Текст книги "До Берлина - 896 километров"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
Клещи
Наступление войск Первого Украинского фронта на бродско-львовском плацдарме победно закончилось. Оно продолжает развиваться в направлении на запад и юго-запад. Но города Львов, Станислав, Броды освобождены. Москва отметила эти победы салютами. Десятки частей и соединений, участвовавших в сражении, получили наименование Львовских и Станиславских. В освобожденные города и села вернулись уже партийные и советские работники. Советская власть на местах делает первые шаги по восстановлению нормальной жизни. Из лесов вышли партизанские отряды и целые соединения. Вчера на самой большой площади Львова бушевал огромный митинг.
Теперь для нас, военных корреспондентов, открылись уже устаревшие, сданные в архив боевые карты, и мы получили возможность в деталях представить себе и масштаб и силу отшумевших сражений и рассказать читателю о его успехах.
Когда-то зимой 1941 года. как упомянуто выше, я был свидетелем того, как войска молодого Калининского фронта освободили мой родной город. После операции я, разговаривая с командующим, неосторожно выразил удивление, почему немцы не завязали затяжных уличных боев, а в сущности оставили город, лишь выставив сильные арьергарды и побросав при поспешной эвакуации массу техники и военного имущества.
Командующий тогда усмехнулся и показал на карту: видите. Две красные стрелы, обозначавшие наступавшие армии, огибали город и почти сходились западнее его.
– Клещи, – пояснил командующий. – Мы взяли их в клещи. Отрезали их от их тылов и оставили им одну дорогу. Они не ушли, отнюдь. Мы заставили их уйти, побросав технику. Мы вытащили их в поле и там начали громить.
И вот теперь, когда мы смотрели на эти обтерханные по краям рабочие карты оперативного отдела, мы видели, как, искусно маневрируя огромными массами войск, стрелковыми и танковыми соединениями, заставляя их совершать быстрые, порою просто невероятные броски, командование клало в основу все тот же принцип: взять врага в охват, вытащить его из городов на просторы полей, обойти его оборону, перехватить его коммуникации.
– Все те же клещи? – спросил я командующего Маршала Советского Союза И. С. Конева, с лица которого еще не сошла усталость. В эти последние дни он почти не появлялся в своей штаб-квартире, находился все время на наблюдательных пунктах наступающих корпусов и дивизии. – Так же, как в Калинине, как в Харькове, в Кировограде?
Командующий усмехнулся.
– Ну что ж, действительно клещи. Нужно экономить технику и беречь людей. – И, подумав, добавил: – Нам еще много предстоит работать. – Он так и сказал: не воевать, а работать. – Силы еще нам понадобятся.
Оказалось, что он читал в «Правде» мою статью об освобождении Львова. Она вышла, как говорится, "к большому салюту", что в корреспондентском мире считается шиком. В общем-то он эту корреспонденцию одобрил, но сделал замечание.
– Вот не подчеркнули вы одной характерной особенности этой операции. Написать-то написали, а не подчеркнули, не развили. Ведь мы впервые ввели в сражение две танковые армии Рыбалко и Лелюшенко в такую узкую полосу прорыва, да еще при одновременном отражении сильных контратак, предпринятых противником на флангах. Знаете, какая там была борьба! Я-то знаю, собственными глазами с НП видел. Об этом стоило бы написать подробнее. Это новое. Нам предстоит, наверное, не раз такие прорывы проделывать и маневрировать в оперативной глубине.
– Где, когда? – неосторожно спросил я.
Командующий усмехнулся.
– Четвертый год воюете, а штатский дух из вас еще не выдохся. Разве такие вопросы военачальнику, когда речь идет о его планах, можно задавать: где, когда, сколько? – И, по своему обыкновению сдабривая речь народной мудростью, добавил: – Только плохая курица кудахчет до того, как снесет яйцо. Понятно это вам, товарищ подполковник? Для войны еще места хватит. – И он показал на карту Европы, висевшую на стене.
– До Берлина 896 километров, – уточнил я.
– А вы что, измеряли? – удивленно спросил командующий. И тут лицо его тронула улыбка. – Ах да, это на том указателе во Львове значится. Стало быть, видели, какую на нем надпись-то солдат мелом сделал! – Голубые глаза командующего весело сузились, в них засветился совсем молодой задор. – Правильно написано, художественно…
И, посмотрев на часы, командующий встал, давая понять, что разговор окончен.
«Смерть нас подождет»
Наступление войск Первого Украинского фронта продолжает развиваться. Мы уже в Польше, немецкое командование, несмотря на то что и в Белоруссии тоже идут огромных масштабов бои, принимает все меры, чтобы остановить наше наступление.
На оперативной карте жирные синие стрелы перед нашим фронтом стали еще более толстыми. В овалах, обозначающих противоборствующие части, появились новые номера. В конце июля и начале августа в группу армий "Северная Украина" по приказу Гитлера срочно переброшено против нас еще семь дивизий, в том числе три танковые. Три стрелковые дивизии выдвинуты из Венгрии и еще семь движется из самой Германии. Предположительно, эти семь из тех, что были оставлены в резерве против второго фронта союзников, который никак, ну никак не может открыться. У нас в войсках к этому будущему второму фронту отношение явно ироническое. Американскую свиную тушенку называют консервами "второй фронт". Пошучивают: что-то Черчилль слишком долго пришивает последнюю пуговицу к шинели своих солдат. Но теперь, когда мы наступаем широким фронтом, в иронии этой нет уже трагической горечи, какая звучала в дни боев у Сталинграда. И часто в наступающих частях можно теперь слышать:
– А ну их к дьяволу. Пусть себе чешутся. Без них обойдемся и сами Берлин возьмем.
За восемнадцать дней наступления части Первого Украинского фронта, развернув этот фронт на четыреста километров, продвинулись на запад до двухсот километров и приблизились к реке Висле. Так что до Берлина, считая, как говорится, по Малинину – Буренину, 696 километров. Цифры эти, может быть, и не вполне точны, ибо мы сами возимся над картами, но и по этой, так сказать, любительской прикидке можно судить и о темпах, и о размахе нашего продвижения.
Вот свеженький случай, в котором дух наступления отразился, как солнце в осколочке стекла. В тяжелом сражении за город Дембицу, в районе которого у немцев было несколько секретных военных заводов, и потому обороняли они его с особой яростью, одному из штурмовых батальонов, какие сейчас сформированы во всех стрелковых соединениях из отборных солдат, была поставлена задача броском прорваться через линию фронта и перехватить у станции Черна дорогу, питавшую здешнюю немецкую группировку. Перехватить, разрушить и держать, пока основной узел боя – город и его промышленное окружение – не будет в наших руках. От умелости и стойкости этого батальона зависела судьба наступления. И он с честью выполнил трудную миссию. В ночном бою он внезапной атакой пробил оборону противника, продвинулся вглубь километров на семь-восемь и бульдожьей хваткой вцепился в железнодорожное полотно, хотя немцы сумели затянуть образовавшуюся брешь. Оторванный от своих, снабжаемый боеприпасами и питанием только по воздуху, батальон сражался в окружении трое суток, удерживая железную дорогу. Только когда Дембица была взята и исход боя решился в нашу пользу, батальон получил приказ отойти, для чего ему пришлось снова пробивать фронт уже в обратном направлении.
Батарея, в которой сержант Иван Наумов командовал орудием, прикрывала отход. Артиллеристы подбили несколько танков и бронетранспортеров, а главное, предупредили танковый удар в тыл отходящих. Но и сама батарея в этой схватке понесла серьезный урон. Орудие Наумова было разбито, а сам он, получив раны в плечо, в левую руку и ногу, упал возле орудия в бороздах картофельного поля.
Но это все, так сказать, предыстория. Необычное началось сутки спустя, когда Наумов, потерявший немало крови, очнулся от холодной предутренней росы. Было свежо. Наумов приподнялся на локте и огляделся. Несколько полевых жандармов с медными щитками на шеях ходили по полю боя и приканчивали раненых. Вот один из них подошел к заряжающему Атыку Кинасяну, пожилому армянину, которого вся батарея любила за тихий и веселый нрав и все, даже командир, звали папашей.
Иван даже слышал, как раненый Кинасян крикнул жандарму: "Будьте вы прокляты" или что-то в этом роде. И еще слышал, как хлопнул выстрел. Потом все поплыло перед глазами Наумова, и он потерял сознание. Снова очнулся, когда жандармов уже не было, в поле было пусто. Ограбленные трупы лежали на месте, но кто-то тихо стонал. Или, может быть, показалось?
Перевязав свои раны, Наумов пополз по направлению этих стонов. Стонал Кинасян. Пуля жандарма пробила ему руку, добавив еще одну рану. Наумов собрал у убитых индивидуальные пакеты и перевязал рану товарища. Он действовал быстро. Каждую минуту могли появиться неприятельские солдаты из похоронной команды.
Но что было делать? Перевязать-то перевязал, но Кинасяп не мог самостоятельно двигаться. Он только стонал и часто терял сознание. Тогда Наумов, связав ремни, прикрутил Кинасяна к себе на спину, поднялся на четвереньки и пополз к лесной опушке, находившейся рядом.
Может быть, тем, кто живет далеко от войны, покажется невероятным, что человек, сам раненный, потерявший немало крови, мог тащить товарища. Не один час волок Наумов его через небольшой кусок картофельного поля, отделявшего их от леса. Полз. Терял сознание. Приходил в себя. Поправлял ремни, поудобней подхватывал Кинасяна и, убедившись, что тот еще дышит, двигался дальше.
К ночи они были уже в лесу, в относительной безопасности. Наумов положил Кинасяна в зарослях ежевики, поправил на нем бинты, помочил ему лоб водой из фляги, и, когда тот окончательно очнулся, они уже вместе обдумали свое положение. Оба раненные, без оружия, без куска хлеба, они оказались во вражеском тылу. Линия фронта, судя по звукам канонады, пролегала в общем-то недалеко, но идти они не могли. То, что бои шли недалеко, было хорошо и плохо. Хорошо потому, что все же надежда на близкую помощь. Плохо потому, что у линии фронта войска у неприятеля уплотнены и держатся особенно настороженно.
– Влипли, Иван, – прохрипел Кинасян. – Сил моих нет, смерть в затылок дышит. Оставь меня тут и ступай к своим. Может, и доползешь.
– Смерть, она нас еще подождет, – балагурил Наумов, бывший прядильщик из текстильного города Орехово-Зуева. Здоровой рукой он достал кисет, с помощью Кинасяна, тоже действовавшего одной рукой, оторвал полоску газеты, скрутил цигарку для себя и для товарища, одной рукой ухитрился чиркнуть и зажечь спичку, и они закурили, прикрывая ладошками огоньки. – Смерть, она подождет, ей торопиться некуда, а у нас с тобой, Атык, на двоих пять ран, две здоровые руки, а главное, папаша, два котелка, и котелки эти неплохо варят.
Наумов добрался до поля боя, отыскал там каску, два штурмовых ножа и даже пулемет с запасом дисков. Невдалеке был ручеек. Напился воды, наполнил флягу, а в каску набрал ежевики. Поел сам, покормил товарища. Промыл его раны и на этот раз уже обстоятельно перевязал их.
Его боевой путь начался в лесах под Москвой. Он привел его через битвы за город Калинин, в котором Наумов был первый раз ранен, с Верхней Волги на Нижнюю – в Сталинград, где был ранен второй раз, и, наконец, сюда, в южную Польшу.
Когда его приятель уснул, он вновь уполз и вернулся с полной пазухой картошки и вязанкой сушняка. Они пообедали печеной картошкой и весь день пролежали неподвижно в ежевике, слушая звуки канонады. А где-то рядом были немцы. Случалось, ветер доносил до них обрывки немецкой речи. С каждой ночью Наумов действовал все более дерзко. В меню друзей появилась даже каша. Ее варили из пшеницы и ржи, зерна Наумов вытрушивал из брошенных на поле копен.
– Смерть, она, папаша, еще нас подождет, мы еще ей покажем распрекрасную фигу, – говорил он после того, как они закуривали, похлебав каши.
Даже когда кончились спички, это ненадолго огорчило бывалого солдата. В кармане у него оказалось самодельное кресало и кремешок. Выбивали они огонь так: Кинасян, у которого была ранена левая рука, держал камешек и фитиль, а Наумов здоровой правой высекал огонь. Табак тоже уже кончился. Друзья курили сухой мох.
Когда нога немножко поджила, Наумов смастерил из веток костыль и стал на нем бойко подпрыгивать. Теперь он отваживался выходить из своего убежища даже днем. Однажды вернулся из очередной вылазки веселый, возбужденный. Он наткнулся на немецкий телефонный кабель и перерезал его. Да так перерезал, чтобы связисты, восстанавливая его, подумали, что оборвал провод лось или кабан, которых в этих лесах оказалось довольно много. Дважды повторял он эту свою вылазку, и сошло вроде бы благополучно. Но, не очень веря в зловредных кабанов, немецкие полевые жандармы устроили у провода засаду. По чистой случайности Наумов заметил ее, залег в кустах. Так в лежал до темноты, а ночью опять перерезал линию и концы ее уволок в кусты.
И немцы на следующий день направили телефонную линию уже по новому пути, по открытому полю, в обход леска. Она стала недоступной, и тут Наумова взяла тоска. Он слышал перестрелку на недалекой передовой, но уже ничем не мог содействовать товарищам, а рану тем временем затянуло, он чувствовал, что может попробовать пробраться к своим. Рана пожилого Кинасяна затягивалась медленнее. Он еще плохо двигался. Видя, как от нетерпения мается его друг, он сказал однажды:
– Слушай меня, Иван, слушай и делай вывод. За все, что ты для меня сделал, спасибо, А сейчас слушай, говорю тебе серьезно: оставь меня и выбирайся к своим. Хоть один из нас цел будет.
Он сказал это и сам был не рад. Наумов в сердцах даже по земле ударил самодельным своим костылем.
– Плохо же ты обо мне думаешь, Атык Акопович.
Чтобы я, Красной Армии сержант, чтобы я, советский парень, да раненого товарища в беде бросил – за что мне такая обида? Уж не дурману ли ты нажевался, часом, пока я за водой ходил?
И, бросив пилотку оземь, сказал:
– Эх, папаша, коли выходить, так вместе выйдем. Выйти, пробиться к своим – эта мысль захватила друзей. Ночью Наумов пробрался к немецкой передовой, перелез через траншеи, наткнулся на проволочное заграждение. Тем временем Кинасян, превозмогая боль едва зарубцевавшихся ран, тренировался в ползании, чтобы быть меньшей обузой товарищу.
Наконец Наумов отыскал подходящее для перехода место, где передовая примыкала к опушке леска и шла по полю переспевшей, исхлестанной ветрами пшеницы. И вот, выбрав ненастную ветреную ночь, он поднял, как говаривали тверичане, "на кошла" товарища и поволок его через пшеничное поле к немецким траншеям. Сквозь стебли пшеницы видели силуэты солдат из боевого охранения. Наумов выбивался из сил. Передышки становились все более длительными. Но близость своей передовой заставляла забывать и усталость и боль, гасила ощущения страха, который испытывают даже самые храбрые люди. И все-таки, переползая ничейную полосу, он окончательно изнемог. Шелестел дождь, и сквозь этот шелест друзья слышали сзади немецкую, спереди русскую речь. Но сил, чтобы поднять друга, Наумову уже не хватало. Так они и лежали рядом. Потом Иван жарко шепнул в ухо другу:
– Папаша, поползи маленько сам. Рядом же, совсем рядом, у своих.
И Кинасян пополз. Пополз и задел рукой сигнальную жилу. Белая ракета взвилась в дождевую мглу, осветив все мертвенным светом. Наумов успел затолкнуть друга в какую-то воронку до того, как с одной и с другой передовой по направлению к ним протянулись сверкающие нити трассирующих пуль. Лишь под утро стрельба стихла.
А на рассвете часовой из нашего передового охранения отпрянул и судорожно схватился за винтовку: перед ним из кустов возник, будто вырос из-под земли, заросший до самых глаз истощенный человек в обрывках красноармейской формы. На спине он тащил еще более заросшего и страшного человека. И услышал часовой хриплый голос:
– Свои. Не стреляй, зови начальство.
Ну, а по прошествии времени из тыла подошла польская фура, на нее уложили двух друзей. Им повезло: они выползли в расположение именно своего батальона. На радостях солдаты не пожалели заветных запасов, которые хранятся до случая на дне вещевых мешков, именуемых на солдатском языке сидорами. Друзья так плотно закусили и выпили, что их сонными доставили в медсанбат, находившийся на окраине этой самой Дембицы, где мы живем.
Необыкновенное происшествие это закончилось с неделю назад. Два наших Саши – майор Шабанов и майор Навозов – сообщили о нем в Советское информбюро. Третий наш Саша, известный фоторепортер, правдист, капитан Устинов, снял друзей в госпитале. Ну, а я написал о них корреспонденцию. Озаглавил я ее любимой фразой сержанта Ивана Наумова "Смерть нас еще подождет", послал вместе с ней и устиновские негативы. Боюсь, однако, что начальник военного отдела «Правды» генерал Галактионов, мужчина, к нашему брату литератору весьма строгий, заголовок этот забракует, найдя в нем элементы недопустимого фатализма, а снимки и вовсе не дадут, ибо сержант Иван Наумов и рядовой Атык Кинасян, как ни трудился над ними Устинов, подыскивая подходящий ракурс, выглядят далеко не так, как полагается выглядеть по уставу бойцам доблестной Красной Армии.
Что же касается смерти, то ей действительно придется еще подождать.
Нашего полку прибыло
С некоторых пор наш военно-корреспондентский корпус на Первом Украинском фронте стал получать мощное пополнение. Помимо капитана Устинова, о котором я уже упоминал, к нам на подкрепление прислали из «Правды» майора Сергея Борзенко.
Имя это в наших военкоровских кругах занимает особое место. За три с лишним года войны немало военных корреспондентов, представляющих собой самый немногочисленный род войск, отличалось в боях на разных фронтах, награждены медалями и орденами, и некоторые из них очень большими. Но Герой Советского Союза среди нас, как мне кажется, пока еще один. Именно он, Сергей Борзенко. В телеграмме, которая мне пришла из «Правды», так и написано: "Авангард. Корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому. К вам на усиление вашей группы направился Герой Советского Союза Сергеи Борзенко. Встретьте, представьте командованию фронта и по возможности обеспечьте машиной. Генерал Галактионов".
Но и до этой телеграммы мы уже были наслышаны о Борзенко. Украинский журналист из Харькова, выросший из рабкоров, он, став корреспондентом армейской газеты "За честь Родины", с одним из первых десантных катеров ночью под покровом тумана форсировал Керченский пролив. В завязавшемся бою командиры погибли, и Борзенко, оказавшийся среди десантников старшим по званию, принял командование на себя. До того как подоспели подкрепления, он командовал, и очень толково командовал обороной маленького, как говорят военные, пятачка на прибрежной полосе. Днем командовал, отражая натиск врага, сам ходил в штыковые атаки, а по ночам писал корреспонденции и в свою армейскую газету и в «Правду». Их он направлял с лодками, на которых подвозили подкрепление, боеприпасы и продовольствие. И корреспонденции эти шли не только по прямому назначению, то есть в печать, но и использовались командованием как оперативные сводки и политические донесения, написанные хотя и не по форме, однако весьма точно.
Мы приготовились встретить Борзенко как полагается. Но шли дни, прошла неделя. Борзенко все не было. Мы смалодушничали, съели и выпили все, что было заготовлено. Потом неожиданно в «Правде» появились две его корреспонденции, толковые, квалифицированные, присланные с нашего фронта.
И вот однажды, когда я отсыпался на сеновале после довольно сложного полета за Вислу во вражеский тыл к польским партизанам, действующим в лесах южнее города Кольце, вдруг скрипнули ворота. В душную сенную полутьму полоснул луч жаркого дневного солнца. Кто-то вошел и, как я слышал, опустился в сено недалеко от меня.
Я приподнялся. Невдалеке сидел симпатичный майор, голубоглазый, русый, очень загорелый. Сидея и покусывал травинку. На простецкой хлопчатобумажной застиранной гимнастерке виднелась Золотая Звезда. Он застенчиво улыбнулся:
– Что, разбудил? – И, встав, представился: – Борзенко. Сергей Александрович… Можно, и даже лучше, Сережа.
И хотя глаза у него были голубые и какие-то детские, а улыбка совсем застенчивая, рукопожатие его было мужественное, крепкое.
– Где же вы пропадали? Мы уже больше недели получили от генерала телеграмму с приказом встретить вас, устроить, представить начальству и так далее.
Голубые глаза засветились иронией.
– Уж очень он заботливый, этот наш генерал… Давно не бывал на фронте. Плох бы я был военный корреспондент, если б ждал, пока меня встретят, проводят и устроят. Я побывал в армии Пухова и у танкистов Лелюшенко. Здорово воюют. Может, читали мои заметочки в «Правде»? Так что не беспокойтесь, спите себе, я у вас тут ненадолго… Брагина, между прочим, видел. Есть у вас с ним связь?
Майор Михаил Брагин тоже военный корреспондент «Правды» на нашем фронте и тоже человек, которого не надо ни представлять, ни устраивать. В отличие от многих из нас, надевших шинели лишь в начале войны, он в армии кадровик. Больше того, человек с военным образованием и очень своеобразной литераторской судьбой. Он с отличием окончил знаменитую Военную академию имени Фрунзе. Темой для диссертации избрал полководческое искусство Кутузова. Эта его диссертация оказалась настолько интересной не только в историческом, но и в литературном отношении, что была издана книгой. Книга имела успех, особенно у молодежи. О ней писали и говорили. Ее издают и переиздают.
И пока Брагин делал военную карьеру как командир танковой роты, а затем бронетанкового батальона, он, не прилагая к этому никаких усилий, становится известным и как писатель. Впрочем, книга, по его словам, "поломала военную карьеру", ибо в начале войны, ожидая назначения на место начальника штаба танковой бригады, он был откомандирован командующим бронетанковыми силами страны… в редакцию газеты «Правда». Читатели ждали глубоких обзоров военных действий, и редактор П. Н. Поспелов решил, что образованный командир-танкист, обладающий литературным даром, сможет их делать лучше, чем любой из его репортеров.
В войну помимо обзоров военных действий, периодически публикуемых в газете «Правда», Брагин написал еще книгу.
Ну, а теперь вот Михаил Брагин обосновался у танкистов генерала армии П. С. Рыбалко. С ней движется в беспримерном этом походе, мечтая, должно быть, стать летописцем танкистских подвигов. Впрочем, об этом он громогласно не объявляет. На вопросы отшучивается: "Не могу, братцы, жить без запаха солярки". Оттуда же, из наступающей армии, кто-то привозит на фронтовой узел связи его корреспонденции-обзоры. А самого Брагина я в видел-то один-единственный раз, да и то… в редакции «Правды», когда мы оба получали назначения в войска Первого Украинского фронта.
Корреспондентский корпус тепло встретил наше пополнение. Со многими Борзенко был уже знаком по другим фронтам, с остальными быстро познакомился. У него бесценный дар дружелюбия, и в любой компании он сразу кажется своим. Отправив очередные сочинения в Москву, мы провели хороший вечер. Дурили, пели до хрипоты отчаянным и нестройным хором. Под конец майор Шабанов положил нас всех на обе лопатки, исполнив под гитару известный старинный романс:
Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило…
Я вспомнил время, время золотое —
И сердцу стало так тепло…
Шабанов пел, а я вспоминал свою юность, город Тверь, наш отличный городской театр и актрису Ольгу Холину в роли бесприданницы, исполнявшую этот романс низким звучным контральто. Должно быть, у каждого из нас при пении Шабанова возникали какие-то свои подобные этому воспоминания, и веселая компания стала вдруг благостной…
Когда расходились, мой постоянный соревнователь Сергей Крушинский сострил:
– Правдистского полку прибыло. На фронте четыре правдиста. Четыре один в вашу пользу. Ну что ж, будем воевать по-суворовски – не числом, а уменьем, – и весьма ядовито усмехнулся. Подозреваю, что этот рыжий дежурный связи растрепал все-таки среди журналистов о моем проколе с корреспонденцией "Флаг над ратушей".
