Текст книги "До Берлина - 896 километров"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Черный снег Биркенау

Железнодорожник по-польски – колеяж. Пан Анджей Кнып – железнодорожник, сын железнодорожника, внук железнодорожника. И очень этим гордится. Сам он мастер депо Освенцим-один, А вот его дед был машинистом, и таким машинистом, что однажды даже вел из Варшавы в Петербург поезд с высочайшей императорской семьей. Последний из Кныпов, Анджей, разумеется, не монархист, он профсоюзный уполномоченный своей дистанции, член партии Роботничей, и все-таки он гордится своим дедом. Плохого машиниста на такой рейс не поставят.

Жена Анджея, пани Ирена, добродушная, милая толстуха, извиняется за то, что угостить ей нас нечем: "Вшистко герман забрал". Однако достает откуда-то из глубин комода праздничную, жестко накрахмаленную скатерть, топорщившуюся на сгибах, стелет ее на стол. Ставит на нее котелок дымящейся вареной картошки, мохнатую от пыли бутылочку с постным маслом и блюдо маринованных помидоров. Может ли быть что-нибудь лучше, после того как мы целый день прослонялись по лагерю не евши. Нет-нет, там уже дымили походные кухни, из которых лагерникам выдавали питание, Антонин нас подводил то к одной, то к другой, но от всего увиденного кусок не лез в горло.

А за чаем с ароматным малиновым вареньем начался разговор, из которого выяснилось, что сам лагерь Освенцим был еще не пределом нацистских зверств, что было на земле место и пострашнее, это Биркенау, другой лагерь, лагерь уничтожения, находившийся сравнительно недалеко от Освенцима.

И пан Апджей рассказывает нам такое, во что действительно сразу и поверить трудно. Освенцим в своей основе был все-таки рабочим лагерем. Его заключенные, пока они были здоровы, сохраняли силы, использовались на разных работах. Сжигались лишь те, кто терял силы от истощения, у кого падала производительность, кто, так сказать, становился нерентабельным. Взамен сожженных вставали другие, за ними третьи. Так и вращалось колесо смерти, но вращалось сравнительно медленно.

Биркенау был лагерь уничтожения. Из всех оккупированных вассальных стран и из самой Германии на Биркенау шли поезда, битком набитые заключенными. Их везли экспрессными маршрутами, в пути вагоны были заперты, их охраняли и открывали по ночам лишь для того, чтобы вынести нечистоты и покойников. Любой высунувшийся из вагона без предупреждения получал пулю.

Поезд с обреченными прибывал на станцию Биркенау, название которой в отличие от Освенцима было мало кому известно. С виду это была солидная узловая станция. Несколько пар рельсов отходили от нее в разных направлениях, У станционного здания висело расписание поездов, отходивших на Берлин, Дрезден, Бреслау, Варшаву, Вену и т. д. Перрон был чистенький, по нему ходили люди в железнодорожной форме. Прибывший эшелон как бы ставился на запасной путь. Вагоны открывали. Измученные за несколько дней пути пассажиры выбирались из них, жадно глотая свежий воздух. Вежливые переводчики поясняли, что это конец их испытаний. Тут, на этой станции, необходимо пройти санобработку, помыться, произвести дезинфекцию вещей. Отсюда их повезут уже в пассажирских вагонах на места работы. Тем, у кого были деньги, продавали бутерброды и иную еду. Недалеко от станции виднелись два больших продолговатых здания: "Баня для мужчин", "Баня для женщин и детей".

Радуясь, люди входили в эти здания, сдавали вещи на дезинфекцию, раздевались, получали номерки, получали по куску мыла и шли в большие и чистые помещения, с покрытыми цинком полами, с сотнями душей с горячей и холодной водой. Начиная мыться, они не замечали, что двери за ними плотно, герметически закрывались. Потом в помещение сверху пускали газ – циклон-два, циклон-три. И по прошествии десяти-пятнадцати минут тысячи с радостью моющихся людей превращались в тысячи трупов. «Камины» Биркенау работали день и ночь. Но подходили новые и новые эшелоны обреченных. Новые и новые тысячи трупов на вагонетках отвозили к печам. А когда печи не успевали пожирать все это страшное сырье, трупы укладывали штабелями в большие бетонные ямы, поливали газолином и сжигали открытым способом, по двести, по триста трупов зараз.

– Вы летели, видели, какой у нас снег. Черный снег, – говорит пан Кнып. – Черный как антрацит.

– Мы уже пять лет дышим таким воздухом, – добавляет пани Ирена. – Вот смотрю на вас и все не верю, неужели вы пришли, неужели все кончилось.

Утром нас разбудил Петрович. Мы попросили пана Кныпа отвезти нас в Биркенау. Он согласился.

Эсэсовцы недели две назад все взорвали. И станцию, и бани, и пути. Там теперь только груды бетона да искореженные рельсы.

Была бурная оттепель. Она слизнула вчерашний молодой пухлявый снег, и мы видели, что действительно снег до самого горизонта, покуда хватал глаз, черный. Жирно черный. Испачкав об этот снег руку, я даже содрогнулся: ведь эта гарь – частица праха сотен тысяч людей, живших, чувствовавших, любивших, страдавших.

Развалины всегда развалины. По ним трудно что-нибудь угадать. Здесь они были закрыты снегом и окрашены в один этот черный тон. Но с помощью пана Анджея мы восстановили для себя и станцию Биркенау, бутафорскую станцию, с бутафорскими службами. Из бетонных глыб торчал жестяной кусок расписания поездов, мы увидели стрелки, рельсовые тупики. Побывали у развалин страшных бань. С крематория взрыв снес лишь крышу, а ряд печей и труб стояли среди поля, в открытых дверцах можно было разглядеть остатки обгоревших черепов, ребер. И еще показал нам пан Анджей гору извлеченного из печей пепла. Голубоватого, сухого, известковатого пепла, который не хрустел, а будто бы стонал под ногами.

Обо всем этом пан Анджей знал, все это уже видел, но смотреть это снова было страшно и ему. Он шел с обнаженной головой и нервно мял в руках свою форменную фуражку с четырехугольной тульей конфедерата. Мял в все повторял:

– Езус Мария! Езус Мария!..

Когда мы, битком набитые этими страшными впечатлениями, уже под вечер вернулись в штаб фронта, нас ожидала интересная новость. Днем был взят город Крайцбург – центр крейса. Город с преимущественно немецким населением. Последний город на подступах к Одеру. Два офицера из седьмого отдела, капитан и лейтенант, побывавшие уже в Крайцбурге, рассказали смешную историю. Они прибыли туда с танкистами и отыскали дом крейслейтера, интересуясь архивами крейса.

Пока рылись в бумагах, в брошенной канцелярии на столе вдруг ожил телефон и брюзгливый начальственный голос сказал по-немецки:

– Франц, это вы? Где вы, к черту, пропадаете, я вам звоню с утра. Хоть бы кого-нибудь оставляли у аппарата.

– С кем я говорю? – спросил по-немецки тоже удивленный капитан.

– Франц, вы что, пьяны? – прогремела трубка. – Вы с ума сошли, черт вас всех подрал. Иваны наступают, говорят, они приближаются к вашему городу, а вы болтаетесь неизвестно где.

– Еще раз спрашиваю вас, с кем я говорю? – как можно тверже ответил капитан, уже догадываясь, что означал этот разговор.

Выяснилось, что говорит он с гаулейтером города Бреслау, принимавшим его за своего подчиненного. То, что гаулейтер не знал, что один из подведомственных ему городов, к тому же находившийся сравнительно недалеко от Бреслау, уже занят нашими войсками, и то, что с этим занятым нашими частями городом продолжала работать нормальная связь, уже это о многом говорило – о панике в немецком тылу, в чиновничьем аппарате, в нацистской партии, ибо крейс и гау – не военные и не административные деления. Это нацистские партийные органы.

На ночь мы с Крушинским съели все снотворные таблетки, какие только оказались в запасе у корреспондентского корпуса. Это мало помогло. Стоило закрыть глаза, и сразу виделся черный снег, оставляющий маслянистый след при прикосновении.

Нападение вервольфов

Штаб перебрался на окраину города Крайцбурга, того самого, где третьего дня произошел исторический разговор капитана из седьмого отдела с гаулейтером Бреслау. Комендант штаба отвел под прессу двухэтажный дом, состоящий из четырех больших аристократических квартир. Все на ходу. На парадной двери четыре звонка и микрофон. Звонишь, и в рупор Петрович спрашивает:

– Кто там? К кому надо?

Услышав ответ, Петрович не сходя вниз, с помощью электрической кнопки, которая еще действует, открывает дверной замок. У него сейчас это любимая игрушка, и, как мне кажется, он даже жалеет, что у нас немного посетителей.

В самом этом доме по пути к Одеру останавливалась какая-то воинская часть. Все разворочено, перерыто. В квартире из семи комнат, которую занимаем мы с Крушинским, не без труда расчистили от поломанной мебели две – для себя и для шоферов. В нашей комнате две кровати, стол для работы и… роскошный концертный рояль, к удивлению вашему, даже хорошо настроенный. Он остался на месте потому, что у нас просто не хватило сил его вытащить.

Крайцбург, как я уже сказал, центр крейса с немецким населением. При приближении наших войск большинство населения ушло на запад, а немногие оставшиеся вывесили из окон, с балконов белые простыни – символ сдачи на милость победителей – и дрожат сейчас в своих квартирах, хотя с первого же дня оккупации в Крайцбурге наведен порядок. Ходят по улицам парные патрули. Щеголеватые регулировщицы в начищенных сапогах и надетых на ухо пилотках браво командуют движением машин, катящихся на запад.

Подъезжая к Крайцбургу, мы все время наблюдали два встречных человеческих потока, тянущихся по обочинам. В правом потоке на запад, в глубь страны, двигались женщины, старики, дети, шли, толкая перед собой тачки, садовые тележки, детские коляски, набитые добром, ведя обвешенные узлами велосипеды. На руках, на закорках несли детей. Ребята, что постарше, бежали сами, держась за руки взрослых. Смотрели мы на этот поток и вспоминали свое. Вот так же когда-то бежала из родного Калинина моя жена, учительница, унося на руках семимесячного сына Андрейку. Так же вот ее сестренка, семиклассница, шла за ней неся на плече узелок с детскими вещицами. Уходили под бой артиллерии, под бомбежкой с воздуха. Теперь пришла очередь немцев. Но как-то даже и в голову не приходит злорадствовать. С болью смотрят бывалые солдаты на эти печальные вереницы. Зачем уходите? От кого бежите? Куда? Разве мы что-нибудь вам сделали худого?

Член Военного совета фронта генерал-лейтенант К. В. Крайнюков, человек с виду спокойный, неторопливый, а на самом деле очень энергичный, одно за другим проводит совещания комендантов, назначаемых в занятые города. Издаются строжайшие приказы о наведении порядка, и порядок этот наводится железной рукой. Для нелегкой комендантской службы отбираются лучшие офицеры, Работники седьмых отделов, говорящие по-немецки, просто сбились с ног. Но что поделаешь: страх срывает людей с насиженных гнезд. Крайцбург, оккупированный нами, более чем наполовину пуст, и движутся, движутся эти печальные вереницы по дорогам, ведущем на запад.

Ну, а навстречу потокам, тянувшимся в глубь Германии, по другой, по левой стороне шоссе идут наши люди, идут на восток, возвращаясь из лагерей и с принудительных работ. Одетые кто во что, исхудавшие, может быть, даже голодные, они улыбаются едущим в машинах солдатам, машут вслед гремучим вереницам танков. Одежда порой самая фантастическая. А лица родные. И солдаты улыбаются им.

Когда-то в разгар войны, когда Германия была еще бесконечно далеко и Берлин мерещился нам лишь как символ нацизма, как гитлеровское гнездо, много было разговоров о том, как поведут себя немцы, когда, наступая, мы придем на их фатерланд. Вот, наверное, будет борьба-то! Да и сейчас нам поначалу казалось, что в оставленных жителями квартирах будут мины-ловушки, присоединенные к безобидным сувенирам, отравленные пища и питьевая вода. Шли разговоры о вервольфах[6]6
  Волки-оборотни – термин из «Нибелунгов»


[Закрыть], о которых, как о грозной силе, чуть ли не каждый день кричит доктор Геббельс по радио.

Вервольфы!.. Еще давно, когда война шла далеко от Германии, наши солдаты и офицеры, из тех, что побывали в немецком тылу, в окружении, и особенно те, кому приходилось изведать пытки плена, кроме ненависти к Гитлеру и гитлеризму выносили ложное, как тогда казалось, убеждение, что, когда мы придем в Германию, в нашем тылу не будет ни партизанской войны, ни диверсий.

Теперь, когда мы занимаем пустые города, мне все время вспоминается один такой побывавший в немецком плену офицер-танкист, с которым мы встречались в Корсунь-Шевченковской операции.

– Не будет, не будет у них партизанской войны. Немецкий солдат в наступлении страшная машина, в обороне – кремень. Но вот расстрой управление, лиши его возможности получать приказы и команды, он сразу же и растерялся. А партизаны – это высокий дух человеческий. Это когда у человека есть что защищать и за что каждый день жизнью рисковать. Уж поверьте мне, битому-мятому. Кого они будут защищать? Гитлера? А на хрена он им сдался, Гитлер…

Странными казались эти рассуждения бывалого танкиста. А вот теперь жизнь подтверждает его прогноз. На случай диверсии приняты все меры предосторожности, усилены патрули, выставляются караульные наряды, но до сих нор я не знаю ни одного случая партизанской войны. Да, да. Вот здесь, в Крайцбурге, произошла примечательная история. Двадцатипятилетний капитан, бывший комсомольский работник, знающий немецкий язык, был назначен комендантом. В первый же день своей комендантской деятельности он вывесил приказ сдать радиоприемники и все множительные аппараты. На следующий день во дворе комендатуры лежали горы пишущих машинок. Сдавали даже копировальную бумагу. В ответ на приказ сдать оружие помимо револьверов, охотничьих ружей тащили старинные пистолеты и пищали, заряжающиеся со ствола шомполами и, вероятно, долгие годы украшавшие стены адвокатских и докторских кабинетов.

Словом, ни о каких вервольфах мы пока еще не слышим. Так же, как и об отравлении пищи и воды.

В квартире, где мы разместились, была, очевидно, очень рачительная хозяйка. Весь огромный степной шкаф оказался набитым склянками с солениями и маринадами весьма аппетитного вида. В чуланчике за кабинетом хозяина обнаружился изрядный запас рейнских и мозельских вин. Соблюдая инструкцию, мы запретили нашим водителям что-либо трогать. И они исправно кормили нас традиционной кашей-"блондинкой", осточертевшей нам на пути от Сталинграда до Германии. Но однажды Петрович как бы невзначай спросил нас, что помогает при отравлении, и мы назвали, что знали: рвотное, касторка, молоко. Занятые описанием выхода наших войск на Одер, мы как-то даже и не спросили, зачем это ему понадобилось. А вечером, вернувшись с второй информацией, застыли в дверях от ужаса: оба Петра лежали в кухне на полу среди банок и бутылок. Отравились! Я бросился было к телефону звонить в медсанчасть, но Крушинский остановил:

– Не надо, слышите, как они храпят.

– Хрипят? – спросил я, холодея.

– Да нет же, храпят. Они просто вульгарно пьяны, дорогой мой Бе Эн.

Так и оказалось. Тут мы обратили внимание, что на кухонном столе стоят в нетронутом виде предусмотрительно заготовленные рвотные порошки, пузырек с касторкой и с литр молока. Оказывается, Петры наши не выдержали столь тягостного испытания и решили на себе попробовать трофейные харчи.

Наутро Петры как ни в чем не бывало проснулись, допили то, что оставалось в бутылках, и ушли к своим машинам. И тут разыгрался второй акт этого водевиля. Приехал наш штабной врач, плечистый, грузный, мрачный мужчина в халате, В дверях сменил фуражку на белую докторскую шапочку и прямо шагнул ко мне.

– Как вы себя чувствуете, подполковник? Вам лучше?.. Вы бы, батенька, все же поосторожней с продуктами. Но рвотное, которое я вам прислал, это хорошо. Очистить желудок всегда полезно. Позвольте, батенька, ваш пульс.

Я неуверенно протянул руку, сначала не поняв, откуда взялся врач и почему он озаботился моим здоровьем. Крушинский понял это раньше меня и, подмигнув мне из-за спины врача, выкатился из комнаты. Ну, конечно же, Петры, мучимые желанием добраться до трофейных пищевых сокровищ, доехали до врачебного околотка, рассказали, что я отравился какой-то дрянью, и исходатайствовали для меня все подобающие лекарства. Расшифровывать я все это для врача не стал, серьезно поблагодарил за помощь. Врача мы угостили роскошным завтраком из трофейных харчей, он запил его рейнским и мозельским и уехал, довольный, оставив на всякий случай еще рецепт на олеум риципи, что по-русски означает – касторка.

Итак, легенда об отравлении продуктов вервольфами, несмотря на истерические вопли и угрозы доктора Геббельса, обернулась в нашем случае анекдотом.

Гитлеризм, оказывается, совершенно неспособен поднять народную воину. По творческая интеллигенция все еще верит романтическим легендам о вервольфах, и это породило еще одну историю.

С великим смущением ходит мое перо по бумаге. К нам прилетел из Москвы на подкрепление к Крушинскому известный фотомастер, назовом его условно капитан Иван. На фронт он выезжает редко и, отправляясь к нам, в дополнение к своему командирскому пистолету ТТ прихватил маленький трофейный вальтер. Спутницей Ивана в этом рейсе была известная московская певица, летевшая к своему мужу, видному нашему генералу. Летели они к нам, полные опасений, рассказывая друг другу всякие истории о вервольфах и, как всегда это бывает с тыловыми людьми, смакуя в разговорах те опасности, которые их ожидают. Артистка предвидела, что муж ее, естественно, будет очень занят, и взяла с нашего коллеги слово при случае представить ее журналистам и писателям. Они простились. Иван позабыл об этом своем обещании, и вот вчера вечером позвонил генерал, сказал, что действительно жена его скучает и что не худо бы было, чтобы мы пригласили их на вечерок в гости.

– У вас, я слышал, хороший концертный рояль. Она вам споет. Соскучилась она тут со мной.

Корреспонденты любили этого генерала, понимавшего вас, знавшего специфику нашего дела и всегда по мере сил помогавшего нам и советом и делом. Решили принять гостей как следует. Петры отправились за город, где в те дни по вышедшим из-под снега зеленым озимям в поисках пищи бродил беспризорный домашний скот, паслись целые стаи кур и гусей. Решили поразить дорогих гостей, зажарив огромного гуся. Петрович облачился в женский фартук и часа два хозяйничал на кухне. Тем временем два остальных водителя, Петр Васильевич и Миша Батов, под руководством бывалого Ивана застилали стол белоснежной скатертью, сервировали его. Благо посуды было в шкафах хоть отбавляй. И действительно, гости наши уже с порога были поражены роскошной сервировкой. Но главное, по их признанию, аппетитнейшими запахами, доносившимися из кухни.

Вечер удался хоть куда. Гусь оказался необыкновенно вкусным. Бокалы не пустовали. Под аккомпанемент шабановской гитары мы пели хором, как могли. Наша гостья, одетая в старорусское платье с богатой вышивкой, которое очень шло к ее простому, милому, курносому, очень русскому лицу, аккомпанируя себе на рояле, пела народные песни. На закуску Шабанов, подражая ведущей из хора Пятницкого, торжественно, стальным голосом объявил:

– А теперь я исполню только что рожденную на вашем фронте песню. Слова нашего коллеги Виктора Полторацкого. Музыка цельностянутая.

И он, закатывая глаза, под рокот гитары даже не спел, а прошептал действительно популярные в те дни на нашем фронте стихи Полторацкого, этакие гусарские стихи в стиле Дениса Давыдова, в которых была и такая элегантная строфа:

 
…Мы утешались едкою махоркой
И задыхались в чертовой пыли,
И соль цвела на наших гимнастерках,
Когда у нас акации цвели.
 

Песенка имела успех. Гостья даже прослезилась. Она достала из сумочки блокнот и принялась записывать слова. Вот тут-то и произошло событие, смутившее умы гостей и хозяев.

Воспользовавшись паузой, Иван тихо исчез за естественной надобностью. Дислокация квартиры была такая: перпендикулярно к столу, за которым мы все сидели, шел темный коридор, и по нему направо располагалось учреждение с двумя нулями, весьма комфортабельное учреждение со всеми удобствами и ванной. Иван решительно раскрыл эту дверь. И вдруг мы услышали, как падает что-то тяжелое. Крик, дверь распахивается от удара ноги, и оттуда вышел, нет, не вышел, а вылетел наш друг в приспущенных шароварах. В руках он держал два пистолета и, целя в темноту неосвещенной уборной, с отменной мужественностью кричал:

– Хальт!.. Хенде хох!..

Над столом пронесся холодный ветер паники. Все мы похватались за пистолеты. Наша гостья стояла бледная, ни жива ни мертва: ну как же, приехать на фронт и пасть от руки вервольфа.

И тут из кухни выбегает раскрасневшийся Петрович и, прикрыв собой капитана, под трубный гусиный крик, доносившийся из уборной, поясняет:

– Мы же там птицу заперли. – И зловещим шепотом: – Товарищ капитан, штаны, штаны подтяните…

Первой от шока оправилась милая наша гостья. Послышался ее звонкий, заливистый смех. Мы смущенно застегивали кобуры. Генерал, оказавшийся на высоте, смягчил неловкое молчание шуткой:

– Ну, признаюсь, я не знал, что фронтовые корреспонденты перешли на подножный корм и завели гусиную ферму.

Так закончилось единственное нападение вервольфов на наши боевые порядки.