Текст книги "Смерть и жизнь рядом"

Автор книги: Борис Тартаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Заняв пост против тюремных ворот, Дюло медленно прохаживался по другой стороне улицы, прячась в тени. Алоиз притаился в нише недалеко от чугунной ограды, за которой в глубине просторного двора стоял тюремный флигель. Данила тоже устроился недалеко. Улица была совсем пустынна – ни одного человека! Топольчанские обыватели сидели по домам, а немцы и гардисты уже убрались в казармы или проводили время в кафе.

Время тянулось, как будто все топольчанские часы остановились. Но вот на башне пробило семь раз. И сразу же Алоиз услышал звуки подъезжавшей крестьянской телеги. На ней угадывался Янек.

У тюремных ворот Янек остановился, соскочил с телеги и подошел к ограде. Просунув руку через прутья, юноша нащупал звонок, которым вызывался караульный солдат. Янек не раз пользовался звонком, когда по поручению отца привозил в тюрьму продукты или дрова. Юноше были известны все входы и выходы в тюрьме.

На звонок вышел к воротам караульный. Янек знал его. Но тот все же спросил, кто звонит. Янек ответил, что привез брикеты для кухни.

– Горячего чайку хочешь, Франц? – весело спросил он.

Франц сказал, что он предпочел бы стакан шнапса или кружку пива.

Проехав в глубь двора, Янек стал сбрасывать брикеты в углу, у самого забора, где была калитка, выходившая в переулок. Кинув взгляд на юношу, Франц крикнул, чтобы тот не очень тянул со своими брикетами, если хочет переброситься в карты.

– Я пошел в караульную, – предупредил Франц.

– А где дежурный, тоже с вами? – спросил Янек.

– Наверное, храпит у телефона, – засмеялся Франц, исчезая в дверях караульной.

Быстро освободив телегу от брикетов, Янек кинулся в низкие двери, за которыми, как ему было известно, в ящике конторки надзирателя лежали ключи.

К заключенным вели дубовые двери, окованные железом. Двери запирались массивными замками и имели глазки для наблюдения. Через маленькие оконца проникал свет из тюремного двора. Четвертая камера была рассчитана на семь человек и имела, кроме нар, деревянный сундук для инвентаря. В первой, малой камере сидел Нестор, а рядом находился летчик.

Как Янек и предполагал, дежурный надзиратель храпел на кушетке. Рядом, на обшарпанной конторке, стоял телефон, соединявший тюрьму с гестапо. Янек вынул большую марлевую салфетку и флакон с хлороформом, который получил от доктора Сухаренко, и стал действовать так, как тот ему велел. Но он, видно, переборщил немного, хотя узнал об этом значительно позже, – надзиратель чуть было не заснул навеки.

Управившись с надзирателем, Янек быстро открыл двери, окованные железом, Нестор и летчик подождали в канцелярии, пока Янек закрывал камеру, и вслед за Янеком вышли во двор. Юноша отпер калитку, за которой стояли с оружием наготове Алоиз Ковач и Данила Грунтовой, а Дюло притаился на углу и наблюдал за улицей. Выпустив партизан, Янек закрыл калитку и отнес связку ключей на место. Надзиратель лежал на кушетке, как и прежде, и хрипло, бессвязно жаловался на свою жизнь.

В караульной, куда заглянул Янек, продолжали дуться в «очко», и Франц радостно сообщил, что он выиграл пару пива.

– Давай, Янек, садись, может, и тебе повезет, – предложил Франц.

– Сыграл бы, да пора домой, – вздохнул юноша.

– Знаем твой дом! – засмеялся Франц. – И мы были молоды….

Они вышли во двор, и Янек вдруг стал искать кнут.

– Черт, куда он запропастился, – сказал Янек. – Посмотри, пожалуйста, Франц, нет ли его на телеге, а я поищу среди угля…

Франц стал шарить по доскам телеги, занозил палец и сердито закричал, что на телеге, кроме заноз, ни черта нет.

– Вот он, нашел! – сказал Янек. – Ты извини, пожалуйста, Франц, – и, вскочив на передок телеги, тронул лошадей.

Франц открыл ворота.

– Не упускай счастья, Франц, – сказал Янек. – Если карта идет, за нее надо держаться.

Франц удовлетворенно засмеялся.

– Сегодня эти болваны уйдут из тюрьмы без штанов.

– Представляю себе! – засмеялся Янек. – Желаю тебе удачи, Франц!

– И я тебе желаю удачи, – ответил Франц.

Проехав шагов двести, юноша остановил лошадей на условленном месте.

– Эй, хозяин! – тихо окликнул его Алоиз. – Груз получил?

Алоизу вся эта история была по душе. Ему нравилась опасная игра, а сейчас к тому же эта игра велась во имя спасения друга – Нестора Степового. А вот и он. Ну и разукрасили же его фашисты, святая Мария!.. И Алоиз с ненавистью подумал о тех, кто так мордовал парня.

Нестор между тем прощался с Янеком.

– Прощай, друг, большое тебе спасибо!.. На всю жизнь теперь мы с тобой братья…

– Братья! – согласно кивнул Янек, широко и радостно улыбаясь. Если сказать правду, он все же здорово трусил. Эти парни даже и не представляют себе, как ему было страшно. И все же он сделал то, что велело ему сердце, и какое это будет счастье, когда он расскажет о пережитом, шаг за шагом, своей милой. Она тоже показала себя молодцом – и это вдвойне приятно.

Нестора и Метелкина уложили на дно телеги и накрыли соломой, Данила Грунтовой устроился на задке воза, Дюло – посредине, а Алоиз взялся за вожжи.

– Молодец, хлопец! – похвалил он Янека на прощание. – Партизан из тебя выйдет первый сорт. – Он протянул Янеку руку. – А теперь, браток, уноси ноги!

Алоиз натянул вожжи, и лошади рванулись вперед. Янек немного постоял, пока телега не исчезла в темноте, и только сейчас почувствовал, как он страшно устал.

В ЛАЗАРЕТЕ

Все, кто только узнавал, что произошло с Нестором и Метелкиным, загорались желанием отомстить предателю.

– Для такого гада даже пули жалко, – говорил Алоиз. – По нем веревка плачет, – и выразительно водил своей ручищей вокруг шеи.

Но спасенные были в таком положении, что о немедленных поисках предателя и речи быть не могло, да и сами они не могли толком объяснить, где искать лесника. Николай Метелкин вообще не представлял, куда он свалился со своим самолетом, путал и Нестор. Обоих поместили в партизанский лазарет, а доктор Сухаренко был таким же законником в медицине, как Франтишек Пражма в правосудии. Словом, Нестору и Метелкину был предписан постельный режим.

– Ничего, от нас не уйдет ваш горар! – обнадеживал доктор. – Выздоровеете и тогда сами найдете.

Нестор выглядел очень скверно, и дело было не только в физических страданиях, но в душевной ране, которая, казалось ему, никогда не зарубцуется. Живым вставал перед мысленным взором юный Мариан Хложник с его озорной улыбкой, и один за другим проходили мимо лазаретной койки в ночной темноте все его товарищи. «А ты, лейтенант, жив!..»

Он метался на своей узкой койке, и то ему казалось, что он лежит среди убитых партизан на крестьянском возу, то над его головой свистела плетка обер-лейтенанта из гестапо.

«Ты скажешь, где партизаны?» – преследовал его днем и ночью голос обер-лейтенанта.

Этот голос имел множество интонаций – от нежно-певучего минора до звериного рыка.

«Ты скажешь, кто здесь помогает партизанам?!»

Он вообще не отвечал. Сжав окровавленные губы, он не отрывал своих ненавидящих глаз от искривленного рта обер-лейтенанта и молчал. И его молчание было красноречивей любых слов. А обер-лейтенант Ферц, сын .ресторатора Ферца, не мог поверить, что нельзя разжать этих окровавленных губ силой, и вновь и вновь задавал тот же вопрос:

«Ты скажешь, где партизаны?!» – и опять взвивалась свинцовая плеть.

«Твое счастье, Ферц, что мои руки стянуты веревкой, – повторял Нестор, – но все равно ты боишься меня, Ферц, даже связанного. Ведь ты боишься, Ферц…»

И теперь, в неярком свете парафиновой плошки, в партизанском лазарете, Нестор опять выкрикивал эти слова прямо в лицо Ферцу.

– Он бредит, – тихо объяснил доктор Сухаренко Тане Кашириной, – и страшные видения еще долго будут тревожить его сон. Что поделаешь! Против этого у меня нет порошков…

Утром в лазарет пришел Зорич. Он был весел и шутил, рассказал о переполохе, произведенном в топольчанской гестапо бегством русских. Как сообщила партизанская разведка, немцы допросили всех, несших в ту ночь службу по охране тюрьмы. Ни один человек не мог объяснить, кто усыпил надзирателя и как проникли злоумышленники в тюрьму. Янек и вовсе не был назван: Франц отлично помнил, как он искал кнутовище в пустой телеге и занозил палец. Отец Янека был в отъезде. В гестапо были уверены, что это дело рук партизан.

– За мою голову объявлена награда в пятьдесят тысяч крон, – смеялся Зорич. – Но это было два дня назад, а вчера цену повысили. Прямо жалко, что она мне самому нужна.

Пожелав быстрейшего выздоровления, майор намекнул на операцию, которую он готовил сейчас с соседним отрядом партизан. Разворачивалась боевая операция против венгерского батальона, входившего в состав 57-й германской армии. Батальон стоял километрах в пятнадцати, если считать по прямой, от партизанской базы, в Недановцах.

Неделю спустя Нестора выписали из лазарета, и вечером того же дня он вместе с Ниночкой Чопоровой принимал сводку Совинформбюро. Таня Каширина была на задании, еще дней пять тому назад она выехала в Бошаны, где стоял немецкий танковый полк, готовый к отправке на фронт. Ниночка видела, что Нестор разочарован отсутствием Тани, и догадывалась, что его беспокоит, как Таня обойдется в этот раз без него. Задание, ясное дело, опасное, если его поручили Кашириной. По словам Ниночки, Таня должна была завязать «знакомство» с командиром немецкого танкового полка. Словом, как всегда, Тане предстояло пробраться в самое пекло.

Сводка Совинформбюро сообщала о могучем наступлении на нескольких фронтах. Названия некоторых населенных пунктов, перечисленных в сводке, напомнили Нестору партизанские дни в польских лесах.

А ведь тогда он, майор Зорич, все его товарищи только мечтали о таком грандиозном наступлении! На войне человек ко всему привыкает. И вот уже победы, если они часты, воспринимаются как должное, хотя Нестор прекрасно знает, сколько они стоят крови и жизней. Но, записывая сводку Совинформбюро в этот вечер, Нестор не столько взволнован воспоминанием о партизанских днях в польских лесах, сколько упоминанием в сводке о донецкой шахте, на которой начинал свой путь в большую жизнь.

Оказывается, гитлеровцы затопили шахту, но ее восстанавливают и она уже опять начинает давать уголек. И тут Нестора со страшной силой потянуло домой, в родной Донбасс, на шахту, где началась его рабочая биография, где он впервые полюбил и где получил путевку в жизнь. Нет, после войны он возвратится не в институт, откуда ушел воевать, а на шахту. И сердце сильней забилось, когда он представил себе, как приедет в горняцкий поселок, и как его встретят старые друзья, с которыми он прошел суровую шахтерскую юность, и как он пройдет по лавам и штрекам родной шахты.

Нестор никак не мог заснуть, он так и не заснул в эту ночь. Часов в двенадцать Николай Трундаев доложил майору Зоричу, что его срочно хочет видеть Таня Каширина, только что прибывшая из Бошан. Девушка была взволнована, и это было видно по ее осунувшемуся от усталости лицу и запавшим глазам. Оказалось, во время пирушки, устроенной офицерами бошанского гарнизона в местном ресторане, Тане удалось выведать, что командир танкового полка получил приказ выступить на рассвете против партизан. Для операции в горных условиях немцы имели легкие танки и бронемашины.

Зорич объявил тревогу, и через час длинная колонна пеших и конных партизан вступила в лес, тянувшийся на много десятков километров.

Возмездие предателю-горару опять откладывалось.

Если Нестор и Метелкин были этим очень огорчены, то Зорича больше волновало отсутствие вестей от Колены. Еще с неделю назад стало известно, что немцы захватили связного Янковского – ротмистра пограничной стражи. Правда, Янковскому удалось бежать – он соскочил с поезда на полном ходу и скрылся в лесу. Но сам факт захвата немцами такого связного, как ротмистр Янковский, настораживал и вызывал опасение, что в организации братиславской партизанской разведки появился фашистский осведомитель, тайный, а потому и страшный враг.

Не потому ли и Колена молчит?

ДОЛГАЯ НОЧЬ

Ни Колена, ни Такач, однако, не знали о провале Янковского. Связные часто по месяцу не возвращались от Зорича, оставаясь по той или иной причине, а чаще в целях маскировки, на партизанской базе, – вместо них Зорич присылал других связных.

Как и прежде, Колена отдавал все свое внимание организации диверсий в порту и сбору сведений о передвижении немецких войск, в чем большую помощь ему оказывали девушки Гелена, Боришка и Власта. Они завязывали знакомства с офицерами-фронтовиками, и некоторые из них, как уже известный нам барон фон Клаувиц, так и не попали в свои части по назначению.

Эта работа девушек вносила в жизнь Колены чувство постоянного беспокойства и тревоги, была куда опасней любой диверсии в порту.

И Штефан Такач все это время был взволнован и неудовлетворен собой. Он прямо кипел от злобы, когда возвращался от богомолки. Она так размякла, что перешла на игривый тон влюбленной девчонки, хотя это никак не шло к ней. Вечером, например, она завела разговор о детях. «Милый Свитек, – ворковала чертова дура, – словаки – маленький народ, и долг каждого словака перед господом богом и своей христианской совестью – иметь двоих детей.– Она улыбнулась ему.– А вы кого хотите, Михал, сыновей или сына и дочь?» – «Ах ты, кукла, – мысленно выругался Штефан,– она уже берет заказ на детей! Так не заметишь, как окажешься с ней под венцом. Впрочем, что от этого изменится? Важно заполучить ее дядюшку, этого проклятого фарара».

Вчера он видел фарара. Штефан смотрел на него с интересом зоолога, рассматривающего редкое насекомое в чужой коллекции. Юлин дядюшка был довольно упитанным, с хорошо откормленным лицом святоши. Можно строить из себя святого, когда знаешь, что к обеду будет жирная индейка и бутылка старого «Мельника». Говорят, этот святоша имеет хорошенькую сиделку, которая ставит на его апоплексический затылок горчичники. Но все же первой возлюбленной старого фарара остается по-прежнему власть. Да, он властолюбив. За президентское кресло он продал фашистам Словакию и мог продать родного отца.

Вот о чем думал Штефан, направляясь на свидание с Властой, и при одном воспоминании о ней разгладились морщины у него на лбу, стала пружинистей походка и в глазах появился тот блеск молодости, который так не шел к его бороде и усам самодовольного и тупого бюргера.

Они встретились, как это было принято в особо важных случаях, на Вайсшнеевской у Холмовского. Власта уже дожидалась его, и с ней был еще какой-то человек в форме чиновника министерства внутренних дел. Власта познакомила их:

– Пан Винарик. Пан Свитек.

– Очень приятно, – сказали оба и дружески улыбнулись друг другу.

Штефан старался вспомнить, где он слышал это имя. А, вот в чем дело! Власта как-то сказала, что этот самый Винарик может устроить ей пропуск в святая святых министерства и у нее возник фантастический план похищения важных секретных бумаг. «Винарик знает, где хранятся списки агентов УШБ, но как к ним добраться?» – говорила Власта. УШБ – управление государственной безопасности. Да, это, видимо, тот Винарик.

Власта вела пустой разговор с Винариком, Штефан это сразу понял. Видно, она ждала еще кого-то. Штефан молча наблюдал за изменчивым выражением ее красивого лица, и ему было приятно слушать ее мягкий, грудной голос. В эти минуты он отдыхал от всех забот, и даже Тисо с его племянницей казались, чем-то, весьма, отдаленным и даже» пожалуй, нереальным. Наконец пришел тот, кого они ждали. Эго был Ян Колена. Он сразу приступил к делу:

– Мы вас слушаем, судруг Галло.

Видно, это была одна из кличек Винарика, понял Штефан. Тот сразу заговорил.

– Сегодня есть возможность проникнуть ночью в министерство внутренних дел, – сообщил Винарик. – Я договорился с командиром стражи – тоже патриотом, и нужно ковать железо, пока горячо. Завтра, может быть, поздно будет, кто знает. В нашем распоряжении, – Винарик взглянул на часы, – не много времени. Кому пан Цвелих намерен поручить это дело?

Колена, кличка которого была «Цвелих», задумался.

– Завтра велителем стражи может быть и другой человек, – повторил Винарик. – Даже наверное другой…

– Я понял вас, – кивнул Колена и посмотрел на Власту. Он встретил настороженный взгляд ее серых глаз и догадался, что она готова выполнить любое задание, какое он поручит ей, и его сердце дрогнуло, когда он подумал, что в этот раз не имеет для нее. замены и сам должен послать на смертельно опасное, может быть гибельное, дело.

Но так же, как и Власта, Ян Колена в совершенстве владел своими чувствами, и никто из тех, кто сидел в задней комнате портняжной мастерской Холмовского, так и не догадался, какая буря пронеслась в душе этого немногословного человека с седыми висками. Глядя на Власту с грустью и нежностью, Колена говорил:

– Ну что ж, девочка, придется пойти вам… – Он повернулся к Винарику. – Ведь ее нельзя заменить, например, паном Свитеком? – он взглянул на Такача.

– Нет, пропуск заготовлен для женщины. Весь план основан на участии женщины – вы ведь знаете. И именно такой женщины, как пани Герда. – Это была партизанская кличка Власты.

– Да, я знаю, – кивнул Колена. – Но пани Герда была запасной, для этой операции намечалась Гелена.

– Почему Гелена? – возмутилась Власта.

– Может быть, все же вы и меня как-нибудь используете, – напомнил о себе Штефан.

– Предполагали это сделать, но не вышло, – пожал плечами Винарик.

– Впрочем, – сказал Колена, – пан Свитек может послужить связным пани Герды. Мало ли что может случиться.

– Не возражаю, – кивнул Винарик.

– План остается прежним? – спросил Колена.

– Никаких изменений. Все, как мы наметили.

– Прекрасно. Тогда договаривайтесь о деталях,– заключил Колена. – Встреча завтра, здесь же, в два пополудни. – Он протянул Власте руку и задержал ее маленькую и нежную руку в своей дольше, чем полагалось. Но в этот раз он ничего не мог с собой поделать. – Помните, дорогая Герда, первая наша заповедь – не зарываться. Берегите себя. Ясно?

– Ясно, дорогой Цвелих.

Колена больше ничего не сказал и вышел не оборачиваясь: у него было срочное свидание, отложить которое нельзя было ни в коем случае. Эта же встреча у Холмовского не была запланирована, и только важные обстоятельства заставили Винарика подойти к Колене прямо на улице, где он дожидался его выхода из конторы.

О плане диверсии Винарик доложил Колене недели две тому назад, и Ян одобрил его. До сегодняшнего дня не был только известен срок проведения операции, так как все зависело от графика дежурств караульных старшин. Колена намечал привлечь Гелену в качестве исполнительницы, но именно сегодня девушка выехала на задание в Сенец. Винарик был доволен: его устраивала пани Герда. Она так горячо отнеслась к его идее. К тому же, как знал Винарик, пани Герда умеет играть любую женскую роль, великолепно перевоплощаясь. И сейчас Винарик с особым удовольствием инструктировал Власту.

– Вы придете за час до закрытия по пропуску, выданному пани Гаусковой, – говорил Винарик, будто читал приговор: четко, без лишних слов, с лицом, не выражавшим никаких эмоций. – Пани Гаускова – учительница из Глоговец. Как вам держаться, думаю, нет необходимости объяснять?

Власта молча кивнула.

– В два часа ночи на дежурство вступит наш человек. Имя ничего вам не скажет, и потому я не называю его. В это время можно действовать. Однако не забывайте об осторожности. Поменьше шума и не торопиться: . времени достаточно – два часа. В крайнем случае – три. Но это уже связано с риском. В пять часов вы должны быть на месте при всех условиях. В восемь тридцать, соответственно переодевшись, вы станете уборщицей Еленой Пелаковой. У входа вы предъявите удостоверение со своей фотографией и, если вахтер спросит, новенькая ли вы, подтвердите с простодушной улыбкой: «Новенькая, пан офицер, третий день, пан офицер». Солдату будет приятно, что его величают офицером.

– Ясно, пан Винарик.

– А как вы откроете сейф?

– Как вы меня учили.

– Шифр второго замка сегодня А3867683.

– А3867683.

Он вынул из кармана удостоверение, и пропуск и протянул их Власте.

– В ключах, надеюсь, вы не нуждаетесь?

– Вы хотите сказать: в отмычках?

– Хм… Это звучит, знаете ли…

– Не благородно, вы хотите сказать? А разве благородно то, что они делают?

И Винарик невольно удивился тому, как резко изменились черты этого девичьего лица, каким оно стало суровым.

– Великолепно. Желаю успеха!

Винарик ушел, и Такач, когда они остались одни с Властой, хотел что-то сказать, но не решался. Власта заметила это.

– Я слушаю вас, Штефан.

– Мне хотелось, бы быть с вами. – Он помолчал. – Просто ужасно, что таким делом должна заниматься девушка, что вы подвергаете себя такой опасности.

– Штефан, не огорчайтесь. Я горжусь, что Колена поручил эту операцию мне…

Они договорились, где встретятся, если он понадобится ей до операции, или даже ночью, или утром, если все сойдет благополучно.

Часа в четыре пополудни на тихой улице у дверей здания министерства остановилась молодая женщина. Пальто, шляпка, зимние ботинки, на ней были темных тонов и давно вышедшие из моды. Женщина была похожа не то на гувернантку, не то на сельскую учительницу. Верхнюю часть лица – лоб и глаза закрывала вуаль. Сквозь нее поблескивали стекла очков.

Женщина порылась в сумке, вынула какую-то бумажку, на которой, видимо, был указан номер, дома, так как тут же она стала искать глазами этот номер и, не найдя его, недоуменно пожала плечами. В следующую минуту она решительно, толкнула дверь, которая не так-то легко поддалась, и вошла в здание, оказавшись лицом к лицу с вахтером в форме министерства внутренних дел. Женщина протянула пропуск, который вынула заранее, и вахтер довольно долго вчитывался в несколько строк, будто хотел навечно запомнить фамилию пани Гаусковой.

– Вы знаете, как пройти? – спросил он, так же внимательно, как и записку, разглядывая лицо вошедшей.

Она кивнула и, взяв пропуск, который возвратил ей вахтер, стала подниматься по лестнице, устланной ковровой дорожкой.

На втором этаже она повернула налево, как будто была здесь не раз, и так же решительно постучала в двери – пятые или шестые по счету. Кто-то сказал за дверью:

– Просим, зайдите!

Женщина, вошла, и ей навстречу из-за стола поднялся рыжеусый человек.

– Пани Гаускова из Глоговец?

– Едва нашла вас! – ответила женщина. Это был пароль.

Рыжеусый извинился и вышел из комнаты, больше не говоря ни слова. Через полминуты вышла и Власта. Она шла в пяти-шести шагах сзади, задумчиво глядя перед собой. Рыжеусый остановился и закурил, а Власта прошла дальше. Но в ее памяти, как на мягком воске, отпечатались дубовые двери и номер над ними. Рыжеусый обогнал ее еще до поворота, и она опять, слегка замедлив шаг, следовала за ним, пока он не остановился у одной из дверей. Власта чуть не наскочила на него и невольно сказала:

– Извините!

Он молча кивнул, уступая дорогу. Власта взялась за дверную ручку и вошла в комнату, показавшуюся ей очень узкой, холодной и похожей на тюремную камеру с окном, забранным решеткой.

Она взглянула на стол, увидела ключ и, взяв его, закрыла двери, не забыв вынуть ключ. Про себя она ответила, что замочную скважину закрыл медный язычок. Все эти детали фиксировались, казалось, помимо ее сознания. Закрыв двери, она сняла пальто, шляпку и повесила их на крючок у дверей, затем уселась за стол.

Перед ней была серая стена, слева – высокое окно, забранное решеткой, в которое заползали зимние Сумерки, и справа, у стены, – корзина для бумаг. Кроме стола и стула, никакой мебели в комнате не было. Это помещение, видимо, служило только для посетителей и только на короткое время. Кто знает, может быть, за этим столом платные агенты строчили свои доносы на патриотов?.. Власта брезгливо отодвинулась от стола, закапанного чернилами, и тут же усмехнулась: как легко возбуждается ее воображение! Она легонько вздохнула и немного Поерзала на жестком стуле, удобно устраиваясь: впереди ведь долгие часы ожидания.

С полчаса девушка сидела с закрытыми глазами, привалившись к спинке стула. Со стороны могло показаться, что она спит или погрузилась в мечты. Но вдруг она встрепенулась, решительно опустила руку в карман своей голубой кофты и вынула черный бархатный мешочек.

«Вот бы удивились Колена и Такач, – подумала Власта, – если бы знали о содержимом этого черного мешочка разведчицы!» – и осторожно вынула самые прозаические, но воспетые многими поэтами бабушкины спицы с начатым вязанием.

Она вязала и думала: «Ах, какое это счастье, мама, что ты научила вязать! Помнишь, мама, как я упрямилась и не хотела брать в руки эти чудесные спицы, так как меня звали улица, и двор, залитый солнцем, и Евин звонкий голосок: «Вла-аста-а!» Но ты говорила, мама: «Сделаешь десять рядков – и пойдешь». Потом уступала: «Пять рядков». Потому что ты ведь сама когда-то была юной, играла в серсо и в «классы», и подружка, задрав голову, кричала в окно: «Мари-ия!» Но тогда ты бы ужаснулась, если бы тебе сказали, что твоя дочь будет коротать ночные, бесконечно тревожные часы за вязанием в этой комнате, похожей на тюремную камеру…»

Давно наступил вечер, и вдруг Власта поняла, что она сидит в полной темноте, такой густой темноте, что она казалась осязаемой. И смелая, отважная девушка похолодела при мысли, что неожиданно попала в западню: ни предусмотрительный Винарик, ни она сама не подумали о том, что в этой комнате могут отсутствовать маскировочные шторы и, следовательно, нельзя будет зажечь свет, так как окно выходит… Куда окно выходит? Во всяком случае, ясно одно: появившийся неожиданно, посреди ночи, яркий свет в темном прежде окне не может не вызвать подозрений у тех, кто находится во внутреннем дворе министерства, охраняющего безопасность государства господина Тисо. А в такой темноте невозможно различить по ее маленьким часам, когда же наступят благословенные, спасительные (спасительные ли?) два часа ночи.

Вязание забыто. Вязание опущено на колени, а Власта смотрит широко открытыми глазами в темноту, и ей кажется, что прошла вечность с той минуты, когда она вошла в эту комнату и щелкнул ключ в замке, дважды повернутый ею в замочной скважине, которую затем, когда она вынула ключ, закрыл медный язычок…

Постойте, к чему пороть панику! Кто сказал, что Власта попала в западню? Просто она очень задумалась, вспоминая эти теплые, эти невозвратимые мирные дни своего детства, и она настолько отрешилась от настоящего, что на минуту, на долю минуты растерялась и не нашлась. А вот теперь она знает, что нужно делать. Все так просто: в комнате темно, а в коридоре светло. Не может быть темных коридоров в министерстве президента Тисо, за которым охотится партизанский разведчик Такач.

Власта поднимается так осторожно, будто в руках у нее не вязание, а чаша с нектаром, кладет вязание в темноту, и оно ложится на стол, а сама осторожно продвигается к двери. Шажок, еще шажок. Будто играет в «классы», закрыв глаза, и касается дубовой двери кончиками пальцев протянутой руки. Власта проводит нежной ладонью по дубовой двери сверху вниз и ощущает прохладу медной ручки, а затем уж находит и язычок. Она благословляет имя изобретателя дверного замка и руки мастера, изготовившего замок, сдвигает язычок в сторону и облегчённо вздыхает: тонкий лучик света, как добрый вестник удачи, врывается через замочную скважину в темноту комнаты, и Власта видит, что маленькие стрелки показывают семь часов. Значит, нужно ждать еще семь часов, четыреста двадцать долгих минут, прежде чем она выйдет из этой комнаты на задание. А что ее ждет тогда?

Девушка осторожно возвращается на прежнее место – и опять в ее руках вязание. Она работает спицами, а перед ее глазами проходят яркие картины ее детства, ее отрочества и юности.

Боже, как это было недавно! Будто вчера. И как неожиданно стала рушиться жизнь, все то, что она любила, и из жизни стали уходить те, без которых не мыслилось счастье.

С чего это началось? Она не раз уже задавала этот вопрос, но не находила ответа. А сейчас она почему-то увидела встревоженное лицо отца, особенно его глаза – большие, умные черные глаза, которые.– о, она хорошо это помнит! – умели излучать тепло и вселять уверенность в своих силах, но и умели быть холодными, заставляли опускать голову и стыдиться некоторых своих поступков. Да, у отца были замечательные глаза – удивительно живые и выразительные. И тогда, в тот вечер, когда они всей семьей стояли молча у радиоприемника и слушали немецкую речь, полную брани, в которую врывались крики обезумевшей толпы и торжествующий рев военных оркестров, глаза отца с какой-то невыразимой жалостью и болью были устремлены на нее. Он как будто прощался с ней, своей единственной и любимой дочерью, будто испрашивал прощения у нее за эту немецкую речь, и за крики обезумевшей толпы, и за торжествующий рев военных оркестров. Так немецкий фашизм начинал свой марш по Европе.

С тех пор все изменилось. Уже через месяц она простилась с отцом. На прощание он улыбнулся, и опять его умные черные глаза стали теплыми, когда, он сказал: «Ну, дочка, нисколько не сомневаюсь, что мне не придется стыдиться тебя. Береги мать и твердо верь в лучшее будущее…»

Он ушел – и не возвратился. Теперь Власта, знает, что ее отец был коммунистом и ушел в подполье. Где сейчас ее отец? Светятся ли его глаза, умеющие излучать тепло и ласку?

Многие близкие и родные люди ушли за эти годы, из ее жизни, но отец был прав, когда верил в нее – свою, дочь, ему не придется стыдиться ее, что бы ни готовила ей судьба партизанской разведчицы, и неугасима ее вера в лучшее будущее. Только вот маму она не бережет. И Власта вспомнила, как она уходила из дому, эти прощальные и жестокие минуты, когда мама, обхватив ее руками, настойчиво, как мольбу о жизни, повторяла два слова, только два слова: «Не уходи!» Но разве она могла остаться, когда ее, звали долг, любовь, ненависть?

– Я возвращусь, обещаю тебе, мама! – сказала она.

– Отец твой тоже обещал, – и мама вдруг отпустила ее, закрыла руками мокрое от слез лицо и тяжело опустилась в большое, покойное папино кресло.

Нет, она не могла остаться в городе, занятом фашистами, как бы это ни было тяжело для мамы. Она не могла поступить иначе, так как была дочерью своего отца. Но маме от этого не легче…

Дважды Власта поднимала медный язычок и опять возвращалась к своему вязанию. Легко представить себе, сколько она пропустила ячеек, сколько сделала узелков, работая вслепую… Как медленно течет время! Должно быть, и Штефан так думает сейчас, поглядывая на часы. А какое это было бы счастье, если бы они могли свободно, ни о чем не заботясь, пройти в эти тихие часы по улицам уснувшего города, просто побродить, не говоря ни слова, а только чувствовать, что вот рядом идет человек, который понимает тебя без слов.