355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Карсонов » Узник гатчинского сфинкса » Текст книги (страница 9)
Узник гатчинского сфинкса
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:22

Текст книги "Узник гатчинского сфинкса"


Автор книги: Борис Карсонов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Завтра? Так неожиданно?

– Сожалею, но ничего поделать не могу. Ваше пребывание здесь порождает много толков и слухов… А там, где слухи, там и доносы.

– Доносы?

Губернатор с улыбкой развел руками, давая понять, что удивляться тут нечему. Скорее, наоборот, странно, если бы их не было.

– Дмитрий Родионович, я, прямо сказать, в растерянности. Нельзя ли мне еще остаться хотя бы на два дня. Мне же нужно кое-что закупить здесь, чего в Кургане просто не найти. Надо распорядиться каретой…

– Конечно-конечно! И постарайтесь уложиться в два дня.

– Я поеду в сопровождении полицейского чина?

– Таково общее положение.

– В таком случае, нельзя ли назначить ко мне унтер-офицера Андрея Ивановича Тюкашева?

– Охотно!

– А можно ли встретиться с Киньяковым?

Губернатор пожал плечами.

– Я бы не рекомендовал. Я знаю этого молодого человека, признаю его достоинства и сам при случае охотно беседую с ним, но… он на худом счету у правительства, и общение с ним считается предосудительным…

Вечером, услышав шум докторской пролетки, Коцебу выскочил к нему на улицу.

– Вы знаете?

– Знаю! – коротко сказал доктор Петерсон. – Опасения губернатора оправданы. Почему торчит тут Щекотихин? Почему не возвращается в Петербург? Уж не имеет ли он секретное поручение шпионить за вами?

– Право, доктор, мне не приходило такое в голову.

– Поэтому-то вы и здесь! – назидательно сказал Петерсон.

– Если я правильно уразумел, то Росси я могу взять с собою в Курган?

Они стояли на дороге, но все-таки доктор оглянулся и прошептал:

– Можете. Но помните, Август, что губернатор ничего этого не знает. Не знает! Вы берете его частным образом, и потому он не будет записан в вашем паспорте…

Пьетро Росси! Или, как все его тут величали, – Петр Русс! Неудавшийся корсар. Он заявился к Коцебу на третий или даже на четвертый день приезда. Невысок, плотен, смугл. Движения свободны, порывисты, точны. Тонкий нос с горбинкой, худощавое, слегка вытянутое лицо с круглыми и черными живыми глазами, длинные, перехваченные сзади кожаным шнурком прямые волосы. По тонкому, вдохновенному лицу – аристократ. Но парусиновая морская роба?

– На каком языке вы предпочитаете говорить? – скромно спросил нанимаемый в услужение Петр Русс, удобнее усаживаясь на длинной скамье.

Коцебу не ожидал такого вопроса и с ответом замешкался.

– Отлично, – пришел к нему на помощь будущий слуга, – итальянский и русский будут у нас на десерт, а теперь поговорим на французском.

И вправду, шельма заговорил на отличном марсельском диалекте.

– Моя жизнь, сеньор, пряма, как рея. Лет двадцать тому назад я служил на российском флоте в Херсоне. А было мне чуть более двадцати – одним словом, салажонок. И замыслили мы не более и не менее, как во время выхода нашего военного фрегата в море завладеть им и, прорвавшись через два пролива – Босфор и Дарданеллы, – уйти пиратствовать в океан.

– Пиратствовать?

– На морских путях к Ост-Индии или Америке. В худшем случае мы могли рассчитывать на Азильное право… Я был марсовым на фок-мачте. Мой напарник, Пазелла – Рваное Ухо, выдал нас. И вместо знойных женщин и бочек рома мы получили кандалы и прямехонький курс на Nord Nord Ouest – Maestro tramontana!..

– Чем могу вам служить?

Пьетро расхохотался. Смеялся долго от души, как смеются люди здоровые и с чистой совестью.

– Если вам надо сшить сапоги, сеньор, – сошью, могу делать сосиски, предложить янки-хашш или испечь хлеб. Могу даже, пардон, познакомить с дамой…

Сошлись на том: Коцебу платит ему три с полтиною в месяц и полный стол.

В эти последние дни Росси был незаменим. Закупали необходимые вещи и провизию: сахар, кофе, чай. Не забыли и бумагу с перьями. Через Росси Коцебу установил связь с Киньяковым. По обыкновению, они записочками назначали встречу у какого-нибудь магазина и фланировали перед витриной, якобы привлеченные товарами.

В последний день, на встрече у роскошного магазина Корнильева, Киньяков заметил на противоположной стороне улицы, на деревянной скамье под старым тополем, некоего господина, лузгавшего семечки, с какой-то дворовой девкой. Господин этот, с лошадиным обличьем, одетый в поддевку простолюдина, показался ему весьма знакомым. Но где и когда он мог его знать? Потом он вспомнил, что когда-то видел его вместе с Катятинским выезжавшим из тюремного замка… Да, да! Сомнений быть не могло. Только тогда он был в синем мундире и на лошадиной голове его красовалась фуражка с двуглавым орлом.

– Август, – с напускным равнодушием спросил Киньяков, – говорили вы кому-нибудь о нашей встрече?

– Боже упаси! – горячо прошептал Коцебу. – Помимо Росси, о ней не знает никто.

– Конспиратор! – похвалил его Киньяков. – Кстати, я давно у вас хотел спросить: кто вам рекомендовал Росси?

– Губернатор. Я обратился к нему с просьбой найти такого человека, который мог хорошо знать здешнюю страну и русский язык. И он не ошибся. Росси для меня – настоящая находка…

– Дай-то бог вам удачи, Август, – сказал Киньяков, – только будьте трижды осторожны…

– Я знаю русскую пословицу: береженого бог бережет.

– Отлично, Август, именно это я и хотел пожелать вам! А книги я ужо пришлю.

Пришел государственный человек с большою медного бляхою на груди и сумкой желтой кожи на левом боку – сенатский курьер Александр Шульгин.

– Не забыл я проститься, Федор Карпыч. С богом вас!

Ах добрая душа! Ах простяга-парень!

– Вот пакет. В нем двенадцать писем: одно жене, другие моим самым преданным друзьям в Германии и России. Вручите его, пожалуйста, моему старинному другу, негоцианту в Петербурге, господину Грауману. Адрес на пакете. От него вы получите за свой труд 50 рублей.

– Не сумневайтесь, доставлю, – сказал Шульгин, и пакет исчез в его отощавшей сумке. (В скобках заметим, что он сдержал свое слово.)

По пути к переезду, к Коцебу подошла какая-то женщина.

– Господин драматург, я читала и смотрела ваши комедии.

– Весьма благодарен вам, мадам.

– Мне особенно нравятся…

– Извините, мадам, я спешу.

– Ах, прошу одну минутку! Я из труппы Тобольского театра и мне поручена роль великой жрицы в вашей пиесе «Дева Солнца». В каком одеянии должна выйти на сцену жрица? Какой костюм я должна себе сшить?

– Мадам, я государственный преступник! Я сослан в Сибирь, и мне нет дела до того, в каком одеянии ходили жрицы в Перу!

– Август! Август! – доктор Петерсон соскочил со своих дрожек. Коцебу бросился к нему навстречу.

– Вот вам лекарства, кои я обещал. Так, это книги Киньякова. Что еще? Чай?

– Благодарю, чай взял.

– Да, вы знаете, Щекотихин-то?

– Что? Что еще? – с испугом прошептал Коцебу, хватая доктора за рукав и притягивая к себе.

– Пустяки, Август. Он выезжает завтра.

– Ага! – закричал Коцебу.

– Да нет же! Все проще. Мужик пропился и ждал одного купца, которому пообещал даром довести до Петербурга по казенной подорожной, если тот возьмет на себя все расходы по его содержанию в дороге. Вот и ждал, пока этот купец завершит тут свои дела.

– И только-то?

– Да, Август. Иногда мы сами усложняем свою жизнь, – философски заключил доктор.

В «Сибирской Италии» наступило лето. Еще недавно стылый Тобол потеплел. Ближе к полудню жаркая хмарь, затоплявшая город, тянула к воде. В те далекие времена не было ни Бабьих, ни иных каких-либо песков. Берега Тобола были окаймлены густыми зарослями ивняка и дерниной. А купальным местом горожан служил отлогий, поросший травой и расцветавший в начале июня желтыми головками одуванчиков берег подле нынешнего Кировского моста.

По примеру курганцев, Коцебу научился пить тобольскую воду пригоршнями. Подходя к берегу, выбирал поглубже ложбинку, чтоб не замутить, и зачерпывал обеими ладонями. Вода была прохладна, чиста и вкусна. И он пил и пил ее, как советовал доктор Петерсон, и чуял в себе бодрость, и силу, и всякие хвори, расстройства и недомогания, кои еще совсем недавно одолевали его, исчезали.

Почти все жители Кургана пили только из реки, ибо вода колодезная была солоновата и для питья не пригодна.

Коцебу удивляла и умиляла простота нравов азиатов, и потому он, привыкший к европейской рафинированной условности, предпочитал купальные часы проводить на берегу Тобола. А чтобы не выглядеть нескромным более того, чем это полагалось по негласному народному допущению, он приглашал с собою своего друга и постоянного спутника Ванюшу Соколова. По обыкновению они усаживались где-нибудь в сторонке на обрубке бревна или старой перевернутой лодке, под тенью тополиного куста. В Записках своих об этом он скажет так:

«Развлечением служили мне долгие и частые прогулки по берегам Тобола. У берегов этой реки были особенные, платьемойные, места, к которым собирались мыть белье и купаться молодые девушки из города. Это купанье представляло собою настоящие гимнастические прелестные упражнения.

Купальщицы то переплывали весь Тобол без малейшего усилия, то ложились на спины и неслись по течению, то резвились, бросались водою, преследовали одна другую, ныряли, опрокидывали и хватали друг друга, – словом, проявляли такую смелость, что неопытный зритель должен был ежеминутно опасаться, что которая-нибудь из них непременно сейчас утонет. Все это делалось, однако, прилично. Из воды виднелись одне только головы, и трудно было бы различить пол купающихся, если бы по временам оне не обнаруживали свои груди, что их нисколько, по-видимому, не стесняло.

Прежде нежели выходить из воды после купания, оне просили любопытных удалиться; если им в этом отказывали, то женщины, стоявшие на берегу, составляли тесный круг около той, которая выходила из воды, и каждая давала ей что-либо из ея одежды, так что она быстро появлялась совершенно одетою».

– Народная жизнь – здоровая жизнь! – говорил Коцебу Ванюше Соколову, наблюдая краснощеких и упругих курганских девушек. – Чтобы тут прожить сто лет, для этого надо всего два условия: воздержание и хороший тулуп. Если провидению будет угодно вернуть меня на родину, брошу все, удалюсь к себе в Фриденталь, буду разводить пчел, колоть дрова и пасти коров. В остальное время читать книжки. Я не тщеславен, больше мне ничего не нужно. Понимаешь, мой несчастный Ванюша, разве не в этом смысл жизни? Ну скажи, скажи, зачем мне эта ожиревшая и развращенная Европа! Пропади они пропадом: и театры, и все эти герцоги и короли!.. Ах, только бы вырваться!

Казалось бы, все мыслимое и немыслимое переговорили. Правда, у Ванюши внешние события выглядели как-то плоско и скудно, особливо на фоне яркого фейерверка взлетов и падений его товарища по несчастию. С равным интересом рассказывал он ему о великом герцоге веймарском и полицейском Катятинском, о мудром бароне Гримме и варваре Щекотихине, о губернаторе Кошелеве и звонаре Сысое. Но о чем бы ни говорили, все сводилось к одному: что делать дальше в этом коловращении бытия? Смириться ли в покорности судьбе или все-таки, пусть даже в безрассудстве, броситься на борьбу с сонмищем ползучих и летающих гидр?

Сегодня наши пилигримы ударились не в болота Тобольной поймы, а на укатанную дорогу Челябы. С утра погромыхивало, но потом грозовая туча, обложившая запад, расползлась, небо очистилось. Прохладный ветерок овевал разгоряченные лица охотников, которые, закинув ружья за спину, бодро шагали по пустынной старинной дороге. Поначалу хотели было завернуть правее на заимку Павлуцкого, который намедни хвастался обилием уток на озерах подле его сенокосных участков. Но, поразмыслив, решили полазить на болотах за деревней Курганной, о которых много говорили, но никто из городских охотников не бывал: семь верст – не баран чихнул.

Не доходя до заимки Первухина, соблазнились безымянным чигиримом, змейкой выплеснувшимся из Тобола и терявшимся в непроходимых зарослях ивняка и клена. Там, за плотным зеленым валом, что-то плюхалось и плескалось в воде. Кричали чибисы, кулики, вспархивали едва ли не над головою какие-то большие серые птицы.

– Без лодки тут делать нечего, – сказал Коцебу.

Обогнув небольшое болотце, они вновь вышли на дорогу, и вдруг Ванюша, шедший впереди, остановился.

– Смотрите! – почему-то шепотом сказал он.

Слева от них шелестела березовая роща. Она была, как библейский мир: молода, зелена и кудрява. Она выходила откуда-то с низа, от самой реки, и шла все вверх и вверх, подступая совсем близко к отлогому зеленому кургану, подозрительно круглорукотворному. А в сотне саженей от него возвышался огромный черный крест. Он стоял на крутом берегу Тобола, как несокрушимый страж вечности. Позади него ничего не было, только небо.

– Да-а! – сказал Коцебу.

Они подошли. Следы некогда глубокого, а теперь осыпавшегося рва, заросшего мать-и-мачехой и кустами тальника, указывали на довольно обширную площадь, которую он окружал. В восточной части этой площади и стоял крест. Он являл собою круглое бревно с перекладиной. Обожженный солнцем, поливаемый дождями, за долгие годы крест потемнел и задубел до костяной крепости.

По гребню рва кое-где еще торчали, будто зубья дракона, обуглившиеся пни каких-то крепостных сооружений.

Площадь вместе с рвом с огромной крутизны обрывалась в Тобол. И видно было, что когда-нибудь река полностью сожрет ее, если некая природная катаклизма не встанет на пути сего обжорства.

– Наверное, тут и был старый город.

– Да, скорее всего, мы на месте Царева городища.

Поблизости, из рощи, доносились глухой стук топора, какие-то голоса. Потом скрип телеги, и, наконец, в пустом березовом прогале показалась лошадь с дровами. Мальчик лет десяти сидел на возу и правил. Позади шли старик и женщина. У рва, подле коего проходила дорога, они остановились.

– Бог вам в помощь, – сказал Ванюша Соколов. Он узнал старика Юрганова.

– Благодарствую, люди добрые, – снимая картуз, ответил Юрганов.

– Далеконько, Василий Антипьевич, дровишки заготовляете.

– Ну что ты, Ванюша! Подле города уж лет тридцать как все выбрали. Теперь сюда али на Увал. Но в пойме дорога плоха, местами колеса по ступицу в грязи тонут. Есть еще по Ялуторовской дороге… Далековато.

Они уселись на южном склоне рва. Юрганов смастерил цигарку, высек огонь, закурил. Матрена Савельевна, жена его, достала тяжелый кувшин.

– Не побрезгуйте, – сказала она, наливая Коцебу деревянную кружку кваса.

– Это мой младший, Егорка, – сказал Юрганов, кивая на мальчишку, который успел отпустить у лошади чересседельник и кинуть ей клок сена.

– А мы вот с Федором Карпычем в первый раз тут. Смотрим вот, удивляемся: город-то был небольшой.

– С нонешним, конешно, не сравнить. Но и не так уж и малый. – Юрганов повел своей загорелой, жилистой рукою по полуразрушенным контурам рва. – Это едва ли четвертая часть, что осталась от городища.

– А где же остальные части? – с наивным нетерпением набросился на него Коцебу.

– Тобол-батюшка взял. Отец сказывал, что первым подмыло подворье Степана Чеусова, а потом чуть деда Тихона вместе с избой не унесло. Вот они-то самые первые и переселились на новые места. Тихон дом свой поставил у чигирима – нынче Тихоновкой зовут место это, а Чеусов на версту далее облюбовал. Тоже теперь деревня там. Деда Чеуса я помню. Мне и годков-то тогда – вот как Егорке нонче. Крупный был, голос, как у колокола, и сабля на боку. Тут вот, где ноне крест, церковь стояла…

Саженей в семидесяти от крепостного рва с северной стороны Юрганов остановился подле небольшого холмика, у края которого росла кривая, почерневшая от пня береза. Едва приметное углубление заросло густым и сочным пыреем с цветами лютика и молочая.

– Егорка! – позвал Юрганов. – Смотри и примечай. На этом месте дед твой Антип Юрганов родился. Тут-ко, значит, родители мои живали. В крепости-то самой, как рассказывали, мужики не жили. Там-тко пушка стояла, ну, солдатская казарма, да обчественные запасные магазины. Церковь опять же в крепости была. А слободчики-то все вокруг нее на приволье домы и скотские дворы ставили. Может, когда давно и живали, да то время, чай, никто и не помнит. Куда столько помнить – сто лет, как город отсель ушел!

У подножия кургана, заросшего ковылем и редкими кустами вишенника, паслись коровы и овцы.

– Без пастухов, что ли? – спросил Соколов.

– Без догляда нельзя, – сказал Юрганов. – Да тут особливо куда им бечь-то? Травы хороши, а в Тобол не полезут. Во-о-н она, деревня-то, видите?

Коцебу и Соколов привстали. В версте среди тополей они увидали серые дощатые крыши нескольких домов.

– Курганка, – сказал Юрганов. – Они тоже с тутошнего места снялись.

– Почему, Василий Антипович, городище сие именуют Царевым? Что, царь, что ли, какой тут жил?

– Э, Ванюша, с испокон веков так кличут. А никто и не знает почему. А может, кто и знает. Курган-то этот тоже зовут Царевым. Так и пошло: Царево городище, Царев курган… Может, и вправду цари тут какие жили. Кто знает. Слыхал я об етом кургане рассказы разные… И про степного киргизского царя, и про дочь его, вроде бы тут похороненную, и про разные богатства при ней. Да все, чай, придумки.

– Грех тебе, старый, языком трепать, – строго сказала жена его, до сей минуты молчавшая, Матрена Савельевна. – Чай, помнишь, как отец Наркис о том вещал.

– Да полно! Так и поверю я про огненных коней да золотую колесницу…

– Я тоже эту легенду слыхивал и не один раз, – сказал Соколов своему другу.

С крутизны Тобола открывалася даль неизмеренная, тонувшая в темной полосе не то лесов, не то засиневшего горизонта. Коцебу показал на эту даль Юрганову, спросил:

– Если ехать туда все прямо и прямо, то как далеко до киргизских становищ?

– Э, мил человек, нешто так и найдешь их. Становища не города и не деревни. Ноне они тут, а завтра, глянь, уже в другом месте, где выпасы лучше.

– А далеко ли кочуют?

– Так по-разному. Лет двадцать-тридцать назад они почти до города доходили. Не всяк решался без опаски за город выйтить. Зазевавшегося схватят, к хвосту лошади привяжут – и в степь. Кричи не кричи – ничто не поможет. Приволокут, и если пленник жив, оставляли у себя или в Бухарию продавали в невольники. Вот Матрена, чай, тоже помнит… Расскажи, как тебя заарканили.

Матрена Савельевна недовольно махнула рукою. Не хотела говорить о тех временах. Да и засиделись, пора домой.

Охотники тоже решили не идти на болото, а возвращаться в город берегом Тобола.

Опять, в который раз, Коцебу обсказывал план побега через степи. Ванюша хмурился и молчал.

– Бежим? – громким шепотом неожиданно спрашивал Коцебу.

Ванюша вздрагивал, глаза в немом страдании взывали к милосердию. Но Коцебу, казалось, уже ничто не смогло остановить.

– Я чепан тебе достану, – зловеще шептал он.

– Не надо! Не хочу чепана!

– Ну тулуп и шапку-малахай.

Соколов отрицательно махал головою, но не тут-то было. Страстные слова, перехваченные волнением и мятежным чувством, действовали как заклинания. С ужасом Ванюша вдруг почувствовал, что сопротивляться их мистической силе он не властен, и, как кролик перед удавом, хотя и пятился назад, но иная сила, еще более властная, толкала и толкала его в пасть.

– Побег через степи Киньяков отверг. А вот если чепан или тулуп достать, да ежели бороду…

– Боже, какую бороду?

– Дурачок, – ласково уговаривал Коцебу. – Без бороды нельзя. Ну если не бороду, то хоть бы усы… Такие, знаешь, обвислые, и чтоб сосульки на них…

– Зачем тулуп, зачем сосульки? – с ненавистью спрашивал Соколов.

– Простяга, – умиленно говорил Коцебу. – План Киньякова таков: надо негласно достать экипировку русских ямщиков. Переодеться и в каком-нибудь людном торговом селе незаметно присоединиться к одному из караванов, возвращающихся из Китая в Россию. До гениальности просто.

– Что ж в таком случае он до сих пор не воспользуется этим?

– Вот и я его о том же спросил. Сказал, что братьев жалко. Сказал, что побег обязательно скажется на их дальнейшей судьбе.

– Неужто решитесь? – замирая душою, спросил, наконец, Соколов.

– Только вместе. Одному нельзя. Ну ты подумай, какой такой русский ямщик, в армяке, с разбойною бородою и подстриженный по-казацки, в кружок, вдруг заговорит с дичайшим иностранным акцентом?

А, то-то вот! Ты – другое дело. Блондин с голубыми глазами… Я буду изображать при тебе друга, свояка, партнера – кого угодно, но у меня будут «болеть» зубы: флюс, свинка, испанская язва или тропическая лихорадка – согласен на все, я нем!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Меня очень занимало, что высшее общество в Кургане, по описании Коцебу, по образу жизни сохранило до моего прибытия в этот город все свои привычки и предания старины во всех малейших подробностях; впрочем, тридцать три года составляют небольшой промежуток времени.

Декабрист А. Е. Розен».

Пройдоха Росси не придумал ничего иного, как на расписном деревянном подносе (и где только он мог его достать?) торжественно преподнесть своему хозяину какую-то бумагу в нарядном конверте. Коцебу не любил, когда ему мешали за письменным столом.

– Сеньор, соблаговолите принять и снизойти до просьбы! – с подчеркнутым подобострастием и смирением, с немыслимым жеманством и всепокорностью он, в лучших традициях английских аристократов, не доходя два шага, преклонил колено и затем изящнейшим движением подвернул под белые рученьки литератора конверт на подносике.

– Пьетро, я ей-ей тебя выгоню, если не угомонишься со своими фокусами!

– Ах, ваше сиятельство! Увы, вы не оригинальны. На то и существует наш брат, чтобы на нас срывать досаду за хаос и неустроенность божьего мира.

– И вы еще недовольны? – изумился Коцебу. – Воистину человек – существо юродивое!

В незапечатанном конверте лежала бумага, сложенная пополам.

«Милостивый государь, Федор Карпович, Иуда Никитич и Гликерия Неокталионовна, по случаю дня ангела Иуды Никитича, покорнейше просят вас прибыть к нам сего дня, к двенадцати часам пополудни».

– Пьетро, но ведь Иуда Никитич мне о том же ныне утром сам говаривал?

– То не в счет. Согласно римскому праву, сказанные слова к делу не подошьешь, только бумагу. Вот, к примеру, вы, сеньор, уже вознамерялись игнорировать устное приглашение?

– Тысячу чертей! Откуда тебе известно?

– О, святая мадонна!.. Однако бумагу вам не обойти. Дудки. Или пишите в верхнем углу на ней резолюцию, или через полчаса извольте облачиться в черный фрак с красной розой в петлице и в белые перчатки. На голове цилиндр, панталоны бархатные до колен.

– Что мелешь? Какой фрак, какие розы?

– Согласно этикету при Вестминстерском аббатстве, данный случай попадает под черный фрак с розой и панталонами…

Дом заседателя уездного суда Иуды Никитича стоял на Троицкой улице в непланном месте, стало быть, старинной постройки. Но высокое крыльцо было новым, и у двери не деревянная колотушка висела, а укреплен медный колокольчик с длинным ременным шнуром. Такого колокольца, кажись, более ни у кого в городе не было.

Коцебу на секунду остановился. Его так и подмывало дернуть за бронзовое кольцо, но дверь была распахнута настежь, и он, подавив озорное искушение, смиренно прошел сени и открыл дверь в горницу. И едва он это сделал, как на него опрокинулся шквал, гром, гул, будто швырнули его в трубу иерихонскую.

Малость погодя, оправившись от первоначального шока, увидал он перед собой веселую банду орущих и трубящих молодцев, тем пуще усердствовавших, когда примечали нежданный испуг гостя.

Итак, оглядевшись, он увидал тут весь высший свет города: судью Федора де Грави, уездного исправника Степана Мамеева, секретаря суда Андрея Бурченинова, дворянского заседателя Егора Гартмана, сельского заседателя нижней расправы Григория Голикова, купцов Михайло Смирных и Егора Саматова, бывшего уездного исправника Николая Бошняка. Еще были тут и надворный советник Александр Павлуцкий, титулярный советник Карагаев, врач, мещане, канцеляристы, и напоследок углядел он дьякона Алексея Топоркова. Городничего Василия Чекунова не было, был в отъезде.

Впрочем, пусть сам Коцебу, своими словами расскажет нам о том, как он праздновал именины заседателя уездного суда. Тем более, что записи сделал он, по своему обыкновению, в тот же вечер.

«…И вот сия расхристанная банда, называемая здесь певчими, следила за входившими и, завидя очередную жертву, набрасывалась на нее всей мощью своих луженых глоток. А чтобы усилить звук, они прикладывали руки к губам, и так орали во все горло!

На громадном столе стояло блюд двадцать, но не было ни приборов, ни стульев вокруг. Наверное, это имело вид завтрака или закуски. Преимущественно тут находились пироги, приготовляемые обыкновенно с говядиною, но на этот раз с рыбою по случаю поста.

Кроме этого, стояло множество холодной рыбы и несколько пирожных.

Иуда Никитич с огромной бутылью водки в руках ходил по комнате и торопился угощать своих гостей, которые постоянно пили за его здоровье, но, к величайшему моему изумлению, не пьянели!

Вина не было вовсе. Вообще, во всей Сибири я нигде ни у кого не пил вина, за исключением губернатора в Тобольске. Вино у него было довольно сносное, русское, которое он получал, если я не ошибаюсь, из Крыма. Вместо вина хозяин угостил нас другою редкостью – липецом, или еще называют ее медовухой, желтого цвету, весьма коварным напитком, который очень ценится в Сибири, так как в этой стране нет пчел. Однако все гости, кроме меня, предпочитали водку…»

Коцебу с нетерпением ждал минуты, когда отворят белую дверь в другую комнату и попросят садиться за стол. Но пока он так думал, он вдруг обнаружил, что гости незаметно куда-то исчезают. Вот только что разговаривал с исправником Степаном Осиповичем, а потом едва перекинулся парой слов с Павлуцким, но когда опять захотел сказать что-то Мамееву, того и след простыл. Уходили по-английски. Вот уж он остался тут чуть ли не в одиночестве. В растерянности топтался вокруг обильного стола. С полупустой бутылью ходил за ним во след Иуда Никитич, подстерегая момент, когда бы можно было «дорогому гостю» еще всучить посошок. И тогда он, наконец, понял, что пора и ему убираться отсюда подобру-поздорову, пока совсем не споили.

На выходе столкнулся с судьею Грави.

– Как это понимать, Федор Иванович, конец?

– Ну что вы, Федор Карпыч, это только начало: червячка заморили. Теперя каждый уходит домой спать, а в пять часов снова все соберутся. Так что вы, голубчик, уж не забудьте пожаловать…

«К назначенному часу я опять заявился, – читаем мы у нашего летописца. – Сцена несколько изменилась: большой стол по-прежнему стоял посреди комнаты, но вместо пирогов, рыбы и водки на нем красовались в множестве сладкие пироги, миндаль, изюм и китайские варенья отменного вкуса; из их числа особенно выдавался род желе или компота из яблоков, нарезанных ломтиками.

Теперь появилась хозяйка дома, молодая и привлекательная особа, и вместе с нею вошли жены и дочери гостей.

Подали чай с французскою водкою, пунш, в котором лимон заменяли соком клюквы. Поставили карточные столы и составили бостон, тянувшийся до тех пор, пока спиртные напитки позволяли игрокам отличать дам от королей.

После обильного ужина все, наконец, разошлись…»

В воскресенье, после обедни, по пустынной Береговой улице шествовали два человека. Тот, что впереди, был одет в свободный шелковый халат, с тростью в руке и в широкополой шляпе, а позади него бодро вышагивал не привычный для здешнего края молодец в белой парусиновой морской робе, с длинными волосами, закрученными в пучок и перехваченными ременным шнурком. На ногах – сандалии на деревянной подошве. В руках он нес корзину.

Вы уже догадались, дорогие читатели, что перед вами наши герои.

Росси насвистывал какую-то бодрую песенку про соленый ветер и кливер-шкоты, про то, как смуглянка ждет под пальмой бродягу-моряка.

– Сеньор, а все-таки ваш демарш я расцениваю, как недоверие, что уязвляет мою легкоранимую душу.

– Я исполняю всего лишь предостережение губернатора, – в тон ему отвечал Коцебу. – Мне было недвусмысленно сказано, что ты плут и пройдоха.

– О, святая мадонна! За такую клевету в цивилизованном государстве я бы получил по суду целое состояние в качестве компенсации… Свои мемуары я озаглавлю так: «Благородная жизнь сеньора среди варваров».

– Не болтай. Давай лучше прикинем, чем нам запастись на неделю.

– Сеньор, положитесь на меня. Пьетро Росси не даром ест свой хлеб.

В те времена в Кургане не было магазинов. По воскресным дням за Троицкой площадью, не берегу чигирима, собирался базар. Он привольно заполнял специально построенные торговые ряды, а заполнив, как дикая трава, растекался по лужайкам и ложбинкам аж до самого Тобола. Не только горожане, но и жители близлежащих деревень везли сюда продукты своего труда. А иной раз на базар приезжали из дальних сел и крепостей. Например, в прошлое воскресенье появились тут степные киргизы, пригнавшие на продажу своих коней.

– Петруха, серьгу тебе в ухо!

– А, Степан, как заказ?

– Вчерашнего копчения, подходи, забирай. – Степан сорвал холстинку с плетенки, на которой лежали янтарные шматы сала. Горьковатым, приятным дымком пахнуло от них. Степан взмахнул широким ножом – и длинная тонкая лента очутилась в руках Росси. Взмахнул Степан второй раз – и еще одна лента легла в руки Коцебу.

В меру солоноватое, нашпигованное специями и какими-то дикими травами, как делали еще наши языческие предки, сало приятно холодило и само таяло во рту.

– По две копейки фунт.

– Браво, Степан! Беру три за пятак!

«Ей-богу, этой копейки мне не видать», – подумал Коцебу.

Сбоку у торгового стола топчется некая бабуля.

– Матрена Васильевна, как, голубушка, здоровьицо? Так, так. Ужо спрашивал о вас. Говорят, что, мол, лихорадка у нее. А порошки-то пили? Чай, пользительны, они помогут.

– Спасибо тебе, Петруша, спасибо, касатик. Не возьмешь ли вот ету корчажку молочка топлененького? Бери, бери такось. С пенкой тута, как любишь…

«Шельмец, ставлю сто против одного – у меня лекарства ворует».

Говядину продавали по полторы копейки за фунт, курица стоила столько же.

– Мясо у нас есть, нынче брать не будем, – сказал Росси, – а вот хлеб на исходе. Возьмем вот эти два каравая.

– Какова их цена?

– Сеньор, разве Христос спрашивал цену хлеба?

– Боже! Да тебе бы советником у самого Понтия Пилата!..

– Можете записать в свою книжицу: хлеб стоит… около полукопейки за фунт.

– Около? – рассеяно переспросил Коцебу.

– А масло? Вон видите – от трех до четырех копеек фунт. Это тоже – около. Как же, сеньор, вы будете меня учитывать?

– Пьетро…

– Вчерася, как вы изволите знать, я приготовил жаркое из зайца. А знаете, сколько я за него заплатил?..

Высокий и тощий мужик с рыжеватой бородкой весело зазывал в мясной ряд, где на толстом сосновом чурбане рубили на большие куски парную говядину. Тут же на столе, обложенные свежей крапивой, предлагались бело-розовые тушки зайцев.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache