Текст книги "До Берлина - 896 километров"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Встреча на Эльбе
Утром меня снова вызвал генерал Петров. Он сидел за большим письменным столом. Был строг, официален, в кителе с орденскими лентами, застегнутом на все пуговицы.
– Товарищ подполковник, – сказал он сухо. – Передаю вам задание командования. На Втором Украинском вы у нас действовали по части иностранных дел. Помните, и ко мне привозили в армию югославскую военную делегацию. Так вот, вам задание по этой же, по иностранной части.
– Но я же… Такие события, я же корреспондент "Правды"!
– Но прежде всего вы офицер Красной Армии, не так ли, голубчик? Карта с вами?
– Так точно.
– Соблаговолите найти на ней город Торгау, что на Эльбе.
– Нашел. Это в районе действий армии Жадова?
– Точнее говоря, корпуса генерала Бакланова. Так вот, завтра, 25 апреля, в этом месте произойдет историческое событие, между прочим, небезынтересное вам и как корреспонденту. Встреча союзнических армий, нашей и американской. Сегодня вечером соблаговолите быть там. Свяжитесь с товарищами из армейского седьмого отдела и действуйте вместе. Машина в порядке? У вас, говорят, роскошная машина? Очень хорошо. Для связи к вам прикомандировывается старший лейтенант в юбке, переводчица, знающая английский язык… Нет-нет, не бойтесь. Она ваши цоссенские перлы не переводила. Вопросы есть?
– Никак нет.
– Вот еще. Следите, чтобы славяне на радостях не хватили лишнего. Нет-нет, немножечко, в норме это можно. – Он засмеялся. – Но, как рекомендовал один священнослужитель, во благовремении и плепорции.
Немало разных, чисто военных заданий приходится выполнять нашему брату, военному корреспонденту. Сергей Борзенко вон несколько дней десантным батальоном командовал. Но такого задания, какое я только что получил, пожалуй, ни у кого еще не было. Остренькое задание. Крушинского отыскать не удалось. Он, конечно же, в Берлине. Известил его запиской о предстоящей операции, а сам с фотокорреспондентом «Правды» капитаном Александром Устиновым и прикомандированным лейтенантом в юбке, очень интеллигентной девицей-грузинкой, с тоненьким голоском, озорной физиономией и поэтическим именем Лола, выехал в район Торгау. Все были в отличном расположении духа, и Устинов по такому случаю, как всегда, напевал какие-то арии из разных опер.
Командира корпуса в штабе не оказалось. Поехал в полки, которые уже подошли к реке. Они, эти полки, остановились в прибрежных лесках, выбросив на берег хорошо замаскированные дозоры. Весна уже набирала темпы, неистово цвела черемуха. Местами кусты казались покрытыми сугробами, и в сырой прохладе поймы воздух был неподвижен и так густо насыщен горьковатым ароматом, что казался плотным, хоть режь его ножом. Эльба золотилась в лучах заката, и за ней темнели здания города Торгау, казавшегося совершенно безлюдным.
Разно, очень разно относились мы к союзникам, и отношение это менялось с ходом войны. В дни Сталинграда, когда до Волги оставались считанные метры и Красная Армия один на один сражалась с армиями пяти стран гитлеровской коалиции, отношения эти были явно неприязненными. Политработникам приходилось прилагать немало усилий, чтобы неприязнь как-то нейтрализовать. Потом, когда было сказано, что на Волге мы уже сломили хребет гитлеровскому зверю, что было совершенно справедливо, неприязнь к неторопливым союзникам сменилась иронией. Мы, конечно, были благодарны за помощь, получаемую по ленд-лизу, но разве могла она, эта помощь, заменить в этой нечеловечески трудной войне боевое сотрудничество? И ходили по войскам шутки: свиная тушенка – "второй фронт", шерстяные подштаники – "дары Черчилля". Танки БМ-4 расшифровывались "братская могила четверых", ибо танки эти, великолепно сработанные, оказались весьма уязвимыми для фаустпатронов, а губчатая резина, которой они были обиты изнутри, от шума и от толчков не очень предохраняла, зато при первой же искре вспыхивала и превращала машину в факел.
После вступления союзников в Нормандию шутки эти и без агитации политработников как-то сами собой изжилисъ. А когда наступление союзных войск в Арденнах превратилось в отступление, наши солдаты уже искренне жалели их братской жалостью: ну что ж, ребята ведь еще не закалились. Ничего, помаленьку научатся воевать.
И вот эта встреча, тут, на юге Германии. Война как бы остановилась на этой реке. Штурмовые батальоны, закаленные на Висле, Одере, Шпрее, с ходу и без труда захватили бы заречный плацдарм, но их остановили и положили на отдых в прибрежном лесу. Политработники разъясняли: наступление прекратилось, вышли на рубеж, оговоренный союзническими соглашениями. Этим рубежом и стала река Эльба.
И тут в кустах началась яростная подготовка к дружеской встрече. Стирались и сушились на кустах гимнастерки, пуговицы надраивались до ослепительного блеска, подшивались подворотнички, чистились сапоги. Характерный штрих: вакса, гуталин и одеколон – предметы, на которые всю войну не было спроса. Ну, а теперь их будто дождем смыло с прилавков военторга. Пришлось даже срочно гонять машину во второй эшелон за этими товарами, вдруг ставшими дефицитом. Политорганизаторы рассказывали об Америке, о ее государственном устройстве, освободительных войнах Вашингтона, об антирасистских мерах Линкольна, о законах Джефферсона.
А пока шла эта подготовка к встрече с заокеанскими коллегами по войне, над рекой буйствовала дружная весна. В кустах черемухи пересвистывались соловьи и так старались, что невольно приходила на ум ставшая в тот год очень популярной новая песня "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат". Тревожили. Еще как тревожили.
Договорились гостей, если они прибудут на этот берег, встретить дружески, учтиво и не очень пугать разудалым русским гостеприимством. Капитан Александр Устинов, которому предстояло увековечить для потомков эту встречу, выискал среди связисток и младшего медперсонала девчат посимпатичней и подородней, чтобы они на его снимках сразу представляли и красоту и мощь русских женщин. Словом, все было организовано так, как задумывалось. По при встрече благие пожелания полетели ко всем чертям.
Когда над закопченными руинами города Торгау, возвышающегося на противоположном берегу, поднялось большое румяное, точно бы только что умывшееся в холодной реке солнце, наблюдатели, лежавшие в прибрежной полосе, доложили: за водной переправой в районе объекта появились военные.
Не выходя из кустов, мы с лейтенантом подошли к реке. Действительно, из глубины улиц на высокую набережную выскочил джип. Он был битком набит дюжими ребятами в незнакомой, никогда еще не виденной нами форме, напоминавшей наши лыжные костюмы. На головах были каски, обтянутые маскировочной сеткой. Все сразу же поняли – американцы.
И что тут только поднялось! Вся пойма, только что выглядевшая безлюдной, как настороженная передовая, покрылась бойцами на всем протяжении до поворота реки. Махали руками. Бросали вверх пилотки и фуражки. Сложив ладошки рупором, кричали:
– Здорово, ребята!
– Давай к нам!
На той стороне тоже стало людней. За джипом на набережную вылезли грузовики. Американцы тоже что-то кричали и тоже махали руками. Спросил Лолу, что именно кричат.
– Кто их знает, что-то не разберу… Словом, радуются. Приветствуют.
Чувствовалось, что бойцам нашим не терпелось пойти с союзниками в непосредственное соприкосновение. Несколько старых лодок, опрокинутые, лежали в песке. Но солдатам уже было внушено: водораздел является демаркационной линией между двумя союзническими армиями. А вот американцы нарушили эту самую линию, отыскали какой-то ветхий баркасик, спустили на воду и, за неимением весел, гребя досками от скамеек, стали пересекать реку с быстрым весенним течением. На быстрине баркас подхватило, понесло прямо на железное кружево взорванного моста, свисавшего в воду. Для баркаса создавалась опасная ситуация. Его могло ударить о железные швеллеры. Но тут пришла на помощь русская смекалка. Несколько солдат побежали по берегу к мосту, скинули сапоги, вскарабкались на свисающую к воде стальную конструкцию, и, когда американский десант донесло до моста, десятки рук подхватили ветхий баркас, не дали ему удариться, а несколько солдат, спрыгнув в воду, подвели его к берегу.
Дружественный десант, столь храбро, без весел форсировавший быструю Эльбу, был принят в распростертые объятия. Отобранные Устиновым девчата преподнесли союзникам букеты черемухи, и сам Устинов, с невероятными усилиями преодолев бушующую стихию гостеприимства, организовал группу встреченных и встречающих. Без устали щелкал затвором аппарата, повторяя сразу на трех языках:
– Еще раз… Нох айн маль… Уанс мор…
Что там греха таить, были забыты все правила военного этикета. Солдаты союзнических армий стали просто русскими и американскими парнями, искренне радовавшимися этой встрече. Обнимались, целовались, толкали друг друга кулаком в грудь, звонко шлепали ладонью по спине и пониже. Из сидоров извлекались заветные фляги, кружки, сделанные из консервных банок. Союзники вытаскивали из карманов банки консервов, плитки шоколада. Наши – куски пожелтевшего сала, сохранявшегося на черный день еще со времся, когда война шла на Западной Украине. И все это происходило на зеленой, залитой солнцем пойме, благоухающей молодой листвой, насыщенной птичьим щебетом.
Между хозяевами и гостями даже завязывались беседы, именно оживленные беседы, строившиеся с помощью двух-трех взаимно известных русских или английских слов и множества выразительных жестов, среди которых преобладали два: поднятый вверх большой палец или большой и указательный палец, сложенные в бараночку, что у обеих высоких договаривающихся сторон означало примерно одно и то же – отлично, о'кей!
И конечно же, гармонь. И конечно же, песни. И конечно же, пляс, такой искренний и вдохновенный пляс, что от топота сапог и бутс, как казалось, оба берега реки трясутся, будто от бомбежки. Смотрю на это такое естественное и искреннее веселье и думаю о своей второй миссии. Надо что-нибудь здесь корректировать или поправлять? Да нет же, не надо, конечно. Забыты взаимные былые досады и подозрения. Сердца солдат союзнических армий инстинктивно нашли путь друг к другу, и это веселье, как мне казалось, значило гораздо больше, чем оперативное соприкосновение двух союзнических армий, давно уже с боями двигавшихся навстречу друг другу с запада и с востока. В этом шумном солдатском торжестве на берегу немецкой реки нашло, как мне казалось, выражение взаимное уважение народов, живущих на разных концах земли, народов, которые никогда между собой не воевали, всегда относились друг к другу с интересом и походят один на другой своей жизнерадостностью, изобретательностью, оптимизмом.
Среди гостей, которых уже довольно много переправилось на наш берег, особенно понравился мне невысокий, коренастый, черноглазый американец, младший лейтенант по званию, Джозеф Половски, Жоржик, как рекомендовал он себя, внук дореволюционных эмигрантов из царской России, он "сохранил остатки русского языка". Он как раз и организовал тот самый первый десант, который чуть было не разбился о взорванный мост. Он знал несколько русских слов, а по-английски говорил с частотой стреляющего пулемета, так что Лола едва успевала переводить. Он рассказал, с какой надеждой следили на его родине за ходом боев на восточном фронте я как в Америке уважают дядю Джо.
– Дядю Джо? – переспросил я.
Оказалось, так простые люди в Америке называют И. В. Сталина.
Этот лейтенант, сын крохотного бизнесмена из Чикаго, как оказалось, подготовился к встрече. Он достал из кармана гимнастерки листок бумаги, на котором было напечатано высказывание великого поэта Уолта Уитмена о России, сделанное в 1881 году.
– "Вы русские, а мы американцы, – перевела мне Лола. – Россия и Америка такие далекие, такие несхожие с первого взгляда! Ибо так различны социальные и политические условия нашего быта… И все же в некоторых чертах, в самых главных, наши страны так схожи… Сердечный салют с наших берегов от имени Америки".
– Я перепечатал это по-английски и раздал нашим ребятам. Это хорошие, храбрые ребята, но они, увы, не читали Уитмена. "Кто он, парень, написавший эти слова?" – спросил меня один. Он по профессии мясник. У него маленькое дело в Нью-Йорке. Откуда ему читать Уитмена. А вы возьмите эту бумажку себе.
Это было, несомненно, актом дружелюбия. На него нужно было ответить, но у меня было слишком мало времени для подготовки к этой встрече и ничего подобного я с собой не захватил. Но Лола оказалась предусмотрительнее. Она тоже достала из кармана гимнастерки сложенный листок.
– А на два десятилетия раньше, чем эти слова написал Уитмен, один великий русский написал такие. – И Лола прочла: – "Между Россией и Америкой… целый океан соленой воды, но нет целого мира застарелых предрассудков, остановившихся понятий, завистливого местничества и остановившейся цивилизации… Обе страны переизбыточествуют силами, духом организации, настойчивостью, не знающей препятствий". – Лола прочитала эти слова по-английски, а потом перевела для меня.
– Кто же все это сказал? – поинтересовался Половски.
– Александр Герцен, пламенный борец с царизмом, – произнесла Лола и, победно взглянув на меня, передала бумажку нашему собеседнику.
Потом мы вместе сфотографировались, обменялись адресами, обещали переписываться[7]7
После войны мы долго переписывались с Джозефом Половски. Он стал организатором прогрессивного американского общества "Ветераны
[Закрыть].
Расставались уже под вечер, когда над Эльбой курился прохладный туман. На прощание я преподнес Половски на память бутылку водки.
– Сталин тоже пьет этот эликсир? – спросил Половски.
– Нот, мы грузины, живем в стране великолепных вин, наши мужчины предпочитают золотой сок нашей земли, – цветисто ответила Лола и присовокупила для сведения иностранца, что грузины один из древнейших и культурнейших народов земли и что, по античным легендам, Прометей, по-грузински Амиран, был грузином и в наказание был прикован богами к скале именно в горах Кавказа.
– А кто он был, этот человек, как вы сказали, Прометей? – неожиданно спросил наш собеседник.
На миг Лола удивленно подняла на него свои черные выразительные глаза. Но не стала его конфузить и, виновато улыбнувшись в мою сторону, сообщила:
– Так, один хороший, храбрый человек. Рассказывают, что он когда-то украл у богов огонь и отдал его людям.
После этого экскурса в античный мир, совершенного уже на берегу перед самой посадкой на один из катеров, пришедших за нашими гостями с той стороны, мы искренне поцеловались. Катера, фырча мощными моторами, отчалили, и сквозь рев их моторов Джозеф, сложив рупором руки, что-то крикнул нам с удаляющегося судна. А потом все что-то начали скандировать.
На лице Лолы появилось растроганное выражение. Даже слезы выступили на ее красивых, миндалевидных глазах.
– Чего они кричат? – спросил я ее.
– Половски крикнул: "Регардс ту онкл Джо" – "Привет дяде Джо". А теперь вот все они скандируют: "Дядя Джо, дядя Джо…"
Лола вытерла глаза комочком носового платка…
Сегодня вечером Москва поздравляла наш фронт со встречей с американскими союзниками двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами.
Передовая на Эйзенштрассе
Бои в Берлине в особых, именно берлинских условиях потребовали от наших войск применить новую тактику. Каждый дом становится здесь дотом, каждая улица – линией обороны, и, сколько их ни обходи, сколько ни заходи в тыл, каждое такое укрепление как бы живет самостоятельно. Ведь отступать-то противнику некуда.
И вот на фронте появился новый вид подразделений – штурмовые отряды. Это особая часть, в которую входят и стрелковые подразделения, и танки, и самоходки, иногда «катюши» и обязательно группа саперов. При этом танкисты как бы организационно сливаются с пехотой и не только взаимодействуют, но и активно помогают друг другу в бою.
Я решил написать об опыте этих штурмовых групп, которых в Берлине действует, и весьма успешно действует, уже несколько. И все они дальше других частей пробились к центру города.
Зашел в «оперу» посоветоваться, где бы лучше посмотреть такую боевую группу в действии. И тут мне случайно повезло. От оперативщиков узнал, что как раз в такую группу, действующую в западной части города, на Эйзен-штрассе, возвращаются два бойца, приезжавшие в штаб фронта получать награды. Я их подкину на место действия, а они доведут меня до своего штаба. Кто бы мог знать, что случайное это знакомство сделает меня свидетелем удивительного подвига.
Оба мои спутника оказались старослужащими, и путь их сюда, в Берлин, пролегал через всю войну.
– Старший сержант Трифон Лукьянович, – представился мне один из них, худощавый, белокурый, обладатель грохочущего баса.
– Ефрейтор Николай Тихомолов, – стукнув каблуками, рекомендовался другой. Он говорил, напирая на «о», и это сразу выдало в нем прирожденного волгаря.
Были они оба в чисто выстиранных, тщательно отглаженных гимнастерках, на которых рядом со старыми, уже покрытыми патиной наградами блестели ордена Красного Знамени. И получили они этот славный орден, по их словам, "так, за пустяк", – взяли в плен большого немецкого генерала, командира корпуса, взяли, по их словам, чудно. Возвращались на мотоцикле с задания, увидели на лесной дороге двух немецких офицеров и старика в штатском. Боя не произошло, встреченные подняли руки. Чтобы они в дороге грехом не разбежались, Тихомолов снял с их шаровар ремни и обрезал пуговицы. Расчет был такой: не очень-то побежишь, держа шаровары обоими руками. А когда стали обрезать пуговицы у "цивильного старикана", все трое запротестовали. И оказалось, что этот «цивильный» – генерал. Словом, как бы там ни было, они доставили всех троих в штаб, сдали кому нужно и были очень удивлены, когда через некоторое время в их часть пришло извещение об их награждении и предложение прибыть в штаб фронта за получением наград. И вот сейчас они возвращались в свою часть, в тот самый штурмовой отряд, что глубже других продвинулся с юго-запада в центр Берлина.
Доехали мы быстро. Лишь в одном месте пришлось свернуть с автобана, и то, в общем-то, зря. В последние недели немцы ввели в бой новые, беспропеллерные, вернее, реактивные самолеты. Снизу было чудно глядеть: летит самолет, стреляет, а мотора не слышно, только сзади расплывается мохнатый хвост. Обычно летают они вдоль шоссе. Обстрел их особых потерь не приносит, но все же Петрович свернул с удобнейшего автобана на одну из боковых дорог, и тут мы попали неожиданно в штаб истребительной дивизии А. И. Покрышкина. Его самолеты как раз и охотились за этой немецкой новинкой. Истребители взлетали прямо с шоссе, которое и служило для них полосой разгона.
– А что, очень даже удобно, – сказал нам майор, руководивший полетами. – С аэродрома когда еще до места дотянешь, а тут рукой подать. Да и бомбят они наши аэродромы, страсть как бомбят. Напоследок боеприпасов не жалеют.
Дорога – аэродром. Это тоже могло быть неплохой темой для предпраздничного очерка, но мои спутники очень торопились в свою часть, и мы продолжали путь. Спутники, старые солдаты, хорошо уже ориентировались в Берлине. С их помощью мы благополучно доехали до той точки города, до которой можно было безопасно двигаться на машине. Остальной путь до позиции штурмовой группы прошли пешком по тропе, проложенной через дворы и стенные проломы. Штаб группы располагался в маленькой каморке истопника в подвале одного из массивных, уже обрушенных домов. Начальник штаба, молодой капитан, армянин, с веселыми, будто приклеенными к верхней губе усиками, сообщил, что командир, майор по званию, вчера был ранен, замены еще не прислали и что пока он принял командование на себя. Несмотря на мальчишеский румянец, пылавший на круглом лице, наш новый знакомый оказался не только толковым, но и опытным офицером. Разложив на столе рукодельную карту Эйзенштрассе, он познакомил нас с деятельностью своей штурмовой группы, рассказал о взаимодействии стрелков с артиллеристами, танкистами, саперами. Они успешно пробились еще третьего дня к этой самой Эйзенштрассе. Но вот тут наступление застопорилось.
– Эти эсэсовские дьяволы на той стороне улицы стоят намертво. Они нас тут здорово потрепали, приданный нам танк и две самоходки фаустировали. Знаете, какое это ядовитое оружие в уличном бою? И людей положили немало. Командиру руку оторвало. Улица широкая, с гранатой на них не бросишься. Вот и перестреливаемся через дорогу, как в Сталинграде… Постойте, что это?
Сквозь звуки перестрелки, к которой ухо привыкает так, что ее как-то уже не замечаешь, послышались возбужденные голоса, чьи-то шаги.
– Что такое? – капитан вскочил. – Извините. Не идите за мной. Это что-то на нашей передовой случилось.
И в самом деле, в конце темного подвального коридора высвечивалась обрушенная часть дома. Это и была передовая. Крепко и умело организованная передовая: амбразуры, выложенные из кирпича, пулеметные точки. Под защитой этого кирпичного бруствера толпились солдаты, о чем-то возбужденно переговаривались.
– Что такое? Почему собрались? – спросил капитан.
– Ребенок там, – пояснил один из бойцов. – Чу, слышите, плачет.
– Разрешите, доложить, товарищ капитан, – сделав шаг вперед, произнес знакомый уже мне Тихомолов. – Обстановка следующая. Снаряд вон в тот сортир угодил, вон что посреди улицы. Должно быть, какая-то женщина с ребенком в этом сортире отсиживалась. Ее убило или ранило, а маленький, вон он, слышите, надрывается.
Действительно, сквозь пулеметную стрельбу и редкие разрывы мин доносился детский плач.
– Вот это задача, – сказал капитан и подкрутил свои усики, что кажутся приклеенными. – А может, они нарочно нам приманку подкидывают?.. Эсэсовские дьяволы, от них всего можно ждать.
И вдруг какая-то фигура молча метнулась к стене. Лишь в следующую минуту, когда человек перемахнул через бруствер, сверкнув орденами и медалями, я понял, что это Трифон Лукьянович. Перепрыгнув бруствер, он сразу же распластался на асфальте и, пользуясь прикрытием развалин, пополз туда, откуда доносился плач. Из дома напротив по нему стреляли. Пули зло взвизгивали, отрикошетив об асфальт, но он находился в мертвом промежутке, был для них недосягаем. Так он дополз до разрушенного уличного туалета. Потом мы увидели его с ребенком на руках. Он сидел под защитой обломков стены, точно бы обдумывая, как же ему дальше быть. Потом прилег и, держа ребенка, двинулся обратно. Но теперь двигаться по-пластунски ему было трудно. Ноша мешала ползти на локтях. Он то и дело ложился на асфальт и затихал, но, отдохнув, двигался дальше. Теперь он был близко, и видно было, что он весь в поту, волосы, намокнув, лезут в глаза, и он не может их даже откинуть, ибо обе руки заняты. Он уже тут, рядом, почти у самого бруствера. Кажется, протяни руку и до него дотронешься, однако над бруствером гуляет смерть.
– Пулеметчики, огонь по амбразурам. Самый плотный… Длинными очередями! – прокричал капитан.
Кругом загрохотало. Дома, что были напротив, окутались красновато-белой пылью от битых кирпичей и штукатурки.
В этот момент высокая фигура Лукьяновича на миг возникла над бруствером, а потом как бы соскользнула вниз в подвал. На руках солдата была маленькая, белокурая, кудрявая девочка. Вцепившись ручонками в его гимнастерку, она приникла личиком к его орденам и медалям. Но, очутившись у своих, Лукьянбвич стал как-то странно опускаться, будто ноги у него таяли.
– Возьмите девчонку, – хрипло произнес он и, передав ребенка в чьи-то руки, сполз по стене на пол…
– И ведь что самое дивное, что семья Лукьяновича в Минске вся погибла, весь его род. – рассказывал час спустя, подкручивая свои усики, капитан, когда мы снова сидели с ним в каморке истопника. – Это еще в первые дни войны было. Деревню, где его родня жила, сожгли… Вот это-то тут, по-моему, самое важное.
Снарядов еще не подвезли, действий штурмовой группы повидать не удалось, но я не огорчился. Все-таки не зря съездил я сюда, в Берлин. Случай, свидетелем которого я стал, дал, по-моему, отличный материал для первомайской корреспонденции. Я так и озаглавил ее: "Передовая на Эйзенштрассе".
