Текст книги "До Берлина - 896 километров"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Визуальная разведка
Два дня Петрович возит меня по частям, расположенным по кромке сандомирского плацдарма. Действительно, войск в лесах напихано столько, что все семьдесят километров фронта кажутся единым воинским лагерем. Строевые части, танки, артиллерия всех калибров, саперы со своим сложным хозяйством, мостовики с громадными понтонами, наверное, сотни тысяч людей. И как научились воевать: все скрыто, и не только с дороги, но и с воздуха вряд ли можно что-либо заметить.
Артиллеристы тоже применяют в этой подготовке новый метод. Это так называемые карты-бланковки. Эти карты составлены на основе разведывательных данных и розданы по всему участку будущего прорыва, вручены каждому командиру батареи. Кусок обычной жесткой бумаги, на которую разведчики нанесли все укрепления противника, систему его огневых точек, а для стрелковых частей обозначили первые объекты атак. Имея такую карту командиры заранее знают цели первой очереди, цели второй очереди и заблаговременно примериваются к ним.
Второе, что характерно, – повсюду создаются штурмовые батальоны. Им предстоит идти в атаку сразу же за огневым валом, занимать первые траншеи.
Кочуя по этим батальонам, узнал и такое. Оказывается, здесь уже дважды побывали вместе с командиром дивизии и командарм генерал-полковник Н. П. Пухов и командующий фронтом И. С. Конев. Бойцы с некоторым удивлением, уважительно вспоминали, как ходили они по передовым траншеям, осматривали позиции, о чем-то спорили, разговаривали с бойцами. В этом я узнал старый коневский принцип, которому он и следовал на всем боевом пути.
– Мы, старшие военачальники, перед наступлением должны сами весь передний край ползком обползать, – учил он командиров. – Нужно все своими глазами увидеть, взвесить, оцепить объекты атаки. По моему глубокому убеждению, такая вот пластунская рекогносцировка – полезнейшее дело. Иные говорят, такая черновая работа на местности не нужна, это, мол, дело командиров низшего звена. Чепуха, вредная чепуха!.. Такая визуальная разведка прекрасно сочетается с оперативным искусством и укрепляет его…
То, что удивило солдат тут, за Вислой, я не раз уже видел на дорогах войны. В часы штурма Калинина командующий находился на наблюдательном пункте, у деревни Змеево, откуда можно было видеть наступающие части даже без бинокля. В горячие дни Корсунь-Шевченковской битвы он прилетел на самое узкое место перемычки, замкнувшей окружение немецких войск, и оттуда руководил отражением контратак, хотя гитлеровцы таранили перемычку с обеих сторон. Здесь было то же. Теория не расходилась с практикой.
Артиллерийское наступление
Артиллерийское наступление – этот термин сравнительно недавно вошел в воинский лексикон. И вот сегодня тут, на сандомирском плацдарме, мы, почти весь наш корреспондентский корпус, еще с вечера занявший места в огромной, добротно построенной конюшне, находившейся вблизи наших позиций, увидели, что означает этот термин в его жизненном воплощении.
Я пишу эти строки больше чем через сутки, а в ушах все еще стоит звон. И картины вздыбленной земли, вывернутых, подбрасываемых вверх бревен, досок, деревьев все еще мельтешат перед глазами.
Сейчас, когда пройдена уже вторая линия немецких укреплений и оборона неприятеля не только прорвана, но уже осталась в тылу наступающих войск, можно оценить и идею и подготовку этой операции. Тут поняли мы, что означают эти карты-бланковки, о которых; я уже писал и которые в этом наступлении сослужили такую службу и стрелкам и в особенности артиллеристам. Наступление в целом развернулось по фронту около семидесяти километров. И у каждого участвовавшего в прорыве звена была такая карта-бланковка. Каждый полк, батальон, батарея были сориентированы на строго определенные цели.
Каждое из многих тысяч орудий било в час прорыва не по площади, не по местности, а по своему, заранее разведанному, определенному окопу, блиндажу, опорной точке, по месту сосредоточения резервов, по мосту, дамбе, дорожному перекрестку.
Подполковник Дорохин с вечера подсказал место, с которого лучше будет наблюдать происходящее. К четырем часам ночи мы оккупировали эту роскошную графскую конюшню с узкими, как амбразура, окнами в массивных кирпичных стенах. Здесь приятно пахло теплым навозом, а на стенах меж окон висели портреты, да, не фотографии, а именно живописные портреты каких-то особенно заслуженных скаковых лошадей.
Конюшня эта уцелела, вероятно, потому, что противнику и в голову не приходило, что кто-нибудь может находиться в этом легко обозреваемом месте на пригорке. Отсюда открывался широкий вид на сильно укрепленную немцами пойму небольшой речки, В пять часов взвились сигнальные ракеты, раздались мощные артиллерийские залпы, и под их прикрытием штурмовые батальоны бросились в атаку и после короткой борьбы овладели первыми траншеями. Не знаю, может быть, в этом-то и был замысел командования, потому что после первого огневого удара наша артиллерия вдруг стихла. Очевидно решив, что наступательный порыв иссяк, противник открыл мощный ответный огонь и таким образом обнаружил все свои огневые средства, которые тотчас же и были засечены.
Вот тогда-то и вступили в действие карты-бланковки, позволившие артиллерийским командирам через головы людей, занимавших первые траншей, бить по вторым, бить по резервам, готовящимся к контратаке. Значение етих карт усиливалось еще и тем, что все кругом окутывал густой холодный туман, с неба валили хлопья липкого, набрякшего влагой снега, подушками ложившегося на стены, на деревья и тотчас же таявшего на земле. При наличии карт он, этот туман, не мешал, а наоборот, несколько даже облегчал работу славных наших пушкарей. Маскируя район наступления, он не ослеплял их. Они вели огонь не вслепую, а по картам-бланковкам.
И еще. Артиллерийское наступление шло как бы в несколько слоев. Небольшие и средние калибры били по первому и второму поясам вражеской обороны. Артиллерия большой мощности, включившаяся в этот орудийный хор, била по перекресткам дорог, по мостам, по местам сосредоточения ближних резервов.
Неприятель, разумеется, не дремал. Вел ответный огонь. Бросался в контратаки. Но прицельность артиллерии, по-видимому, все же дезорганизовала связь на его линиях, и неприятельские военачальники лишились возможности маневрировать силами и организовать отпор. Так это или не так, покажет допрос пленных, которых вчера взято немало. Среди них есть офицеры и, как говорят, даже один представитель высшего штаба. Но уже по результатам минувших суток ясно, что прорыв осуществлен, и осуществлен в весьма широком масштабе.
Когда относительно рассвело, я говорю, относительно, потому что день завязался серый, тусклый, какой-то матовый, мы пешком обошли участок прорыва. Такого еще я не видел ни в Сталинграде, ни на Корсуни. Все было как бы перепахано гигантским плугом. Проходы были разминированы, «обвешены», в пролом густо входили войска. Тут мы опять почувствовали почерк Конева: во всех своих операциях, начиная с битвы за Калинин, он смело вводил в прорыв танковые соединения с приказом идти без оглядки в пробитую брешь, оставляя стрелковым дивизиям и корпусам очищать занятую территорию, а артиллеристам крепить фланги наступления.
Все увиденное в этот день так захватывало, что мы забыли об усталости и даже о еде. С ночи, проведенной в конюшне, во рту не было ни корки хлеба, но ничего, мы как бы были сыты впечатлениями.
Матка боска Ченстоховска
Операция развивается поистине молниеносно. Вряд ли гитлеровская армия, объединившая под своими разбойничьими знаменами армии своих вассальных государств, когда-либо наступала такими темпами и с такими результатами, каких достигли войска фронта во второй половине января 1945 года. После артиллерийского наступления враг так и не оправился. Две танковые армии ворвались в проломы и, оставив позади все, что уцелело из немецких сил, понеслись вперед. Одна, держа курс на северо-запад, на город Ченстохову, другая – на север, в обход большого города Кельце, в лесах под которым когда-то я безнадежно пытался завязать контакты с польскими партизанами.
Москва уже дала победные салюты и за Кельце в за Ченстохову, но освобождение этих городов я позорно прозевал, не отметив этих обстоятельств в моей газете ни строчкой.
Прозевал по причинам уважительным. Однако вряд ли с ними посчитается генерал Галактионов, обычно он не прощал своим корреспондентам таких проколов. И виновата в этом моем проколе, как ни странно, ченстоховская богоматерь, или, как ее называют поляки, матка боска Ченстоховска.
Наши танковые соединения, освободив Ченстохову, понеслись дальше. Стрелковые части за ними, естественно, не поспевают. Между двумя слоями наступающих войск образовалась незаполненная пустота, и вот в этом-то промежутке и движутся, отступая, остатки разбитых немецких частей. И надо сказать, организованно движутся, правда сторонясь шоссейных дорог и больших населенных пунктов. Словом, образовалось то, что на военном языке называется "слоеный пирог".
А тут разведчики принесли известие о коварной провокации, замысленной гитлеровским командованием и осуществленной какой-то эсэсовской частью. В Ченстохове существует знаменитый Ясногурский монастырь, а в нем вот уже много столетий хранится чтимая всеми католиками мира икона божьей матери, считающаяся чудотворной. Поляки с гордостью говорят даже, что это вторая по значимости святыня после раки святого Петра, хранимой в римском соборе.
И вот разведчики сообщили, что эсэсовцы заминировали монастырскую церковь, заложив под нее огромный заряд взрывчатки с дистанционным взрывателем. Расчет такой. Когда город будет занят Красной Армией, взрыв разворотит церковь и погребет икону. Вина падет на наши части, и против них обратится проклятье всего многочисленного католического мира.
Маршал Конев, начавший свою военную службу с комиссарских постов, оценил все последствия такой провокации.
Опытный офицер, как раз тот самый подполковник Николаев, который только что вернулся от словацких, партизан, получил приказ вылететь в Ченстохову. Приземлиться. Связаться с комендатурой. Мобилизовать любую проходящую мимо саперную часть, выставить у монастыря охрану, в монастырь никого не впускать, кроме саперов, разминировать церковь и сохранять строжайший Порядок. Не знаю уж, простят ли меня в «Правде», но, пользуясь старой дружбой с Николаевым, я упросил его захватить меня в этот полет.
Уже вдвоем мы уламывали опытнейшего пилота из эскадрильи связи штаба фронта забрать нас обоих. Уговорили, а потом, пока пилот со штурманом прокладывал по карте новую для него трассу до Ченстоховы, Николаев сообщил мне печальные вести.
– В горах на походе умер Ян Шверма. Доконал-таки его туберкулез. Вымокли мы там все. Одежда на ветру обледенела. На первой же стоянке, до которой мы добрались, в какой-то избушке лесорубов он, сбросив мокрое, грелся у огонька и все надсадно кашлял… Знаешь ведь, как он кашлял: отвернется, загородится ладонями, только и видишь, как плечи вздрагивают… Впрочем, продолжал работать, провел с Осмоловым совещание командиров, потом еще чем-то занимались. Лег спать поздно, а утром уже не встал. Можно сказать, на ходу умер. Хотели его тело нести, но где же? Дороги-то сейчас в горах окаянные, и самолет не вызовешь – кругом скалы… Там его и похоронили…
Не сразу оправился я от этой вести. Перед глазами сразу встал этот высокий человек с длинным худым лицом и пронзительным взглядом, с густым румянцем, болезненно пылавшим на висках и щеках.
Это Коммунист с большой буквы.
– А как Осмолов, Егоров?
– Как всегда, в трудах. Скучать им не приходится… Осмолов, между прочим, плакал, когда Шверму хоронили.
Я попытался представить себе плачущим этого знаменитого партизанского вожака – маленького, белокурого, голубоглазого, в его высокой, трубой, папахе, с мягким юмором в глазах. Не вышло. С виду он был покладистый, с тихим голосом, но глаза всегда были тверды, как и решения, которые он принимал, и команды, которые отдавал.
– И еще для тебя тяжелая новость: деревню Балажу, ту самую, что тебя по первости приютила, гитлеровские каратели сожгли – партизанское селение. Всю, до последнего дома… И мужиков, которых в ней застали, всех расстреляли. Даже подростков.
– А старчку Милан? Тот, что мне сапоги пожертвовал?
– Не знаю… Чего не знаю, того не знаю. Человек оттуда, догнавший нас в горах, говорил, что тем, кто был на лесосеке, все-таки удалось спастись… А был ли среди них твой Милан, сказать не могу… Ну не горюй, не горюй – война.
Но на этом тяжелые вести не исчерпывались.
– Генералы Гальян и Виест сдались немцам, – продолжал рассказывать Николаев. – И их обоих повесили. Впрочем, так надо было и ожидать. Вот она, джентльменская война, на которую рассчитывал Виест. Даже не расстреляли, а повесили… Гальяна-то, между прочим, жалко. Он был искренний человек и хороший словак. Да и этот лондонский стратег тоже, по-своему, конечно, честный солдат…
Оставив меня размышлять, Николаев заторопил летчика:
– Семен, а пора бы. Хватит над картой колдовать. Матка боска нас заждалась. Рассердится, погоду испортит, вот и кружи тогда.
Мы втиснулись вдвоем на одноместное штурманское сиденье, и самолет, немного потарахтев по земле, не без труда оторвал лыжи от мокрого, набрякшего снега. Вскоре мы пролетели над участком прорыва. Сверху он на довольно большую глубину напоминал поле, на котором неистовствовали какие-то гигантские кабаны. Деревья обезглавлены, изломаны, расщеплены. Потом пошла лесная чаща, и где-то примерно через полчаса полета увидели мы на дорогах, пробитых сквозь зелень, движущиеся на запад войска в чужой серо-зеленой форме. И было странно видеть, как при появлении маленькой нашей машины, которую немцы насмешливо звали «каффемюлле» – "кофейная мельница", солдаты сбегали с дорог, маскировались в кустах. В нас не стреляли. Это явно была одна из разбитых на сандомирском плацдарме частей, что откатывалась вслед за нашими танками на запад. По привычке Николаев отметил местонахождение части на карте, хотя вряд ли у него была близкая возможность связаться из Ченстоховы со штабом.
Танкистов мы, разумеется, не догнали. Только видели все время следы их гусениц, они, эти следы, и вывели нас к Ченстохове. Богоматерь, видимо, все же на нас рассердилась за опоздание: город был окутан оттепельным туманом. Он еле вырисовывался во влажной шевелящейся мгле, и, кружась над ним в поисках посадочной площадки, мы вдруг увидели шпиль колокольни, возникшей из мглы справа от нас. Крест был даже выше, чем мы летели, Подходящую площадку нашли за вокзалом. Сели. Помогли летчику развернуть самолет, раскрутить винт, а потом, взвалив на плечи рюкзаки, с автоматами в руках двинулись в город.
Право же, за линией фронта, в краю повстанцев, мы чувствовали себя спокойнее и увереннее, чем в этом освобожденном уже городе, в тылу нашей танковой армии, к которому двигались отступающие неприятельские группировки. Однако до места добрались, комендатуру нашли. Красный флаг развевался над каким-то массивным зданием, похожим на склад, с толстенными, в метр стенами и узкими, забранными железной решеткой окнами, в которых стояли два станковых пулемета, державшие под прицелом площадь. Комендант – молодой капитан, загорелый грузин – был в танкистском комбинезоне, при двух револьверах; один висел у него впереди, а другой сзади. Казалось, он вылез из машины, только что побывавшей в бою, – так судорожно напряженно было его лицо. Он знал, конечно, что неприятельские группы приближаются с востока, знал и готовился их встретить. Для того и поставил в амбразурах пулеметы, а внутри помещения в углах комнаты аккуратно сложил гранаты.
В комендатуру сначала нас и не пустили. Комендант долго рассматривал нас в стекло двери, затем вышел к нам с расстегнутой кобурой на животе. Только тщательно проверив документы и полномочия Николаева, он подобрел, пригласил нас в свой кабинет – чулан со сводчатым потолком, где половину помещения занимал письменный стол. Капитан даже извинился перед нами за свою излишнюю осторожность.
– Хуже чем в окружении, ей-богу. В городе ни нас, ни их. Это как во втором действии "Любови Яровой", а любители пограбить в таких обстоятельствах всегда найдутся, Здесь, доложили мне, появились власовцы. В нашей форме. У них от немцев задание грабить, безобразничать, насиловать, чтобы потом все свалить на Красную Армию, потому я так в ваших документах и ковырялся.
Он был умница, этот танкист-грузин, в прошлом аспирант одного из тбилисских институтов. Выполняя приказ командующего, он уже взял под охрану культурные ценности этого древнего города. Икону Ченстоховской богоматери тоже охранял, выставив у ворот монастыря круглосуточный караул. Вошел в контакт с игуменом, приславшим к нему монаха-курьера.
– Как же вы с ним разговариваете? На каком языке?
– А на французском. Мы оба знаем французский. Но это так, для шику. Поляки, что постарше, в большинстве своем русский знают. А этот игумен – хитрющий старикан. Завести с нами добрые отношения ему выгодно… Насчет языковых контактов не беспокойтесь, у него там среди его павлинов есть такой брат Сикст, глубокий старик. Он по-русски лучше нас с вами, чешет, этот старый павлин.
– Павлин? Что значит, павлин?
– А они сами себя так называют. Они в ордене Святого Павла, вот и зовут себя павлинами. Этот Сикст на рояле играет и литературу русскую хорошо знает. Пушкина наизусть целыми стихотворениями шпарит.
Комендант серьезно воспринял вашу миссию, усилил охрану, сам съездил с нами в монастырь, познакомил с настоятелем, человеком очень респектабельной внешности и самых светских манер.
Нам здорово повезло. Через город на запад в этот день проходил парк мостовиков. Связались с их командиром, инженером-подполковником. Он выделил нам в помощь старшего сержанта Королькова, по его словам, "сапера милостью божьей", специалиста по разминированию. Корольков, худой, с какими-то соломенными усиками, будто приклеенными к его загорелому лицу, без особого труда отыскал место, где немцы заминировали алтарь, и толково расставил с лопатами целую команду павлинов, выделенную ему на помощь отцом-настоятелем. Словом, дела наладились, и комендант дал в отведенную вам келью нитку полевого телефона.
К нам же был прикомандирован этот самый образованный брат Сикст, действительно говоривший по-русски так чисто и красиво, как говорили интеллигенты прошлого века. Это был старик лет восьмидесяти. Высокий, прямой, с лицом, будто обтянутым пергаментом, на котором, однако, какой-то своей жизнью жили серые, быстрые, как мышки, глаза. Из-под рясы у него торчали худые ноги в каких-то длинных клоунских башмаках. Вероятно, для того, чтобы завоевать наши симпатии, он рассказал нам свою весьма романтическую историю. В начале века он был преподавателем русской литературы и языка в аристократической женской гимназии имени императрицы Марии в Варшаве. Играл на рояле, пел. И тут черт его дернул увлечься ученицей старшего класса, родовитой панночкой графского звания. Она ответила ему взаимностью. Разыгрался скандал. Молодого учителя с треском вытолкали из гимназии. Его возлюбленную отправили в Париж, где срочно выдали замуж за какого-то обнищавшего французского аристократа. А незадачливый учитель пошел в монахи и при пострижении принял имя Сикст. Ну чем не сюжет для сентиментальной оперетты Кальмана?
Не знаю уж, выдумал ли брат Сикст эту историю или она произошла в действительности, бог его знает. Но одно было несомненно; он был русофил, говорил по-русски с изяществом и ради нас даже проявил свои музыкальные способности. В малой церкви монастыря стояла фисгармония. Аккомпанируя себе, он приятным голосом спел нам сначала "Аве Мария", потом «Варшавянку» и наконец… "Очи черные".
Наша миссия чрезвычайно осложняется тем, что в трапезной монастыря лежат на излечении… немецкие раненые. Братия пользует их, по мере умения лечит. Рвут свои простыни и наволочки на бинты. Щиплют бельевую ветошь, делая из нее перевязочный материал, который называется корпией. Так вот, когда мы познакомились с игуменом, первое, о чем он нас попросил, было – не расстреливать этих пленных. Мы сначала удивились, потом даже обиделись: разве русские когда-нибудь расстреливали раненых – и в первую мировую и в эту войну?
– Нет, нет, паны офицеры, мы знаем, сколько зла причинили вам германцы, знаем, что это зло нельзя простить, что кровь ваша, пролитая на просторах России, взывает к мести. Но умоляем вас именем Христа, всемогущего и божьей матери; будьте милосердны.
Мы были милосердны по мере возможности. Но так как среди немецких раненых были и ходячие, прыгавшие на костылях, пришлось поставить часового и у двери трапезной.
Понемногу дела налаживались. Найдя, где именно заложена взрывчатка, сержант Корольков установил, что это авиационные бомбы и что их немало. Опасаясь, что помимо дистанционного взрывателя немецкие саперы поставили миноловушки, он решил вести раскоп так, чтобы подойти к минам, так сказать, с тыла. Сейчас павлины, заткнув за пояс полы своих ряс, с отменным усердием копают землю и разбирают фундамент, а Корольков посиживает на груде земли, подложив под себя дощечку, наблюдая за работой, и отдает команды, которые, как ни странно, монахи понимают.
– Отойдите вы, пожалуйста, от греха подальше, – мрачновато сказал он нам с Николаевым. – Наше дело такое: всю войну со смертью под одной шинелкой спим. Этим, братьям… – Он с усмешкой показал на своих монастырских помощников: – Им бог помогает, а вам к чему рисковать. А мины-то он, сволочь, точно под алтарь подложил, под самый контрфорс с расчетом на эту икону.
– А вы ее видели?
– Ну как же не видеть, первым делом сходил глянуть, из-за чего головой рискую. Жиденькая, между прочим эта богоматерь. Старая какая-то. У нас в селе в церкви и то красивше намалевана, ей-ей.
Мы с Николаевым переглянулись. Впечатление сапера о знаменитой иконе вполне совпало с нашим. Образ мадонны, этого воплощения юной чистой красоты населяет все храмы христианского мира. Среди них Ченстоховская, по-моему, самая будничная – усталая немолодая женщина с темным изможденным лицом, прижимающая к себе, как кажется, не сына, а внука. К тому же шрам на щеке. Икона старинная. Риза на ней поразительной чеканки, и она, и все вокруг усыпано алмазами и драгоценными камнями, сверкающими в полумраке, из которого икону высвечивает желтое мерцание восковых свечей. Но все это не сообщает ей обаяния. Просто не понимаю, в чем сила, которая в течение многих веков привлекает к ней сонмы паломников чуть ли не со всего мира. Признаюсь, мы с Николаевым, бывшие комсомольцы и, разумеется, безбожники, на долю которых неожиданно выпало участие в спасении этой религиозной реликвии, уходили от иконы разочарованными: как предмет искусства, она, по-нашему, не очень, конечно, компетентному заключению, большой цены не имела.
Сикст, должно быть, получил от отца-настоятеля наказ всячески опекать и ублажать нас, ну и, вероятно, наблюдать за нами. Он неотступно следовал за нами, угощал и рассказами и музыкой. А вечером, после того как Николаев, проверив ход работы и осмотрев посты, возвратился, мы нашли в моей очень комфортабельной келье на столе еду и питье в каких-то затейливых графинчиках – монастырские настойки бог знает каких давних годов. Со вкусом пообедали, но к графинчикам прикасались осторожно. Заметив это, наш опекун по-своему понял такую скромность и, чтобы показать, что питье не отравлено, лихо хлопнул по стопке из каждого графинчика. Это были сладкие ароматные напитки, отдаленно отдававшие то черной смородиной, то малиной, то рябиной, но знакомые запахи приглушал в них аромат неведомых трав.
Напитки оказались довольно крепкими. Святой отец – глаза у него заблестели, замаслились – разболтался.
– Мы с вами интеллектуалы, – заявил он вдруг, когда Николаев ушел проверить ход работ и мы с ним остались одни. Он, очевидно, исключал моего друга из этого сословия. – Мы с вами элита. Соль земли, братья по духу. Вы ведь атеист, да? Все вы атеисты… В бога не верите? Совсем не верите? Ну, знаете, напрасно, вы очень обеднили этим свой мир. Но это ваше дело. Не смею спорить. Я тоже не верю в этих деревянных богов, в эти ярмарочные святые чудеса. В этом монастыре я сорок лет и до сих пор никак це привыкну видеть, как мужики и бабы, крестясь и шепча молитвы, на четвереньках подползают к иконе. Зрелище не для интеллектуалов. Отрыжка средневековья… Но матка боска. – Он наклонился ко мне и, дыша в ухо ароматом настоек, зашептал: – О, это совсем другое. Вам она не показалась, нет?
Старик не слышал, не мог слышать нашего разговора с сапером Корольковым, при нем мы об иконе вообще не говорили. Как только он догадался?
– Нет, отчего же, – дипломатично промямлил я. – Просто не разбираюсь я в иконах.
– Не понравилась, – упрямо твердил он, – Не понравилась и не могла понравиться, потому что вы ее не видели, потому что она не хотела вам показаться…
– Как это, не хотела показаться? – внезапно спросил Николаев, тихо возникший в дверях и слышавший последние слова. Он был прямо с улицы, на ресницах его сверкали растаявшие снежинки. – Как это так не показалась? – настаивал Николаев, и в узеньком карем глазу его, в том, который был поуже вследствие контузии, запрыгали веселые чертики. – Она не показалась нам, потому что мы безбожники, да? Как это несправедливо с ее стороны. Религиозные фашисты, у которых на пряжках ремней написано "С нами бог", хотели вон ее уничтожить, она им ничего не сделала. Безбожники, рискуя жизнью, ее спасают, а она им, видите ли, не желает показываться. Где же справедливость, святой отец? Наоборот, мы вправе рассчитывать на самый радушный прием с ее стороны… Кстати, у ваших евангелистов были более широкие взгляды, чем у вас, отец Сикст. Иисуса-то Христа, по их легенде, открыли иноземные волхвы, наверняка безбожники. Они ведь не были ни иудеями, ни, конечно, христианами, ибо христиан тогда не существовало. И потом волхвование – это самая безбожная профессия. Так ведь выходит по вашему святому писанию?
– А вы знаете святое писание?
– Знаю, – ответил Николаев.
Брат Сикст заерзал на стуле, поднялся.
– Пардон. Я должен поговорить с отцом-настоятелем, – сказал он.
– Сидите. У вас игумен – администратор что надо. Ему докладывать нечего. Ваши павлины к нему через каждые десять минут бегают информировать… Он в курсе…
Брат Сикст с видимым удивлением смотрел на безбожника, знакомого с религиозными легендами.
– На все воля всевышнего, – заявил он не очень уверенно.
– А тридцать шесть авиационных бомб, заложенных под алтарь, которые сейчас ваши монахи извлекают из-под собора, это тоже по его воле?
– Что, уже раскопали минный заряд?
– Раскопали. Обезвредили. Сейчас ваши павлины вытаскивают бомбы из-под алтаря. – И, обращаясь ко мне, Николаев пояснил: – Там их уж целый штабель лежит, этих бомб. Если бы взорвались, тут бы и кирпичей не собрать, Ух, молодец этот старый солдат. Я его данные записал.
– Так взрыва не будет? – сложив сухие руки на груди, наш собеседник, глядя на стоявший в нише стены крест, творил молитву. Потом снова попытался встать. – Нет-нет, об этом я должен доложить отцу-настоятелю сейчас же. Мы должны принести молитву. Как имя этого вашего солдата?
– Константин. Молитесь за раба божьего Константина, – усмехнулся Николаев. – Без него никакой бы бог вам не помог, и не видать бы вам вашей церкви. Мы этого Константина к ордену представим, а вы молитесь себе, вреда ему от этого не будет. Спасая вас, действовал по писанию: отдай живот свой за друзи своя… Или у вас, у католиков, этого в писании нету?
Последняя рюмка явно оказалась для святого отца лишней. Он как-то сбросил свою интеллектуальность, сидел, выставив из-под рясы тощие ноги в клоунских башмаках, добродушно улыбался и уважительно поглядывал на нас.
– Пардон, миль пардон, господа. Имею срочную физиологическую надобность.
Он вышел нетвердой походкой. Николаева монастырские наливки не взяли. У него был озабоченный вид. И в самом деле, несколько тонн бомб с неразряженными взрывателями лежат возле самой церкви. В госпитале – раненые немцы, а где-то там лесами идут и, может быть, подбираются к городу разбитые неприятельские части, которые мы видели с самолета. Связь только с комендатурой. И сил никаких, кроме тех ребят из танкового десанта, которых выделил нам комендант.
– О чем он тут тебе брехал? О чудесах каких-то? Хитрый, между прочим, старичина. А в общем-то симпатяга. Так о чем он?
Я рассказал. И когда Сикст, по-видимому, справив свою "физиологическую надобность", вернулся к столу, Николаев, глядя ему в глаза, спросил:
– Ну, святой отец, расскажите-ка, как ваша богоматерь показываться может.
К удивлению нашему, Сикст с готовностью встал.
– Пойдемте. Не берите шапки, через двор идти не придется.
Но все-таки мы пошли через двор, где, властвуя над всем, светил щедрый месяц. У главного храма трудились монахи. Сказав часовому пароль, мы открыли дверь и вошли в полутьму, освещенную десятками мерцающих свечей, выхватывающих из мрака пьедестал, на котором, сверкая драгоценным окладом, стояла знаменитая икона.
