Текст книги "До Берлина - 896 километров"
Автор книги: Борис Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Когда он вел нас к спуску в подземные казематы, где уже шла разборка и инвентаризация ценностей, он показал ниши, с которых свисали оборванные провода.
– Позвольте доложить, товарищ командующий, вот тут у них была заложена взрывчатка. Саперы говорят, взрывчатка страшной силы. Гестаповский офицер при гарнизоне имел приказ все это в критический момент взорвать. Тогда бы все оказалось погребено под скалой, Но этот полковник Хессельман был честным солдатом – капитуляция так капитуляция. Он не дал гестаповцу произвести взрыв. Тот с досады застрелился. А может, они сами пристрелили его. Труп его мы нашли.
Опускаемся в тьму и сырь подземелья. Мертвый свет карбидных ламп просто-таки вцепляется в глаза, заставляет отвернуться и зажмуриться. Приглядевшись, различаем в полутьме просторную, вырубленную в скале пещеру и в глубине ее у раскрытых ящиков несколько фигур в военном. Перед ними расставлены на полу клады, изящнейшие изделия, мерцающие старинным серебром, золотом, сверкающие драгоценными камнями; вазы, шандалы, затейливые подсвечники, вычеканенная из драгоценных металлов утварь. И приходят на память образы из каких-то древнегерманских легенд: сокровища, сокрытые гномами от глаз людских… Солдаты осторожно извлекают сокровища из ящиков, а опытные ювелиры определяют их ценность и инвентаризируют тщательнейшим образом, описывая каждый камешек.
Один из этих «гномов» с майорскими погонами как-то очень по-домашнему докладывает командующему:
– Вот, товарищ Конев, удивительнейшее дело, бесценнейшие вещи. Сверяем по спискам и описям и убеждаемся, никто ничего не спер.
– Как идет работа?
– Да ничего идет… Только жутко трудно тут дышать. Чувствуете, какая атмосфера? Вредное производство. Нам бы, как на химических предприятиях, надо в перерыве сливки давать, ей-богу. – Майор смеется своей шутке, и эхо мрачного подземелья отвечает на суховатый его смех.
– А вентиляция?
– Здесь ее и не было. Видимо, подземелье вырублено в какие-то древние времена. В соседнем каземате у них старинное оружие и снаряжение. Все эти копья, мечи, латы, шлемы, все ржавое. Не хотите ли посмотреть?
Майор зажигает электрический фонарик, и тот выхватывает из тьмы стоящие вдоль стен фигуры пехотинцев и всадников, действительно рыжие от ржавчины, которая в свете фонарика кажется даже кровью.
– А какой мелкий народ в то время был, – шепчет мне на ухо адъютант маршала полковник Саломахин. – На меня и то тут ничего не подберешь. – Полковник маленького роста и довольно щуплого сложения. Мы в Кракове уже раз удивлялись в замке Вавель, что средневековые воины, которых мы почему-то привыкли представлять себе гигантами, были совсем небольшого роста. Железное воинство Кенигштейна как бы подтверждает эту истину.
Уточнив вопрос охраны и эвакуации ценностей, командующий поднимается наверх. Комендант, оказавшийся, как я уже говорил, не только культурным, но и любознательным человеком, интересно рассказывает о крепости, показывает корпус, где сидели французские генералы, кричавшие в окошко "вив Красная Армия" и певшие от радости «Марсельезу», показывает уникальный колодец глубиной более двухсот метров…
Чтобы мы оценили эту глубину и величие работ средневековых шахтеров, он просит нас засечь по часам время и плескает в колодец из кувшина воду. Пока вода эта долетает до дна и пока шум всплеска доходит до наших ушей, проходит шестнадцать секунд.
– Здесь ведь и наш Петр Алексеевич побывал. Он не поверил, что колодец так глубок. Достал моток ниток и опустил туда камень. Все вышло правильно. Двести метров.
– Простите, какой это Петр Алексеевич? Кто он?
– Да наш Петр I, его еще Великим величали.
Смотрим все эти диковинки, и фраза, сказанная майором в подземелье каземата, не выходит из ума: удивительное дело, никто ничего не спер. Эта фраза как бы перенесла меня обратно через четыре года войны, из этого тайного хранилища сокровищ саксонских королей, из буйной и яркой эльбинской весны в наши верхневолжские леса, в лютую зиму сорок первого года, в отбитый у противника блиндаж, где так же вот специально на то уполномоченные тогда еще генералом Коневым офицеры инвентаризовали мешок с драгоценностями, попавший к нам тоже самым романтическим путем. Это были ценности, эвакуированные из рижского банка, которые не удалось довезти до Москвы. Поезд разбомбило. И вот восемнадцатилетняя девушка, банковская машинистка, и старик кассир, первоначально не пожелавший эвакуироваться, понесли эти ценности по немецким тылам вслед за отступающими частями Красной Армии.
Прошли пешком более пятисот километров. По дороге разные люди принимали участие в спасении. Мешок не раз переходил из рук в руки и наконец в целости и сохранности был перенесен партизанами через фронт. Пораженные этим случаем, мы с корреспондентом Совинформбюро Александром Евневичем стояли тогда перед столом, на котором горкой лежали драгоценности, и слушали, как скучным голосом безрукий банковский служащий диктовал опись: "Колье белого металла с тридцатью пятью бриллиантами…" А на двухэтажных ларах лежали трое партизан, принесшие эти ценности. На верхних – девушка с обмороженным лицом и огромными голубыми глазами и на нижних – два парня. Вот тогда-то и услышал я от офицера-чекиста, принимавшего участие в инвентаризации, почти такую же фразу: "А ведь самое удивительное, ничего к рукам по дороге не прилипло, все цело, никто ничего не спер". Теперь все повторялось в иных условиях и в ином, конечно, масштабе.
Я напомнил командующему давний эпизод, происшедший когда-то на Калининском фронте.
– Что-то я это запамятовал, – ответил он. – Ну, мало ли такого было в войну. Золото. Что оно, золото? Красивый металл. Говорил же Ленин, что когда-нибудь им нужники будут покрывать… А вот душа человеческая – это ценность, настоящая ценность.
Пражское гостевание
Этот необычный, столько вместивший в себя день начался очень курьезно. Вчера меня известили, что президент Чехословакии Эдуард Бенеш устраивает в Праге прием в честь армии-освободительницы. Нам вручили приглашения с чехословацким гербом, оттиснутым на плотной веленевой бумаге. Под приглашением мелким курсивом было набрано: форма одежды парадная, ордена.
Поскольку мы уже имели некоторый опыт в международных общениях в день моего мимолетного дуайенства, эта приписка нас не смутила. Чей-то китель и щегольские коверкотовые бриджи с кантом позаимствовал на денек в походной мастерской Военторга. У знакомых штабистов раздобыл комплект своих регалий, и Устинов увековечил меня в столь необычном, торжественном виде. Впрочем, все сияли, скрипели подошвами необношенных сапог, звенели медалями, и только Крушинский отверг дипломатические условности и гордо заявил: по одежке встречают, по уму провожают. Уселись в «бьюик» и за час с небольшим прикатили из-под Дрездена в Прагу.
Когда впервые я очутился в чудесном этом городе, цвела только черемуха, а листья на липах сохраняли девственно желтый оттенок. Теперь город оккупировала весна, вдоль дорог, на склонах холмов цвели яблони, груши. Целые облака сирени окутывали Градчаны, и здание Града, увенчивающее величественный холм над Влтавой, казалось, прямо вырастало из цветущих кустов. Хороша, очень хороша была Прага в этот день. Она уже залечила свои раны, баррикады были убраны, стекла вставлены, окна освобождены от перекрещивающих их бумажных полос. Только изъязвленные осколками и пулями стены да букеты цветов, лежавшие прямо на тротуарах, там, где был убит тот или иной повстанец, напоминали о прошумевшей над городом буре восстания, свидетелями которого нам с Крушинским довелось быть…
Так вот, день этот начался курьезом. Мы подкатили прямо к комендатуре, чтобы определиться на жительство, ибо в штабе нас предупредили, что с гостиницами в городе плохо. Ордер был выписан, как нам рекомендовали, в самую роскошную гостиницу "Алькрон".
Гостиница действительно оказалась отличной, но набита была, как Ноев ковчег, ибо вернувшиеся в Прагу посольства разных стран пока еще не обзавелись собственными особняками и потому обитали преимущественно в этой гостинице. Портье, похожий на благородного лорда из какой-нибудь довоенной кинокартины, скромно сообщил, что мы можем с ним объясняться на любом из европейских языков. Изучил наше направление из комендатуры, сказал: "Ано, ано, мне уже звонили". Сказал, что подполковнику Полевому и капитану Крушинскому придется жить вместе, а для старшины Петровича будет отведена особая комната. И вручил два ключа.
Не знаю уж, как обстояло у портье дело с другими европейскими языками, но русский его все-таки подвел, хотя объяснялся он на нем довольно сносно. Видимая близость славянских языков вещь чрезвычайно коварная. Одинаково звучащие слова, как мы уже не раз убеждались, часто означают разные понятия. Помню, еще в дни словацкого восстания симпатичная девушка-гимназистка поразила меня восклицанием: "Какой у вас красный живот!" Лишь впоследствии, когда я прислушался к языку, я понял, что восхищение относилось не к моему животу, а к красивой жизни советских людей. Тут вышло нечто подобной. Мы поднялись к себе на верхотуру и с печалью убедились, что и в роскошных отелях бывают каморки, подобные той, в какой в «Ревизоре» жили Хлестаков и Осип. И пахло в ней соответственно. Когда же мы распахнули окно, чтобы освежить атмосферу, из него поплыла густая угольная гарь с примесью кухонных запахов, валившая как из трубы.
А через несколько минут ввалился Петрович. В куртке и фуражке из кожи, с кожаными перчатками в руках, он напоминал авиатора времен первой мировой войны. Осмотрел критически нашу комнату, пошмыгал носом.
– Бедно живете, паны достойники.
– А ты?
– Во! – И поднял вверх толстый большой палец, с которого никогда не сходило смазочное масло. – И комната во, и ванная во, и уборная во! Сиди себе и пускай водичку, а кругом дипломаты, рядом со мной какая-то испанская дамочка, во! – И опять большой палец был поднят вверх. – Эта Кармен на меня так поглядела…
Мы с Крушинским переглянулись. При всех своих многочисленных достоинствах Петрович был мало приспособлен для жизни в дипломатическом сеттельменте гостиницы. Решили перебазироваться к нему, и уже втроем шумели водичкой и пользовались другими благами гостиничной европейской цивилизации. Пользовались и недоумевали, за что нам оказана такая дискриминация. Оказалось, подвела все та же близость языков. Услышав из комендатуры, что прибывает внкий воинский старшина в сопровождении двух офицеров довольно высокого звания, портье прикинул в уме, раз при Старшине в адъютантах подполковник и капитан, значит, крупная птица, и поместил Старшину рядом с дипломатами.
Впрочем, все это было чепухой и сразу же забылось, как только мы очутились на улице в празднично одетой толпе. Тут, возле отеля, натолкнулись на американских корреспондентов, приезжавших когда-то к нам на фронт. Дуайен корреспондентского корпуса армейской группы генерала Бредли был среди них.
– О, Борис! – воскликнул он, и мы обнялись на улице Праги, как добрые знакомые.
Наши западные коллеги оказались даже более осведомленными о сегодняшнем празднике. Оказывается, через час на Староместской площади перед зданием сожженной немцами ратуши состоится торжественное посвящение Конева в ранг почетного гражданина столицы Чехословакии. И только потом состоится прием в "Испанском зале" Пражского Града, на который мы приглашены.
Иноземных коллег по-прежнему интересовала личность маршала. Правда ли, что он учился в царской академии генерального штаба? Правда ли, что был офицером в армии Брусилова? Действительно ли он сын крупного землевладельца русского Севера, спрашивал меня Осип-Джо, и пятна крупных веснушек как-то особенно выделялись на его возбужденном лице.
– Скажите, Джо, откуда у вас такие сведения? Ведь биография маршала не составляет секрета. Она, наверное, известна и у вас, а в ваших штабах безусловно.
– Историю пишут люди. И каждый старается писать ее так, как ему выгоднее, – с убеждением ответил Осип-Джо. – Как вы полагаете, не будет бестактным, если мы зададим ему эти вопросы?
– Ну что ж, задавайте. Предоставите ему возможность посмеяться над вами.
– А вы серьезно думаете, что это прозвучит смешно?
И вот Староместская площадь, запомнившаяся мне в первый визит больше, чем любой другой уголок Праги. В тесно стиснувшихся средневековых постройках, как выбитые зубы, темнеют разбитые и выгоревшие дома. От руин сожженной ратуши еще тянет горькой гарью. Все так же раскачивается на проволочке маленький скелетик перед циферблатом разрушенных старинных часов. Но площадь заливает празднично одетая толпа, облепившая даже памятник Яну Гусу так, что великий чех грустно выглядывает из-за шляп и фуражек.
Вдруг к нам протиснулся тот самый фотограф, с которым мы познакомились на этой площади, когда над ней еще свистели пули. Он достал откуда-то из глубин кармана черный пакет:
– То есть вам, пан достойник… Как-то – на паментку.
В пакете были фотографии, и какие фотографии! В этих "зафиксированных мгновениях истории", как любит выражаться капитан Устинов, действительно была запечатлена та радость, с какой население этой страны встретило Красную Армию. Даже была как бы проиллюстрирована старая легенда о том, что счастье и свобода придет к чехам, когда русский казак напоит своего коня во Влтаве – был снят боец из кавкорпуса, действительно поящий коня у одного из пражских мостов. И древние часы, разбитые нацистским снарядом, были сфотографированы – мы как раз стояли теперь под ними. Я хотел поблагодарить коллегу, но его уже не было, он с отчаянием пловца, бросающегося в холодную воду, ринулся в гущу толпы, поднимая свою зеркалку на вытянутых руках.
В это время площадь зашумела, содрогнулась от криков, от шумных приветствий, и толпа как бы раскололась, освобождая путь веренице автомобилей. На первом из них в открытом ландо – маршал Конев и бывший командующий 1-м чехословацким корпусом, ныне военный министр, седовласый красивый генерал Людвик Свобода.
Машина медленно движется в толпе, а в приветственных криках, сотрясающих площадь и близлежащие улицы, русское «ура» смешивается с чешским «наздар». Машина подъезжает к сохранившемуся куску ратуши. Стена завешена полотнищем. Вот полотнище снято, и за ним оказывается доска, на которой на двух языках, на чешском и на русском, значится, что командующий Первым Украинским фронтом Маршал Советского Союза И. С. Конев получает почетное гражданство столипы Чехословакии Праги.
Что тут только поднялось! Всеобщее ликование просто сотрясает стену. Кажется, что и сам Ян Гус, едва видный из-за шляп и пестрых платков женщин, тоже что-то кричит.
Ну а потом, после вручения маршалу грамоты и средневековых атрибутов почетного гражданина, как-то само собой тут же у временной трибуны возникает пресс-конференция. Инициатором ее, конечно, является Осип-Джо. На правах старого знакомого он задержал маршала на последней ступеньке трибуны. Его хотели было оттеснить ибо пресс-конференция программой не была предусмотрена, но маршал, военачальник с комиссарской душой, вступается за корреспондентов. Почему бы ет не ответить на их вопросы? Энергичные западные коллеги совсем оттесняют нас. Надо всеми маячит рыжая голова Осипа-Джо, огромные его веснушки прямо-таки чернеют на возбужденном лице.
– Господин маршал, чему вы обязаны столь убедительным успехом армий, находившихся под вашим руководством, в особенности в последний месяц войны? Правда ли, что в молодости вы были офицером старой русской армии? Когда и где вы получили военное образование?
Осип-Джо не послушал нас, задал-таки свои вопросы. Нас же очень интересовало, как поведет себя Конев. Знали его как человека вспыльчивого, помнили, чем кончались попытки некоторых наших слишком уж предприимчивых коллег выспрашивать у него то, о чем ему говорить не хотелось.
Его широкое лицо, которое мне приходилось видеть спокойным даже под артиллерийским обстрелом, было, как всегда, замкнутым. Но в голубых глазах играла нескрываемая усмешка.
– Позвольте, господа, мне сразу ответить на все ваши вопросы, – произнес он, – Я сын бедного крестьянина и принадлежу к тому поколению советских людей, которое встретило Октябрьскую революцию в молодые годы и навсегда связало с него свою судьбу. – Он сделал паузу, давая возможность корреспондентам все это записать. Импровизированная пресс-конференция развертывалась по всем правилам. – Военное образование у меня наше, советское. Успехи фронтов, которыми я командовал, неотделимы от общих успехов Красной Армии. А этими успехами я обязан тому, что мы, идя через нечеловеческие испытания и трудности, познали ни с чем не сравнимое счастье бороться за дело Ленина, служить своей социалистической Родине и Коммунистической партии, в которой я состою с 1918 года… Мы, советские люди в солдатских шинелях, всеми своими корнями связаны с жизнью нашего народа. Мы боролись за наши идеи, в этом наша сила. Была. Есть. И будет… До свидания.
Маршал вместе с военным министром подошел к открытому автомобилю, а корреспонденты, записывая короткий его ответ, поотстали. Когда они окончили записи, автомобиль, над которым возвышались фигуры маршала и военного министра, уже как бы уплывал над шумной, ликующей толпой.
– Почему он нас покинул, почему он так скуп на слова? Наши военные, наши политики, даже самые большие, очень дорожат вниманием прессы, – говорил несколько обескураженный Осип-Джо, и на пестром его лице изображалось неподдельное огорчение. – Моя редакция очень хочет напечатать биографию Конева и интервью любого размера. Любого размера!.. Это ведь очень редко заказывают. А я вместо гуся подам на стол лишь несколько перышков из его хвоста… всего несколько слов для мировой прессы! Не понимаю.
А вот мы с Сергеем Крушинским по достоинству оценили и правдивость и искренность этого ответа. Лаконичность его истекала прямо из полководческого характера маршала, из стиля его жизни. Но как же это объяснить Осипу-Джо, хорошему парню из иного мира, храпящему о России смутные детские воспоминания и совершенно не знакомому с характером советских людей?..
Снова встретились мы с нашим американским коллегой уже на приеме в Испанском зале Пражского Града. Он снял свою форму, был и смокинге, в галстуке-бабочке, восседавшей на крахмальном пластроне. Он сейчас же дал нам несколько интересных сведений и о Градчанах, и о зале, в котором мы очутились, сведений, свидетельствующих о том, что к такого рода событиям наши коллеги серьезно готовятся.
Этот Град для чехов, как ваш Кремль для русских, был святым местом, на котором как бы перекрещивались все линии их истории. Именно сюда, в президентский дворец, после оккупации Праги вселился гитлеровский сатрап Гейдрих, которого потом казнили чешские патриоты. Там же жил потом его преемник Франк, проводивший в Чехии жестокий коричневый террор. Как рассказал Осип-Джо, когда Красная Армия приблизилась к границам Чехословакии, гитлеровцы отпечатали плакат: сапог советского солдата навис над Градчанами, готовый раздавить центр Града – храм святого Вита. Пражане на этот плакат реагировали со свойственным им юмором. Его не срывали и не заклеивали, как это делали с другими гитлеровскими плакатами и воззваниями. Просто писали поперек него по зданиям Града: "Мы здесь не живем". Рассказав об этом, Осип-Джо порылся в кармане смокинга и извлек оттуда снимок плаката с соответствующей надписью. Потом достал немецкую оккупационную банкноту в десять корун, на которой был изображен тощий, очень неприятного вида подросток, как оказалось, сын гитлеровского верховного комиссара Гейдриха.
Сейчас над дворцом развевался трехцветный штандарт Чехословацкой республики, и хозяин дворца, маленький проворный человек, Эдуард Бенеш, которого до войны мы знали больше по карикатурам Бориса Ефимова и Дени, готовился к своему первому приему после войны. Думается, что со времен австрийской императрицы Марии-Терезии, любившей, по рассказу все того же всезнающего Осипа-Джо, давать шикарные балы в столицах вассальных земель, в зеркалах этого зала не отражалось столько необыкновенных гостей. Дамы дипломатического корпуса, едва ли не самого многочисленного в послевоенной Европе, блистали туалетами, подлинными или фальшивыми драгоценностями, поражали необозримостью своих декольте. Мужчины гремели накрахмаленными манжетами. Слышалась разноязыкая речь.
И в эту разряженную толпу были замешаны наши офицеры, герои сражений у Дукли, танкисты Лелюшенко и Рыбалко, наиболее отличившиеся командиры армий Жадова, Гордова, Пухова. Их лица, покрытые фронтовым загаром, их наскоро выглаженные и припахивающие бензином кителя создавали резкий контраст с западной дипломатической толпой. Особой группой, не смешиваясь с остальной публикой, как вода не смешивается с маслом, стояли участники Словацкого восстания, партизаны, мои старые друзья, которые, углядев нас с Крушинским, позабыв всяческие этикеты, принялись нас обнимать, целовать и подняли в своем углу такой шум, что вызвали удивленный взгляд президента и строгий взор нашего командующего.
Освободил меня из этого партизанского плена адъютант президента, объявивший, что сейчас будут вручать ордена Республики военачальникам и командирам Красной Армии, отличившимся в боях за Чехословакию. Совершенно неожиданной была весть, что и мне предстоит получить орден. Эта новость так удивила, что я с сомнением и недоверием посмотрел на офицера.
– Шутите?
Он недоуменно взглянул на меня и пояснил:
– Из военных корреспондентов награждены Константин Симонов и вы.
– Симонов? Он здесь?
– Ну да, конечно, вон он возле президента. Разговаривает с дамой в розовом. Вы разве его не знаете?
Константин Симонов! Ну кто же из военно-корреспондентской братии не знал этого человека, не завидовал ему, читая в "Красной звезде" его репортажи, очерки, свежие, интересные, как бы проникающие в глубь войны, помогающие осмысливать ее. Кто из нас, когда находил лирический стих, но декламировал его "Жди меня". И конечно же, кто из нас не знал шуточных, весьма соленых рифм-ловушек, мгновенно распространявшихся по фронтам, как мы говаривали, от Белого до Черного моря, этих шуточных четырехстиший, сочиняемых Сурковым и Симоновым? Но сказать, что знаком с Симоновым, я не мог. Все как-то выходило, что действовали мы на разных фронтах, и лишь однажды во время бурного наступления Второго Украинского фронта по холмам Молдавии пути наши перекрестились на вечеринке в редакции фронтовой газеты. Перекрестились ненадолго, на один вечер.
А на нашем фронте он появился лишь на днях. Появился тихо. Просто однажды у дома, где обитали военные корреспонденты "Красной звезды" майор Михаил Зотов и капитан Фаддей Бубеннов, утром вдруг оказалось роскошное ландо ядовито-яичного цвета.
– Чье? – поинтересовался я.
– Константина Симонова, – с чувством отрапортовал Петрович. Оказывается, он уже успел осмотреть это чудо автомобильной техники. Оно произвело впечатление, – Во, какие у людей машины… Блеск, – не без вызова заключил он.
Но в части Симонов уехал на каком-то более подходящем транспорте. И с владельцем ослепительного ландо увиделись мы лишь здесь, в Испанском зале Града. Подойдя к нему, я на всякий случай отрекомендовался. Он удивленно посмотрел на меня и, мило грассируя, сказал:
– Стаик, стаик, мы уже знакомы… Помнишь Моудавию? Какие-то там Фалешты или Фотешты… Хоошее винцо быо, помнишь?..
А между тем началось вручение. Велось оно быстро, просто. Президент брал из рук своего статс-секретаря орден, протягивал награжденному вместе с кавалерской грамотой, свернутой в трубочку. Были вручены высшие ордена Чехословакии маршалу Коневу, генералам Малиновскому, Еременко, Рыбалко, Лелюшенко, Пухову, Москаленко, Гордову, Кравченко и другим. В конце дошла очередь и до нас. Симонов получил орден Белого льва. Мне вручили боевой Бронзовый крест.
Очень неудобная штука эта кавалерская грамота. Свернутая в трубочку, она погружается в длинный круглый футляр, который в карман не сунешь, приходится все время держать в руках, как некий маршальский жезл. А тут еще идет угощение малознакомым нам способом а ля фуршет, при котором и есть и пить надо стоя.
Если наши военные гости чехословацкого президента быстро освоились с ослепительной роскошью Испанского зала, влились в необыкновенную среду, смешались с ней, то с этим самым а ля фуршетом дело было куда хуже. В наступлении солдат умеет есть и на ходу, а вот стоя орудовать ножом, вилкой да еще балансировать при этом наполненным бокалом – это умение давалось плохо. Говорились всякие хорошие речи, провозглашались здравицы, а ну-ка попробуй поаплодируй хорошему тосту, когда в одной руке у тебя тарелка с едой, а в другой стакан.
Даже со знаменитым танковым командармом Рыбалко, человеком бывалым, произошел казус. Уклонившись от новой шумной встречи с партизанами, я пришвартовался к нему. Он стоял в сторонке от общего кипения, окруженный командирами – танкистами из славного чехословацкого корпуса, с которыми ему не раз приходилось взаимодействовать в боях. Все с интересом рассматривали орден Белого льва, только что полученный командармом. Это крупный и очень красивый орден, в центре которого вычеканен вставший на дыбы лев, очень мужественный лев, с весьма отчетливо обозначенными мужскими признаками.
– А знаете, друзья, этот орден, пожалуй, нельзя надевать при дамах. Рискованно, – пошутил командарм.
Чехословацкие танкисты засмеялись, но командир их танкового полка очень многозначительно ответил:
– Наоборот, товарищ командарм, при дамах-то его и следует надевать. – И совсем уже всерьез добавил: – Что же вы ничего не кушаете? Что вам положить на тарелку?
И тут командарм вдруг увидел на столе грибы. Чудесные солевые рыжики, точпо отлитые из позеленевшей старой бронзы. Ему положили этих грибов, и, к общему нашему удивлению, он налил себе стопку водки. Мне вспомнился разговор во время танковой атаки в Силезии, когда он неожиданно угостил меня каким-то морсом. А тут водка.
– Ничего не поделаешь, рыжик – гриб серьезный, он требует соответствующего сопровождения.
Вот рыжик-то нас и погубил. Возле командарма, грудь которого вся сверкала орденами, стояла статная, очень красивая женщина с розой в высокой прическе, поддерживаемой черепаховым гребнем. У нее было весьма смелое декольте. Сзади оно достигало предельного уровня. Красавица, постреливая любопытными взглядами из-под длинных ресниц, стояла к нам вполоборота, так что мы могли по достоинству оценить ее лебединую шею, мраморную спину и так далее… Так вот рыжик, который Павел Семенович, непривычно балансируя с тарелкой, попытался поддеть на вилку, выскочил из-под этой вилки, описал небольшую траекторию и угодил с тыла в глубокий вырез декольте испанской красавицы, которая, как оказалось, была женой мексиканского военного атташе. Не знаю, что уж там подумала эта дама, но только подняла страшный визг. Мы стояли оцепенев. Командарм, человек, известный своей выдержкой, храбростью, совсем растерялся. Он бормотал извинения, показывая на рыжики на своей тарелке. На его высоком, сократовском лбу выступила даже испарина. Лишь после того как один из чешских офицеров, говоривших по-французски, кое-как объяснил даме суть происшествия, она успокоилась, удалилась, а когда нахальный гриб был извлечен, она как ни в чем не бывало вернулась в зал, обаятельно улыбнулась, протянула смущенному Павлу Семеновичу карточку пригласительного билета и потребовала, чтобы столь знаменитый генерал, которого она назвала советским Гудерианом, оставил ей на память свой автограф. Когда он выполнял эту просьбу, ей-богу, мне показалось, что рука храбрейшего человека дрожала.
