» вздрогнул и покатил по улице, в эти часы довольно людной. Народ торопился с работы, чтобы закончить дневные дела и успеть домой до комендантских семи часов.

Пересекли железную дорогу и опять вышли на шоссе. Позади остались Черна Долина, а потом поворот на Волковце. «Оппель», не сбавляя скорости, мчался напрямик. Уже смеркалось, и шофер включил фары, когда показалось Черадице. До Немце оставалось километров пять-шесть, не больше, и с каждой минутой Таня сильней волновалась. Будто настоящая опасность начиналась только здесь. Но барон, нетерпеливый и возбужденный стойкостью этой «веселой курочки», как он мысленно называл ее, этой бабенки, опрокинувшей все его расчеты переночевать в Злате Моравце, ничего не замечал. Он утешал себя мыслью, что добьется своего хотя бы в этом чертовом Немце. Ну, разве он думал, что эта командировка в Зволен окажется такой пикантной? Он усмехнулся своим мыслям и покачал головой: полковник Берман, пожалуй, не поверит. Для этого у старого служаки просто не хватит воображения.

– Вот и Немце!.. – тихо воскликнула Таня, отодвигаясь от барона.

На «оппель» бежали серые в наступивших сумерках строения, а фары выхватывали из темноты то дом под островерхой черепичной крышей, то одинокого путника с яношиком в руках.

– Здесь надо свернуть, – торопливо сказала Таня.

Шофер круто повернул, и ее бросило на барона. Она нервно засмеялась.

– Простите, – и через минуту: – Вот здесь!

Шофер затормозил «оппель» возле красивого дома с открытой верандой, увитой плющом. В двух окнах сквозь щели в ставнях светился огонь. Вокруг было тихо и мирно. Таня собиралась выйти из машины, когда в дверях показалась полная старушка в бархатной накидке.

– Бабушка! – крикнула Таня, бросаясь к старушке. – А я с гостем… Даже с двумя! – подчеркнула она и взволнованно подумала, что Павлинда, несомненно опередивший ее на своей партизанской машине, возьмет с Яковом Баштовым шофера.

Фон Клаувиц предупредил:

– Ганс, вы устроитесь на ночь в машине…

– Добрый вечер, пан, – приветствовала старушка по-словацки. – Просим зайдите… – и она пропустила в темные сени Таню, затем барона.

Из темноты слышен был голос Тани:

– Нет, вот сюда, господин барон… не оступитесь, здесь порожек.

– А, дьявол!..– сказал барон, и в то же мгновение кто-то могучей рукой заткнул ему рот, кто-то как стальными клещами сжал его руки, и он оказался на свету перед дулом партизанского автомата Якова Баштового.

– А вы, пан шофер, почему не входите? – спросила старушка.

Она говорила по-словацки, и солдат покачал головой.

– Не понимаю, – ответил он по-немецки и стал копаться в машине.

В дверях показалась Таня.

– Ганс! Барон приказал внести его вещи, – сказала она по-немецки.

– Слушаюсь! – откозырял Ганс.

Приказ не удивил солдата: барон ведь собирался переночевать в Немце. «Ну и знатная же штучка эта дамочка, – подумал Ганс. – Везет же барону!» И Ганс понес чемодан в дом.

Уже на следующий день, после допроса в партизанском отряде, барона фон Клаувица и его шофера переправили через линию фронта. Вместо Зволена барон неожиданно попал в армейский штаб 2-го Украинского фронта.