Текст книги "До Берлина - 896 километров"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Найденные сокровища
Вернувшись со встречи с союзниками, нашел у себя на столе телеграмму: «Завтра в 12.00 все пишущие, снимающие и рисующие обоих фронтов соберутся на ступеньках рейхстага для коллективной исторической съемки. Сообщи всем ребятам. Ждем. Каперанг Золин, кавторанг Вишневский, подполковник Горбатов, майор Мержанов, капитан Темин». Уже по тому, как торжественно подписались под телеграммой правдисты с Первого Белорусского фронта, я понял, как увлекла их и в самом-то деле добрая затея. У нас инициатива соседей вызвала взрыв энтузиазма. Наиболее нетерпеливые, оказывается, уже выехали в Берлин. Мы с Крушинским, располагающие мощной автотехникой, решили все-таки выспаться после маршальского приема.
Но, как говорили в старину, человек предполагает, а бог располагает. Не успели мы натянуть на себя одеяла – телефонный звонок. У аппарата адъютант командующего полковник Александр Саломахин, давний друг всех пишущих и снимающих.
– Ты стоишь или сидишь?
– Я лежу, а что?
– А то упадешь. Найдена Дрезденская галерея.
– Но ведь она уничтожена, разбомблена.
– Здание, этот самый дворец Цвингер разбомблен, а картины, оказывается, сохранились… Сейчас у самого был этот ученый трофейщик из 5-й гвардейской. Рабинович. Он доложил маршалу: сокровища найдены.
Нас с Крушинским будто пружины выбросили с постелей – Дрезденская галерея! Все эти дни мы жили ожиданием этой новости. Уже известно было, что авиация союзников, совершившая свои «ковровые» налеты на открытый город, разнесла весь его исторический центр, и в частности Цвингер. Но, как оказалось потом, разбили только коробку. Взяв город, в развалинах не нашли ни одного предмета искусства. Стало быть, сокровища спрятаны. Но где?
Командующий, несмотря на наступательную горячку этих дней, находил время регулярно интересоваться судьбой галереи. В гвардейской армии у генерала Жадова среди офицеров трофейной бригады оказался ученый-искусствовед, тот самый Рабинович, о котором только что сообщил Саломахин, толковый, деятельный, энергичный человек, кстати сказать, хорошо говоривший по-немецки. Вот ему-то командующий и поручил руководить поисками. Из Москвы прибыла группа искусствоведов. Но шли дни, поиски ничего не давали. И вот эта новость.
Зеленоватая майская ночь уже тронута на востоке розовой зарей. Душистая прохлада наполняет старый замковый парк. Маленький кудрявый полковник Саломахин, свесив русый чуб над картой, показывает местонахождение найденных сокровищ.
Тем временем рассвело. Курчавые головы грабов и буков окрасились в оранжевые тона, выступили из предрассветной мглы, и горькие ароматы цветущей черемухи приобрели предутреннюю остроту. Дорога летит по-над Эльбой, повторяя ее некрутые величавые изгибы. Сильный лимузин бесшумно глотает километры.
Крушинский, следящий за дорогой по карте, поднимает руку. Сбросив скорость, машина сворачивает направо, и перед нами в горном распадке открывается старая, заброшенная каменоломня. Подчеркиваю, заброшенная, ибо всем – и рыжими, заржавевшими рельсами, ведущими куда-то в глубь горы, поврежденными вагонами, гниющими на путях, высоким, в человеческий рост, бурьяном – словом, всем своим видом каменоломня являет собой картину мерзости запустения. Но как оказалось, все это было лишь искусной маскировкой.
Двери огромных ворот, не видных из-за каменного завала, прикрывали путь в штольню, из которой когда-то вывозили добытый камень. За первыми ветхими воротами были другие, такие же с виду ветхие, но крепкие, плотные, с резиновыми прокладками, каткие бывают у дверей бомбоубежищ. Открыв калитку, мы сразу как бы перешагнули в волшебное царство. Сияло электричество, а в причудливых изломах стен виднелись приборы, какие бывают в музеях и картинных галереях, в общем, в помещениях, где поддерживаются заданная температура и влажность.
Да, это была поистине волшебная пещера, ибо из глубины ее на нас уже смотрели с детства знакомые по множеству репродукций лица. Молодой веселый Рембрандт, смеясь, поднимал бокал, прочно держа рукой полный стан своей молодой супруги, сидящей у него на коленях… Очаровательная шоколадница с чуть приметной улыбкой на серьезном красивом лице держит поднос с чашечкой. А из глубины провала, шагая по облакам, шла Сикстинская мадонна, держащая на руках очаровательного лохматого малыша. И казалось, будто бы не отсветы электрических ламп, а она, прекраснейшая из юных женщин, сама излучает этот мягкий голубоватый свет, которым полна картина.
Глаз как-то сразу зафиксировал эти три полотна, и уж потом мы увидели фигуры солдат, бережно выносивших оттуда, из глубины пещеры, картины, обернутые в пергаментную бумагу. Несколько странных офицеров, в нескладных, необмявшихся шинелях, пахнущих нафталином интендантских складов, с погонами майоров и подполковников, тихими, вежливыми голосами руководили этими работами. Все они напоминали статистов какой-то массовки на провинциальной сцене, наскоро нарядившихся в чужую одежду. Команды, которые они отдавали, звучали весьма своеобразно:
– Товарищ, товарищ, я очень прошу вас, пожалуйста, поставить это к стене, а вот это, будьте добры, доверните так, чтобы можно было рассмотреть…
Солдаты иронически относились к таким командам «ряженых» майоров и подполковников и охотнее слушались энергичную женщину в штатском. Это известный московский искусствовед Наталия Соколова. С ней, активной участницей поисков галереи, мы уже знакомы.
– Господи, это такие сокровища! – воскликнула она, даже еще не поздоровавшись, когда мы робко подошли к ней, запятой делами. – Какое же счастье, что все это цело!
Все ли цело, этого пока еще никто не знает. Картины были спрятаны с умом и заботой. Те, кто их прятал, были, несомненно, опытными людьми. Отопление, освещение, осушающие приборы – все это должно было действовать автоматически. Сильнейшие аккумуляторы с подводных лодок питали все эти механизмы электроэнергией. Словом, это задумывалось, так сказать, в идеале. Однако близкие бомбежки расшатали камни. В появившиеся трещины просочилась вода. С улицы стал задувать ветер. Климат пещеры, несмотря на все эти умные приборы, испортился. В результате, по свидетельству Наталии Соколовой, большинство картин оказались «больными». От отсыревших полотен стала отставить краска, появились пузырьки, местами густо выступила плесень.
Наша собеседница вынимает носовой платок и проводит им по полотну. Он сразу почернел.
– Нет, какое счастье, что мы все это нашли вовремя! – она почти повторяет свои слова. – Большинство полотен серьезно больны.
– А ваших больных можно лечить?
– Все можно. Мы реставрируем и не такое, – ответил один из «ряженых» с подполковничьими погонами. – Но в реставрационных мастерских, в специальных лабораториях, а не здесь, не на войне…
– Нет, вы посмотрите, как он несет картину! – восклицает Наталия Соколова. Мимо нас шел пожилой боец из трофейной команды в коротенькой шипели третьего срока. Он нес картину в старинной тяжелой раме. Нес на вытянутых руках, осторожно шагая по шпалам, будто нес больного ребенка. – Такая любовь, такое уважение к искусству. Это просто удивляться можно. Эти старики из трофейной команды обращаются с картинами, как настоящие музейные работники… И обратите внимание, какая здесь тишина, прямо-таки музейная тишина.
В самом деле, хотя в штольне каменоломни было немало людей, ее как бы наполняла густая тишина. Походило на фильм, в котором вдруг отключили звук. Фигуры солдат-трофейщиков, как бесплотные тени, бесшумно двигались впереди, и только капитан Рабинович, тот самый, что отыскал в горе это сокровище, бегал, стуча сапогами, в все никак не мог оправиться от своего счастья.
– Сколько же здесь картин?
– Кто ж знает, пока учли больше двухсот.
– Их примерная стоимость?
Все майоры, подполковники и полковники в мятых, топорщившихся солдатских шинелях с удивлением, я бы сказал, с осуждением смотрели на меня, будто я спросил нечто неприличное.
– Миллионы?
– Миллиарды, – сердито ответил один на собеседников.
– Нет цифр, которыми можно определить стоимость найденного, – столь же сердито сказал другой. – Разве так можно ставить вопрос, когда речь идет о сокровищах искусства?
А солдаты освобождали из плена оберток все новые и новые картины. Бесшумно двигались, расставляли их вдоль стен.
– А ведь нам, Бе Эн, надо обо всем этом сегодня же написать, – напомнил Крушинский. – Если успеем вовремя передать, это может пойти и в завтрашний номер.
На обратном пути мы забрали во вместительную нашу машину двух искусствоведов, спешивших в штаб фронта с предварительным докладом. Все еще находясь под гипнозом того, что открылось в пещере, они восторгались то одной, то другой картиной и, конечно же, "Сикстинской мадонной". Я ляпнул по поводу этой находки что-то восторженно неуклюжее, и Крушинский, обращаясь к нашим ученым спутникам, сострил:
– Легкомысленный у нас человек подполковник Бе Эн. Увидел девушку помоложе, и прости-прощай старая любовь к матке боске Ченстоховской.
Пришлось рассказывать историю спасения Ченстоховской богоматери. И так как это были квалифицировавнейшие искусствоведы, я попросил их объяснить странное явление этого как бы второго облика старой иконы, который представился нам с Николаевым ночью в темном монастырском храме.
Наши спутники иронию Крушинского не разделили.
Задумались.
– Это не могло быть проекцией из какого-то спрятанного волшебного фонаря?
– Исключено, мы тщательно обшарили все вокруг.
– Живописцы средневековья умели писать на иконах глаза так, что они как бы следили за зрителем, поворачиваясь в его сторону, – задумчиво ответил один. – Это простой и вовсе не мистический секрет, писали строго фас, и это создавало эффект вращения глаз. Но тут ведь, по вашим словам, менялся облик.
– А в Новгороде в церкви Спаса-Нередицы огромная фреска на куполе, – сказал другой спутник. – Она написана так, что в зависимости от освещения как бы меняется выражение лица: то этот Спас мягок и благостен, то суров и гневен. И еще его рука. Она то благословляет, то как бы грозит. Старинная фреска… Есть даже легенда, что, когда Спас разожмет руку, воды озера выйдут из берегов и хлынут на город… Много, много секретов унесли с собой старые живописцы… Кстати, вы с этим своим другом стояли на месте или двигались по храму?
– Стояли на месте.
– Тогда это вряд ли живописный эффект… Может быть, гипноз. Или это новое, как это называется, телепатия, что ли? Католические ксендзы большие мастера всяких таких священных фокусов. Тысячелетний опыт…
– А вам известна история этой иконы?
– Ну, в искусстве она широко известна… После раки святого Петра в римском соборе она считается второй святыней католицизма. По религиозной легенде, ее писал святой Лука, писал как бы с натуры, что ли… Но это, понятно, легенда. А по живописному стилю, это просто очень старая икона византийского письма, и попала она в Польшу, может быть, даже и через Киевскую Русь… А все-таки интересно, что ж там менялось, вся икона или только живописная часть?
– Только лицо и рука.
– Вы говорите, риза усеяна драгоценными камнями. Сверкание камней в определенных условиях тоже может давать гипнотический эффект…
– Джентльмены! – провозгласил Крушинский. – Мне кажется, вы не задали нашему Бе Эну главный вопрос, какими настойками их потчевал ученый монах.
– Первый едет, – прервал наш разговор Петрович.
Действительно, навстречу нам неслись два вездехода. Один с охраной, а на втором, сверкающем лаком «виллисе», на том самом джипе, который был преподнесен от хмени американской армии нашему командующему, на зереднем сиденье мелькнула высокая фигура маршала Конева. Машины с урчанием разминулись.
– Сикстинку смотреть поехал, – сказал Петрович.
Новое словообразование прозвучало прямо-таки кощунственно. Но наши ученые спутники, к счастью, пропустили его мимо ушей.
– Удивительный у вас командующий, – сказал тот, что был при полковничьих погонах. – Ведь это он вытребовал нас сюда, хотя проблема галереи все еще висела в воздухе. "Ищите, – говорил он нам при первой встрече. – Ищите, как хлеб ищут. Мы теперь отвечаем за нее головой перед всем человечеством".
Последний военный репортаж
В Берлине подписана безоговорочная капитуляция Германии. Даже не верится, что война окончена. И боже ж мой, как хорошо на душе. Когда подполковник Дорохин известил меня об этом по телефону, я, признаюсь, сразу даже и не осознал всего значения этой вести. Поблагодарил. Положил трубку на зеленый ящик, и только после этого до создания дошло, что это же кончилась война. Достал из кармана фотографию жены, сына, крохотной чернявой Алены и, в этом стыдно признаться, вдруг заплакал. Заплакал первый раз за всю войну.
А через полчаса в белесой майской ночи деревья старого парка просто-таки затряслись от беспорядочной разнокалиберной стрельбы. Палили все, кто из чего. Палили, не жалея патронов – к чему они теперь, когда кончилась война? Признаюсь, и я не утерпел и опустошил обойму в раскрытое окошко. За этим несерьезным занятием и застал меня фоторепортер капитан Николая Фиников. На нем не было лица.
– Товарищ подполковник, налет на штаб?
– Какой налет? Что с вами?
– У меня в комнате пули свистят.
Действительно, в нашем доме стреляли, отчего надтреснутое зеркало жалобно звенело на стене. Но почему пули свистели у Финикова?
Все разъяснилось так. Фоторепортеры со своей лабораторией расположились, оказывается, наверху, в мезонине. Чтобы не мешал свет, они наглухо завесили окна одеялами. Фиников пораньше залег спать и ничего о капитуляции Германии не слышал. Проснулся от веселой этой пальбы, причем действительно несколько пуль просвистело у него в комнате. Оказывается, шоферы на радостях, дали залп из винтовок в потолок. Пришлось дать им ради праздника нагоняй. И вот теперь, притихшие и пристыженные, они накрывали в комнате праздничный, пиршественный стол.
В парке еще палили. Под грохот этих веселых выстрелов и позвонил дежурный с военного телеграфа. Поздравил с победой и тут же прочитал полученную из Москвы срочную депешу. Я берегу ее до сих пор, это последнее военное задание, пришедшее ко мне, когда на всех фронтах, кроме нашего, война уже кончилась. Вот она: "Из Сапфира в Аметист. Вручить немедленно корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому. Подробно осветите освобождение Праги. Место не ограничиваем. Учтите, корреспондент «Комсомолки» Крушинский едет в Прагу танками Лелюшенко. Генерал Галактионов".
Ой-ой-ой! Ай да Крушинский! Он исчез с утра, никому ничего не оказав. Решили, что репортерский дух погнал его на Первый Белорусский смотреть подписание капитуляции. Мы-то тут стреляем в воздух, бражничаем по случаю победы, а он, видите ли, идет с танками Лелюшенко. Схватив со стола кусок колбасы, покидаю дружескую компанию и отправляюсь к «оперу». Подполковник Дорохин дежурит по оперативному отделу и мается в одиночестве. Он подтверждает: да, в Праге антигитлеровское восстание развивается. Многие районы в руках повстанцев, но части СС, не сложившие оружия, атакуют их, положение у повстанцев тяжелое, одна за другой в эфир идут трагические телеграммы. Мне показывают их запись.
"Немцы стягивают в город новые части. Ведем неравные бои.
Просим Красную Армию, армии союзников о срочной помощи".
"Положение вечером ухудшилось. Немцы ввели в бой танки.
Артиллерия расстреливает баррикады. Мы истекаем кровью.
Братья, ждем помощи… Красная Армия, сотвори еще чудо. Спаси
нас".
Дорохин объясняет детали обстановки; пражское восстание охватило центр города и его индустриальные районы. Эсэсовцы не признали подписанную в Берлине капитуляцию. Ведут яростные бои. Наступают. Туда же, в Прагу, откатывается из Силезии мощная группировка «Центр» под командованием фельдмаршала Шёрнера.
Судя по всему, предположение маршала Конева о том, что этот Шёрнер замышляет ворваться в Прагу, соединиться там с эсэсовскими частями, чтобы, прикрываясь архитектурными святынями города, завязать длительную борьбу и дождаться американских дивизий, это предположение явно оправдывается. А восстание, судя по трагическому тону телеграмм, по-видимому, действительно истекает кровью в уличных боях.
– Ну, а что предпринято нашим командованием?
– Маршал Конев разработал план молниеносной операции, и Ставка утвердила его. В сторону Праги двинуты три общевойсковые армии с приказом форсированно наступать. Танковые армии Лелюшенко и Рыбалко с приданными им артиллерийскими частями брошены к Праге через горы по двум разным дорогам. Их задача подойти к городу и окружить его. Танкисты должны отрезать пути отхода Шёрнера на запад, преодолеть чешские Рудные горы и, не задерживаясь, с максимальной скоростью подойти к Праге, оставив Шёрнера за спиной. Рыбалко ворвется в Прагу с востока и северо-востока, Лелюшенко с юго-запада. Главная цель – прикрыть Прагу стальным кольцом.
– Большие идут силы?
Дорохин усмехается. Война окончена. Табу с секретов снято.
– Двинуты десять танковых корпусов. Армиям Пухова, Жадова и Гордова приказано на максимальных скоростях двигаться вслед за танкистами. Смелее наступать Лучинскому, Коротееву, командующему 2-й армией Войска Польского генералу Сверчевскому.
Да, сейчас, когда все человечество отдыхает и спокойно отсыпается после войны, здесь, на этом фланге нашего фронта, продолжается грандиозная битва.
Майская ночь стоит над Германией. Весь огромный фронт молчит. Только тут, на участке Средней Европы, на земле Чехословакии – славянской страны, которая особенно близка и дорога нам, советским людям, война продолжает бушевать с прежней силой.
Не дав моему другу закончить его несколько академические пояснения, я попросил его помочь добыть самолет, чтобы вылететь в Прагу. Крушинский идет в этот поход на танках. Стало быть, для меня единственной возможностью не отстать будет самолет. Этого, разумеется, я Дорохину не сказал. Просто показал телеграмму генерала Галактионова. Такая операция! Это же грандиозно.
Выслушав мою просьбу, подполковник даже свистнул.
– Самолет! Вот чего захотел! Во-первых, обычная «уточка» туда и обратно не долетит. Кто тебя там будет заправлять? Во-вторых, ни один летчик не возьмется лететь ночью без подготовки, тем более что трасса не разведана, неизвестно, где там можно сесть. В-третьих, не фантазируй, пожалуйста, садись-ка лучше, выпьем, у меня тут есть неплохой коньячок.
Настаивал. Убеждал: историческое сражение, финал войны… И тут Дорохин проговорился.
– Не можем же мы дать тебе самолет с единственным летчиком, приблизительно знающим эту трассу. Он должен привезти подтверждение о взятии города… Этот самолет в распоряжении начальника штаба фронта…
Ах, есть такой самолет! Вот в него-то я и вцепился.
– Подтверждение? Отлично. Я смогу передать это подтверждение.
И не такие задания приходилось выполнять военным корреспондентам. Взять того же Сергея Борзенко. И десантом руководил, и донесение писал, и корреспонденции посылал в свою газету. Ночь победы, светлая, зеленоватая, великолепная ночь. В такую ночь и невозможное возможно.
Хожу по фронтовому начальству, выпрашивая самолет. Никто не спит. Никто не заботится о светомаскировке, и очень странно видеть сверкание огней в окнах зданий, где располагается штаб фронта. Все необыкновенно добры. Приветствуют корреспондента с подчеркнутым усердием, будто неожиданно нагрянувшую тещу. Тащат к столу. Потчуют. Но о самолете и заговаривать не дают. Постепенно поднимаюсь по ступенькам штабной лестницы, получая отказы в самой милой и доброжелательной упаковке, дохожу до штаб-квартиры командующего.
Он, разумеется, тоже не спит. Склонился над рабочим столом, на котором вместо пиршественных угощений лежит карта, как раз тот самый ее отрезок, который только что показывал мне Дорохин. Просматривая листок с очередным донесением, маршал собственноручно удлиняет на карте красные стрелки, вонзающиеся в двух направлениях в зелень Рудных гор.
– С победой, товарищ командующий!
Неторопливо дорисовав стрелы, командующий откладывает карандаш, лупу, снимает очки.
– Рановато поздравлять. Она запаздывает к нам, окончательная победа. Нам ее еще предстоит одержать… Такие-то вот дела. Ну, что скажете хорошенького?
Я вдруг начинаю вспоминать, как когда-то в первый раз пришел к нему представляться, когда армии Калининского фронта еще только готовились к сражениям за мои родной город. Я намеревался тогда пробраться в полуокруженный штаб танковой бригады полковника Ротмистрова и сообщил ему об этом своем намерении. Командующий слушает, и где-то в глубине его голубых глаз мелькают этакие хитрые искорки. Прерывает меня на полуслове:
– Самолет, да?
– Иван Степанович, ей-богу, в последний раз…
– В последний раз. – Теперь он откровенно смеется. – Так, значит, в последний раз? Ведь и верно, как я полагаю, вам больше не представится случая гробить штабные самолеты. Мне тут о ваших происках уже позвонили. Я отдал соответствующее распоряжение. – Крепко пожал руку своей сильной рукой. – Ну, летите. Только не суйтесь, куда не надо. Желаю удачи.
Удачи! Может ли быть удача лучше этой? Восток еще только начинает румяниться, когда штабная «уточка», "утка", милый самолет У-2, у которого столько названий – и «огородник», и «кукурузник», и «этажерка», – тарахтя мотором, выруливает на старт, оставляя на серой, покрытой росой траве ярко-темные изумрудные полосы.
Мы с летчиком, моим старым знакомым и другом, капитаном Севастьяновым, с которым летали и в Освенцим, и на спасение матки боски, уже наметили по карте маршрут через Рудные горы на большой промышленный город Мост. Там, если повезет, присядем, сориентируемся в обстановке и оттуда уже двинем на Прагу.
Правда, на этот раз помимо корреспондентских обязанностей предстоит выполнить и обязанности штабного офицера. Связаться с руководством восстания, уточнить обстановку, попытаться передать ее по повстанческой рации, через которую в эфир идут воззвания. Ну что же, повезет – передадим.
– Чего же вы на этот раз в одиночку? Дружок-то где? – спрашивает Севастьянов, который возил нас с Крушинским в Освенцим.
– Дружок идет с танками Лелюшенко.
– Конкуренция?
– Социалистическое соревнование.
Летим, как договорились, на значительной высоте. Первые лучи солнца уже сияют за гребнем гор, еще погруженных во тьму.
Ага, вон там на серых ниточках дороги движение. Машины с пехотой, танки, самоходки и снова машины… Несколько километров с перерывом, и опять на дорогах густые колонны войск, движущихся с полным вооружением. Но на этот раз уже немецкие войска. Что ж это такое? Где же наши танки? Прозевали мы их, что ли? Да нет же, они выполнили задание, пробились сквозь боевые порядки Шёрнера. Вон же они, будто по муравьиной тропе вереницами спускаются с гор на дороги холмистой долины. Ну да, танки. И на броне пехота. Эх, нет на самолете рации, передать бы в штаб фронта об их передвижении.
Делаю Севастьянову знак снизиться. Да он и сам уже угадал своих, снижается. Теперь прямо-таки ползем по вершинам зеленых, пологих, красивых холмов навстречу чему-то большому, затянутому бурым, ядовитым дымом. Что же это там горит?
Севастьянов передает мне планшет с картой. Это же город Мост горит. Как быть? Решаем садиться. Снижаемся прямо на шоссе и тут оказываемся окруженными толпою крестьян. Жмут руки. Что-то приветственно кричат. Тянут к себе в деревню. Но нам некогда. Узнаем, что фашисты ушли из Моста вечером и двинулись по направлению к Праге.
Множество добровольцев, изрядно мешая друг другу, помогают нам развернуть самолет против ветра. Когда он уже начинает бежать на взлет, кто-то залепил в лицо летчику увесистым букетом черемухи. Я прячу в записную книжку маленькую цветочную гроздь – память о первой встрече с Чехией.
Идем на небольшой высоте. Солнце уже выбралось из-за холмов, река, петляющая между ними, серебрится в его лучах. Что это, Эльба или уже Влтава? Но прежде чем успеваю определиться по карте, уже вижу на горизонте в утренней дымке острые шпили церквей, торчащие из тумана.
Прага! Никогда не виданный мной, но давно уже желанный город, который я заочно полюбил еще по рассказам словацких повстанцев. И прекрасный город этот горит тут и там. Но пожаров, к счастью, немного. На первых же улицах видим национальные флаги. Видим толпы по-весеннему пестро одетых людей. Летчик на незначительной высоте описывает широкий круг над городом. Всюду толпы. Множество народу. Но кое-где улицы и целые районы пусты. Там баррикады, там бой. Особенно густо стреляют у трех мостов. Там огонь ведет артиллерия. Но наш самолет не трогают. По нему никто не стреляет, должно быть, не до нас, а может быть, мы для немцев незначительная цель.
Пишу летчику записку: "Снижайся, ищи место посадки". Прочел, усмехнулся, дескать, учи ученого. И кружит. Кружит настолько низко, что стрельчатые шпили церквей проходят на уровне крыльев.
Люди внизу, вероятно, уже различили красные звезды на крыльях. Наша маленькая машинка вызывает там, внизу, в этих толпах, великий энтузиазм. Нам машут, что-то кричат. Уж скорей бы сесть, что ли.
Сначала приладились было приземлиться на большой прямоугольной площади. Люди там, внизу, должно быть, угадав намерение летчика, стали очищать ее проезжую часть. Но уже на посадке летчик различил целую паутину трамвайных проводов и круто взял вверх. Описали круг побольше. Ага! За рекой на холме какой-то большой стадион, окруженный огромными трибунами. Пригляделись. Лучшей посадочной площадки не найдешь. И где только не приходилось капитану Севастьянову сажать свой самолетик. Под Корсунь-Шевченковском в весеннюю распутицу он сажал самолет, на котором прилетел командующий, на посадочную полосу, выложенную соломой по талому снегу.
Ну, была не была. Как бы соскользнув прямо с трибуны, самолет всеми тремя точками прикоснулся к ровному спортивному полю. Благополучно пробежал по нему и в самый последний момент клюнул носом и разбил винт о деревянную ограду трибуны на противоположной стороне. Сели относительно благополучно, катастрофы не произошло. На мгновение мелькает мысль: а как же взлетим без винта? И тут же другая: а зачем? Танки-то уже на подходе.
Через поле к нам бегут какие-то вооруженные люди в песочного цвета комбинезонах, с красными ленточками на беретах. Догадываемся, это повстанцы и есть. Что-то кричат. Жмут руки. Хлопают по плечам, а потом, будто сговорившись, подхватывают на руки и несут через стадион и осторожно приземляют перед дверью ресторана или бара, вписанного в трибуну с противоположной стороны. Мы успеваем прочесть вывеску – «Чемпион», И оказываемся за столом.
В баре людно. Те же песочные комбинезоны. Некоторые в штатском, в рабочих куртках. Но все туго, по-солдатски перепоясаны, у всех оружие. Оказывается, здесь что-то вроде районного штаба. Узнаем, что немцев тут уже нет. Бои в центре, у заводов и у мостов. Особенно у мостов. Там немецкая артиллерия. И танки во дворах.
Командир штаба, сухонький пожилой человек, тоже в песочном комбинезоне, но в форменной фуражке с большой кокардой чехословацкой армии, знакомой мне по корпусу генерала Свободы, достает туристскую карту и умело изображает на ней обстановку: объекты борьбы, места сосредоточения эсэсовцев, их батареи, танки.
– Вы офицер?
– Ано, ано, офицер. Достойник.
Карту с нанесенной на ней обстановкой он без всякой просьбы дарит нам. Очень сообразительный человек, понял, зачем мы прилетели.
– Нам нужен штаб восстания. Штаб.
– Ано, ано. Штаб повстанья есть тут. – Он отмечает на карте дом вблизи площади.
– И еще радиостанция.
– Ано, ано, рация тут. – Оказывается, он уже изобразил ее для нас. Даже об этом позаботился. Да, черт возьми, сегодня хорошо иметь красные звезды на крыльях самолета.
– А как мы попадем в штаб?
– Вон наш доктор довезет вас.
Машина у пана доктора удивительная, с толстым пузатым баллоном, закрепленным на крыше. В баллоне, оказывается, газ. Вместо бензина она работает на газе. Однако довольно ходко бегает. Доктор провозит нас по мосту, на котором в затейливых позах возвышаются какие-то каменные святые, изображенные в стиле такого лихого барокко, что кажется, будто у них болят животы и они извиваются от боли. Этот мост свободен, а справа и слева еще идут бои.
На центральных улицах много народу, но там стрельба. Это выбивают из чердаков засевших там эсэсовских пулеметчиков. Те из чердачных окон палят по толпе. Но и с ними тоже не церемонятся и, изловив, просто сбрасывают с крыш. Повсюду национальные флаги, огромные полотнища свисают с проводов, балконов, просто из окон, флажки поменьше на дверях магазинов. Вместе с трехцветными национальными флагами тут и там красные.
Минуем огромную продолговатую площадь, где мы намеревались сесть. "Вацлавское наместье", – называет ее доктор. А вот и другая площадь. Иного средневекового вида. Посередине памятник Яну Гусу. Гус стоит среди своих приверженцев и, как кажется, с болью смотрит на какое-то красивое старинное здание, полыхающее перед ним.
– Ратуша, – поясняет нам доктор. – Наша старая ратуша. – И в глазах у него слезы. – Эти эсэсманы не пощадили даже это. – И в переулке он показывает нам старинные часы, куда гитлеровцы влепили снаряд. – Эти часы ходили пятьсот лет.
Недалеко от этих часов вход в большой подвал. Там, оказывается, и был штаб восстания. Но теперь подвал пуст. На столах и на полу изжеванные окурки, бумага, в углу окровавленное эмалированное ведро, из которого торчит ампутированная рука. Должно быть, здесь производились операции.
Где штаб, никто не знает. Его пребывание, по-видимому, в секрете. Даже наша военная форма, вызывающая такой энтузиазм, не помогает напасть на его след. И предосторожность эта не лишняя, говорят, по городу швыряют власовцы, тоже в нашей форме. Впрочем, штаб нам не так уж и нужен. Поручений у меня в штаб нету, а обстановка уже известна.
– Ну, а радио?
– Ано, ано, радио. Розглас.
Доктор везет нас с Севастьяновым на улицу, где помещается здание, как он говорит, розгласа, вероятно, радиокомитета. За это здание бой, как видно, шел совсем недавно, баррикады еще не разобраны. Несколько немцев в черных эсэсовских мундирах валяются на асфальте. А в подворотне тела повстанцев. Убитые прикрыты национальным флагом. Под ногами звенят стреляные гильзы. На мостовой их целая россыпь.
Мы с доктором идем не в главный подъезд, который забаррикадирован изнутри, а куда-то во двор, в подвал. Бомбоубежище? Нет, операционный зал. У входа пулемет и часовые. Удивленно смотрят на нас в упор и, не спрашивая пропусков, прямо-таки подталкивают к двери, где стоят аппараты. В зале какие-то усталые, небритые люди бросаются к нам на шею, обнимают, жмут руки. Они все еще в боевом пылу. Ну да, отбили свои розглас. Не дали немцам занять радиостанцию.
