Текст книги "До Берлина - 896 километров"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Вера, Надежда, Любовь

В Германии великолепные дороги. И не только рейхсавтобан, но и обычные сельские дороги, соединяющие городки и поселки. Сейчас дороги эти тут, под Берлином, представляют, как мне кажется, уникальное зрелище.

На северо-запад, на запад и северо-восток движутся по ним войска. Сплошной гремящий, гудящий поток, окутанный сизой гарью дизельного топлива. Хотя об этом нам никто не говорит, но уже ясно, что два сопряженных фронта, Первый Белорусский и Первый Украинский, берут Берлин в клещи, а может быть, даже и в кольцо. По крайней мере, на эту мысль наводит направление и маневрирование армий правого крыла нашего фронта. Значит, и мы будем брать Берлин.

Да, дороги, дороги. Был бы я кинооператором, не пожалел бы пленки, чтобы запечатлеть это напряженное движение. В одну сторону наши войска, а навстречу им по обочинам все время толпы людей. Движутся на восток, движутся на запад. Движение их не носит стихийного характера, какой оно носило в первые дни, когда освобожденные люди шли, лишь бы подальше уйти от страшных мест, где столько пережито. Идут организованными толпами, чаще всего сгруппировавшись по национальности. Не знаю уж как раздобыли или изготовили флажки своих держав, ленточки национальных цветов. Идут с этими флажками или с ленточками в петлицах. Звучит по дорогам разноязыкая речь.

Идут французы, бельгийцы. Идут голландцы, норвежцы, югославы, датчане. И конечно же, наши, русские, украинцы, белорусы.

Идут налегке. Весь дом за плечами. Все имущество в чемоданчике, рюкзаке или котомке. Иногда в центре такой толпы плывет телега. Видели даже какой-то допотопный автомобиль без мотора, к которому были приделаны оглобли и который был с верхом нагружен какими-то узлами и сумками.

Идут голодные, дрожа от ночной весенней прохлады, кутаясь в рваные одежонки, и все-таки веселые, жизнерадостные. Французы и итальянцы даже иногда поют. И все встречая колонны наших войск, приветливо машут руками, смотрят вслед, кричат на разных языках слова благодарности. И нам достается своя доля приветов. Едешь и невольно начинаешь сентиментально размышлять о том, какое это все-таки счастье носить форму Красной Армии в середине беспокойного двадцатого века.

Дорожные комендатуры стараются делать все, чтобы помочь этим людям добраться до дому. На брошенных фольварках организованы пункты питания, маршруты примерно расписаны, кое-где устроены довольно удобные ночлеги. Но регламентировать людские потоки не удается, ведь война-то все еще идет рядом, ведь Берлин еще не взят. На ночлегах этих пилигримов убеждают подождать хотя бы несколько дней, пока будут организованы переселенческие маршруты. Слушают, улыбаются, согласно кивают головами: да, да… Так, так… Иес. А утром чуть свет поднимаются – и в путь. Тяга к дому оказывается сильнее доводов рассудка.

Лишь в одном пункте, как кажется, в распределении этих потоков появилась настоящая организация. Здесь на перекрестке дорог дежурят по очереди три девушки-регулировщицы. Три приятельницы. У них иные настоящие имена, но на фронте они получили прозвища Вера, Надежда, Любовь. Чем-то они похожи друг на друга, маленькие, шустрые, крепкие этакие котята в огромных кирзовых сапогах. В чем-то не похожи. Не похожи по цвету чубов, выбивающихся из-под пилоток. Вера – брюнетка. Надежда, как и полагается быть надежде, белокура, голубоглаза. У Любы зеленоватые глаза и волосы того цвета, которые вежливые люди зовут палевыми. Подружки весело регулируют движение, размахивая своими флажками, выписывая при этом такие пируэты, что, глядя на них, становится весело. При ином таком пируэте так и кажется, что эта малявка вот-вот выскочит из своих сапог. Водители гудками салютуют им. От шуток, изъявления чувств, предложений отбою нет. В ответ только:

– Потом… После войны… Я при обязанностях… Мне не положено.

И, получив такой отрицательный ответ на свои искания, едет дальше водитель по военной дороге и все-таки улыбается, унося в сердце тепло девичьих глаз. Ах, какая это на военной дороге важная вещь – простодушная, искренняя улыбка.

Так вот эти самые Вера, Надежда и Любовь, гвардии рядовые Зуева, Свирская, Ромм, сами придумали, да и сами осуществили способ регулирования потока репатриированных. Поулыбались, пощебетали, поиграли глазками перед какими-то лейтенантами из седьмого отдела, и те по их просьбе отстукали на папиросной бумаге по-русски, по-французски и по-немецки этакие маленькие листовочки с указанием маршрутов до пунктов питания и пунктов ночлега с ласковым обращением "Дорогой друг" и заключительной фразой "Счастливого пути". И вот теперь, завидев очередную толпу репатриантов и узнав по флажку их национальность, проворные девчата вручают им бумажку с маршрутом вместе с улыбками и добрыми напутствиями. Пустяковое в сущности дело, но можно быть уверенным, что иноземные парни, вернувшись в свои Варшавы, Парижы, Белграды и Антверпены, долго будут улыбаться, вспоминая когда-нибудь об этой встрече на дорожном перекрестке с Верой, Надеждой или Любовью.

Шофер командующего Григорий Иванович Губатенко, серьезный бесстрашный казак, провозивший Конева все четыре года войны, рассказывал Петровичу, что маршал как-то на Военном совете ставил этих девчат в пример, приказал поддержать их инициативу, представить к наградам.

– Эх, жаль, что я женат, а то б на всех трех женился, – сказал как-то Петрович, приветливо поднимая кожаную перчатку с крагой в ответ на молодцеватый салют, сделанный флажком одной из этих девиц. – Говорят, что армейский ансамбль песни и пляски уже поет про них песню, которая так и называется "Вера, Надежда, Любовь".

23 апреля. Берлин

Генерал Соколовский покинул наш фронт. Он переведен на Первый Белорусский, а к нам на должность начальника штаба прибыл генерал армии Иван Ефимович Петров, известный на всех фронтах, где ему довелось воевать, своим добрым отношением к нашему брату, военному корреспонденту. Боевой командарм, герой Севастополя и Одессы, он отличается интеллигентностью, знанием литературы, искусства.

Шел я к нему представляться и раздумывал, стоит ли напомнить, что не раз бывал я у него, когда он еще командовал армией. Люди часто, ох как часто меняются. Но оказалось, напрасно раздумывал. Он был все такой же, только морщин прибавилось на высоком лбу да орденских ленточек на груди. Коренастый, ловко сколоченный, с наголо выбритой головой, с усиками, в круглом пенсне с золотой перемычкой, с продолговатой ямкой на небольшом подбородке, этот бывший рабочий, пришедший в армию еще красногвардейцем, да так и оставшийся в ней навсегда, внешностью чем-то напоминает дореволюционного офицера, этакого полковника Бородина из фильма «Чапаев». И речь у него своеобразная. Нет-нет да и вставит в нее какой-нибудь оборотец из былого лексикона, вроде бы «батенька» или "голубчик мой". И еще есть у него привычка величать знакомых офицеров не по званию, а по имени и отчеству.

Явился я к нему, представился и, помня его былое, доброе ко мне отношение, спросил, куда бы это мне лучше сейчас поехать.

– К Берлину, дорогой мой Борис Николаевич, именно к Берлину. С юго-запада, разумеется. Рыбалко доложил, что он вышел вчера на Тельтов-канал, вот здесь. – Он указал на карте нужный пункт. – Это уже Берлин. Отметьте-ка себе, батенька мой, место. Напишете оттуда корреспонденцию и шикарно задатируйте: "23 апреля, 18.00, город Берлин". – Он улыбнулся, – Знаю, знаю, повидал я вашего брата. Знаком этот ваш форс.

И вот мы на роскошном нашем «бьюике» несемся в заданную сторону, стараясь попасть туда засветло, ибо по лесам теперь бродит немало немецких солдат из разбитых частей. Ведут они себя в общем-то тихо, но среди них попадаются эсэсовцы-фанатики в черных мундирах. С этими встречаться по рекомендуется. На такой случаи Петрович раздобыл еще один трофейный шмайсср, а сумку с гранатами кладет себе под ноги. Судьба Павла Трошкина нами еще не забыта.

Тельтов-канал, каков он там ни будь, вряд ли надолго задержит, ведь у танкистов Рыбалко великолепный опыт бросков через Вислу, Одер, Нейсе, Шпрее. Еще засветло без особых приключений прибываем к отмеченному на карте месту. Город Тельтов уже взят. Тут и там пылает несколько зданий. Масса нашей боевой техники – танков, самоходок, саперных машин с понтонами и лодками – теснится на узеньких чистых улицах. Артиллеристы вместе со своим громоздким хозяйством уже подтянулись к каналу.

Хочется, очень хочется скорее взглянуть на Берлин. Но откуда? Кто-то из командиров посоветовал подняться на крышу "небоскреба".

– Небоскреба?

– Ну да, есть тут один такой длинный дом. На его крыше летчики свой пункт наведения организовали.

«Небоскреб» оказался довольно высоким зданием, поднимающимся над другими домами. На всех его восьми или девяти этажах помещается контора концерна "И. Г. Фарбениндустри". Лифт, разумеется, не работает. По лестнице поднялись на плоскую крышу. Там под прикрытием целой гребенки закопченных труб расположились уже летчики во главе со своим полковником. Он оказался приветливым и гостеприимным человеком.

– Крыша к вашим услугам, – сказал он. – Днем буду корректировать отсюда моих бомбачей, или бомбил, как уж там лучше сказать… Отсюда все будет видно.

Пока не было видно ничего. По небу торопливо плыли седые облака. Город тонул в холодной мгле. Лишь изредка, когда молодому месяцу удавалось просунуть меж облаков свои острые рожки, из этого сероватого месива выглядывали какие-то улицы, освещенные багровыми заревами пожаров.

Вместе с полковником поужинали. Оказалось, что водится у него и коньячок, что было не лишним, ибо апрельская ночь была довольно промозглая. Петрович спустился вниз и приволок из какого-то кабинета большой пушистый ковер. Мы сложили его вдвое, на одну половину легли, другой прикрылись, и я заснул сном довольного всем человека: сыт, погрелся, есть подстилка и одеяло. И место благодаря совету Ивана Ефимовича занял, как говорится, в первом ряду партера. Все отсюда увижу и, может быть, действительно, если повезет, задатирую завтра корреспонденцию "23 апреля, Берлин".

Проснулся утром от какой-то сутолоки, поднявшейся на крыше. Что такое? Стрельба? Нет. И вчера еще пули изредка повизгивали, рикошетом отлетая от массивных труб. Так почему же сутолока? Ах, вот что. Через чердачную дверь поднялись и заняли посты у входа два знакомых мне автоматчика – телохранители командующего. Я все понял и вылез из своего коврового кокона. На крыше «небоскреба» появились командующий фронтом Конев, командарм Рыбалко и еще какие-то незнакомые большие командиры.

– Вы как сюда попали? – спросил командующий, обратившись ко мне.

Немецкие наблюдатели там, за каналом, наверное, засекли появление на крыше группы военных. На той стороне затрещали пулеметы. Целый веер пуль с визгом отрикошетил от крыши. По телефону на батареи был передан приказ подавить огневые точки противника. Завязалась артиллерийская дуэль.

А тем временем Конев, Рыбалко и другие командиры отошли под прикрытие труб и что-то очень горячо обсуждали. А я, присев на своем ковре, раздумывал об этой привычке полководца "обползать передовые", руководить прорывами с наблюдательных пунктов дивизий, полков и даже батальонов.

Нет, это не привычка. К этому, наверное, привыкнуть нельзя. Это, вероятно, сознание своего полководческого долга, это уверенность, что именно так вот и надо руководить сражением в его решающие минуты.

И в то же время генерал Петров говорил, и даже не без удивления говорил, о редкой способности маршала как бы видеть перед собой поле боя.

– Вы понимаете, – говорил Иван Ефимович своим тихим, отнюдь не полководческим голосом. – Я докладываю ему. Обсуждаем ситуацию, а он даже на карту не смотрит. Вся обстановка у него в уме. Он видит эту обстановку умозрительно, как хороший шахматист расстановку фигура не глядя на доску, и может все их самые сложные ходы и комбинации предусмотреть. Это, батенька мой, редкий дар полководческого видения.

Иван Ефимович в этой войне сам командовал армиями, фронтами. Толк и в военном и в штабном деле знает. Этой оценке, данной маршалу в первые дни совместной работы, можно верить.

Вот он, Берлин. Я его вижу с этой самой крыши, И каюсь: тяжело смотреть на этот черный, полуразрушенный, горящий во многих местах город. Чей бы он ни был. Но для командующего это, наверное, счастливейший в войне день, к которому он упорно шел почти четыре тяжелых года.

Вот он стоит у парапета крыши с биноклем в руках. Не знаю, доводилось ли ему когда-нибудь с такой вот удобной позиции обозревать сразу все передовые части своего фронта. Утро завязалось ясное. Дымы лишь над городом, а над Германией голубое небо. Отсюда, с этого долговязого дома, на левом фланге, на горизонте, не очень четко просматривается какой-то город, вероятно, Потсдам, где бьются танкисты генерала Лелюшенко, а направо, за крышами Тельтова, можно видеть части правого фланга фронта, которым вот где-то тут, у окраины Берлина, предстоит участвовать в историческом событии – соединиться с левым флангом войск Первого Белорусского фронта.

Окружение! Окружение главной цитадели нацизма! Доводилось ли кому-нибудь из военачальников этой или любой другой войны решать более сложные и более важные задачи, чем та, которую вот сейчас должны решать войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов в этом великом сражении, в которое введено несколько миллионов солдат, десятки тысяч орудий, танков, самолетов.

А между тем лицо у Конева спокойное, я бы даже сказал, деловито обыденное. Вот опять из-за канала послали очередь. Где-то у самых его ног цвикнула пуля, взвизгнув, отрикошетила и, как говорят солдаты, ушла за молоком. он только посмотрел в сторону выстрела и продолжал говорить по телефону с командармом Лелюшенко, давая ему какие-то приказы о боях в районе Потсдама.

Выбрав минуту, когда командующий отдыхал, я спросил, что он думает о предстоящих боях за Берлин.

– Сложный город, – ответил он задумчиво. – Постройки-то крепостной толщины. Их и средним калибром не взять. А реки, речки, каналы, вон их сколько, и все в гранит одеты. Эти гранитные шубы никаким снарядом не возьмешь. А метро? Смотрели на план, какое у них метро? – И повторил: – Сложный город. И защищать они его будут до последнего. Квартал за кварталом, дом за домом придется брать. – И, подумав, добавил: – Зато возьмем – и конец войне.

Отойдя в сторонку, я тщательно записал эту фразу и сейчас вот, много лет спустя, обрабатывая свои дневники, просто переписал ее сюда из старого блокнота, ибо, как мне кажется, узнать, что думал в минуту перед решающим штурмом один из славнейших полководцев второй мировой войны, было подарком судьбы для военного журналиста.

А потом началась военная страда, стоившая многих жертв, ибо каждую цель приходилось подавлять массированным огнем, а каждый дом по берегу канала становился крепостным редутом. Я не имею обычая записывать номера частей, но тут вот, сегодня, дело особое, ибо на этом участке они первыми вступили в Берлин. Из состава нашего фронта на северный берег канала перешли части девятого механизированного корпуса. Контратаковав, неприятель предпринял попытку сбросить танкистов в канал. Так завязался здесь первый бой. Яростный бой. Танкистов потеснили. Зато штурмовые батальоны 22-й мотострелковой бригады, рванувшиеся за канал, вмели уже успех. Под аккомпанемент артиллерии, обосновавшейся на южном берегу канала и делавшей один огневой налет за другим, эти части на лодках, на бревнах, на каких-то ящиках переплывали канал, перелезали через него по железному кружеву взорванного моста.

Любопытный штрих: кто-то из передового батальона уже на том берегу прикрутил к мостовой ферме красный флаг. Было ветрено, флаг этот тотчас же развернулся. На атакующих это произвело такое впечатление, что темп форсирования сразу вырос и к утру, когда на том берегу образовалось изрядное предмостное укрепление и саперы спустили на воду понтоны и резиновые лодки и принялись за наведение мостов, враг был оттеснен от берега.

К полудню генерал Рыбалко доложил командующему, что части его армии, продолжая наступать в северном и восточном направлениях, уже соединились с армиями Белорусского фронта. Вокруг Берлина сомкнулось, так сказать, стальное кольцо. Свидетельствую: это произошло 24 апреля в 14 часов 20 минут.

Теперь я почти бегом спустился по лестнице с крыши «небоскреба». Скорее назад. Писать, писать. Ясно было, что в завтрашний, а может быть, и в послезавтрашний номер это не попадет. «Правда» очень строга к такого рода сенсационным сообщениям. Наберут наши опусы и ожидают соответствующего сообщения Совинформбюро. Но материал просто чесал мне руки. Наверняка такие журналистские асы, как Мержанов, Горбатов, Золин, как тот же Вишневский, действующие на восточном конце Берлина в частях Первого Белорусского фронта, опишут все, что было там, на их стороне. И могу ли я отставать от них?

Когда я вернулся с узла связи, Крушинский, тоже уже передавший свою корреспонденцию о том, что произошло в этот замечательный день, сказал:

– Не распрягайте свою роскошную лайбу. Звонили от генерала Петрова. Он требует, чтобы вы тот же час явились к нему. Спросил у порученца, по какому делу, он чего-то очень многозначительно замутил, дескать, там узнаете. Что вы, Бе Эн, об этом скажете?

Что? Действительно, зачем я мог понадобиться начальнику штаба фронта? Меня провели к нему прямо в личную резиденцию. Сводка уже прошла, боевое донесение было готово. Сняв китель, генерал отдыхал за чашкой крепчайшего чая. Отдыхая, слушал радио, что-то истерично кричавшее по-немецки. Голос был странный, гортанного тембра, но звуки слышались точно бы из бочонка.

– Доктор Геббельс. Собственной персоной, – пояснил генерал. – Он ведь командует зоной обороны Берлина, и видите, какая истерика… Будем защищать сердце фатерланда до последней капли крови… Восточные варвары из последних сил рвутся к нашей святыне… Берлинцы, славные берлинцы, потомки великих германцев, защищайте свой родной город, свои семьи, своих жен, которых ждет страшная судьба… Видали, как завинчивает. – Генерал выключил приемник и домашним голосом сказал: – Хотите чаю? Только я ведь пью крепкий, как деготь.

Он наполнил из термоса стакан. Положил в стакан кусок лимона. Я вопросительно смотрел на него, желая понять, зачем все-таки меня позвали. Он неторопливо снял большое круглое пенсне, протер его и вдруг очень строго сказал:

– Мне доложили, что вы передали девушкам из седьмого отдела на перевод ленты телеграфных переговоров, которые вы взяли в подземелье Цоссена.

– Так точно. Я думал…

– Не знаю уж, что вы там думали, но, очень мягко говоря, вы совершили грубейшую ошибку.

– Но я не знал…

– Вы знаете, что было на этих лентах? Не знаете? Так вот, полюбуйтесь. – И только тут, водрузив пенсне на место, он улыбнулся.

У меня в руках оказались листки переводов последних переговоров узла связи верховного командования сухопутными вооруженными силами с немецкими военачальниками, находившимися на юге Германии и в странах, еще оккупированных немецкими войсками. На одном конце провода были встревоженные ходом событий гитлеровские военные сатрапы, а на другом – четыре пьяных солдата-телеграфиста, заживо похороненные в бункере узла связи и мысленно уже простившиеся с жизнью.

Вот отрывки из этих разговоров, в которых я по причинам, легко понятным, заменяю наиболее выразительные слова многоточиями уже при обработке дневников.

Эдельвейс. Генералу Крепсу. Вручить немедленно. Отсутствием всякой информации вынужден ориентироваться обстановке радиопередачами англичан. Сообщите обстановку. Вводите курс дальнейших действий. Подписано А-19.

Ответ. Вручить не могу. Вызвать кого-либо тоже. Погребены могиле. Передачу прекращаю.

Эдельвейс. Что за глупые шутки? Кто у провода? Немедленно позвать старшего офицера. А-19.

Ответ. Офицер насалил пятки. Все насалили пятки. Замолчи, надоел.

Эдельвейс. Какая пьяная скотина отвечает? Немедленно позвать дежурного офицера. У провода генерал!

Ответ. Поцелуй в… свою бабушку, вонючее говно… Заткнись.

Эдельвейс. К аппарату У-16. Требует М-11. Весьма срочно.

Ответ. Не торопись в петлю.

Эдельвейс. Не понял, повторите.

Ответ. Не торопись в петлю, вонючий идиот… Все драпанули. По нам ходят иваны. К тебе еще не пришли?..

Эдельвейс. Снова настаиваю связи с Кребсом. Сообщите обстановку Берлине. М-14.

Ответ. В Берлине идет мелкий дождик. Отстань.

Эдельвейс. Кто со мной говорит? Назовите фамилию, звание.

Ответ. Подавись… Надоел. Все удрали. Понял? Танки иванов над нашей головой…

И так лента за лентой, густо уснащенные сочнейшими ругательствами. Легко представляю себе, каково-то было лейтенантам в юбках переводить эти ленты последних переговоров с Цоссеном. Да, признаю, сплоховал. Но разве можно было это предвидеть?

– Ну, батенька, понимаете теперь, чем вы угостили милых, интеллигентных девушек-переводчиц? – смеялся генерал. – Они вам этого никогда не простят. Лучше и на глаза им не показывайтесь. – Потом посерьезнел. – Вряд ли вам этот трофей понадобится, но вообще-то эти ленты действительно интересный материал. Все-таки кусочек истории. Я у вас их отбираю.