Текст книги "Мадам Гали. Свободный полет"

Автор книги: Борис Громов

Соавторы: Юрий Барышев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Нет, это не твой цвет. Никакого фиолетового и бордо.

– Мишель, – ныла Гали, – почему я должна отказаться от этой юбки?

– Гали, запомни две вещи. Во-первых, как говорил Оскар Уайльд: «Когда на женщине почти нет одежды – это признак отчаяния». Во-вторых, у женщины, да и у мужчины тоже, должен быть стиль. Если ты, разумеется, хочешь быть Женщиной. Понимаешь, что я имею в виду?

Гали понимала и ценила советы любовника.

Мишель обладал изысканным вкусом, знал западную моду и воспитал в Гали любовь к неброским, но стильным классическим туалетам от дорогих парижских домов. Мишель также подобрал ей косметику и отыскал именно те ароматы, которые стали ее hall mark[14]14
  Фирменный знак (фр.).


[Закрыть] на долгие годы.

Мужчины закончили лепить из нее Женщину к английскому совершеннолетию. Когда Гали исполнился двадцать один год, она прекрасно владела искусством обольщения – сексуальным и интеллектуальным.

Стильная, великолепно одетая красавица, лишенная каких-либо принципов. Хотя один принцип, точнее, девиз у Гали имелся: «Главное качество денег – это их количество». Вряд ли в ту пору она знала, что это слова Талейрана.

Она ложилась в постель с любым или почти с любым мужчиной, у которого имелись Деньги. Она поднялась до уровня валютных «жриц любви» (по иронии судьбы, этот титул бескорыстных храмовых служительниц великой силе Плодородия люди присвоили ударницам Венеры Коммерческой). Она ненавидела мужчин и любила испытывать на них свою власть.

Мужчинам она обязана тем, что живет в Париже. Мужчина вправе обязать ее спать с таким, как Люсьен. «Ты сама выбрала дорогу, моя милая», – вздохнула Гали и позвонила консьержке – пусть забирает пожитки Люсьена. Но ее мятежную душу волновали не только мужчины. Иногда у нее возникали иные желания.

Часть третья
ТАЙНЫЕ СТРАСТИ И СБЫВШИЕСЯ МЕЧТЫ

…565-46-3-313-16-546-464-51-65-44-135-998-71-3587-4-6-53-5652-05-474…

…на Клиффорда Хатчинсона 10-й отдел КГБ СССР материалами не располагает…

Глава 11
ВЕРСАЛЬСКИЕ ЗАБАВЫ

В детстве тайным развлечением сестричек Бережковских была игра «в святого Августина». Книги – в доме имелась скромная, но прекрасно подобранная библиотека – Софья Григорьевна от девочек не прятала, но одна вещь постоянно находилась под замком. В те дни, когда мать после школы отправлялась на уроки (а значит, будет дома к вечеру), Галя доставала из комода ключ и отпирала заветный ящик письменного стола. На диван водружался огромный альбом репродукций старинных немецких гравюр. Каждый плотный слегка пожелтевший лист оберегала тончайшая папиросная бумага, и девочки старались как можно бережнее обращаться с запретной книгой. Открывалась заветная страница – «Искушение святого Августина». Кто такой Августин и что значит «искушение», Галя и Изольда не знали, однако их завораживали обнаженные тела мужчин и женщин, переплетающиеся в замысловатых позах. От картинки исходила какая-то завораживающая бесовская сила, которая мгновенно захватывала детей, и через несколько минут в комнате начиналась самая настоящая вакханалия. Девочки прыгали и извивались, исполняя неведомый танец, а потом набрасывались друг на друга, подражая изображениям на картинке. Женщиной всегда оказывалась Изольда. Ее пугала неистовая, часто агрессивная страсть, с которой Галя тискала тело младшей сестры. Старшая получала от происходящего явное наслаждение и не скрывала удовлетворения, когда напуганная безудержными ласками-терзаниями младшая просила пощады.

Годам к четырнадцати игры сами собой прекратились, о них обе девочки и не вспоминали. Но однажды, в крошечной кабинке раздевалки на пляже Татарово, Гали обнаженной грудью коснулась мокрой спины своей подруги Люды, или, как ее называли в компании, – Люсьены.

– Прости, но здесь так тесно, – извинилась Галя.

– Зато ведь приятно? – Люсьена откровенно смеялась. Она повернулась и беззастенчиво рассматривала подругу. – Так ты еще не пробовала?.. Не горюй, Галька, все у тебя впереди. Я это вижу.

Мужчины давно не представляли тайны для опытной и просвещенной не по годам Гали Бережковской. Они проложат путь к ее намеченной цели – богатству, и секс с ними – кто говорит о любви? – способ добиться желаемого. Что из того, что данное занятие нравится ей и само по себе, она и не скрывает. Но женщины?..

«Олицетворение» содержания картины «Искушение святого Августина» служило первым всплеском еще не разбуженной чувственности. Московские приключения взрослой Гали не оставляли времени для желаний, дремавших в глубинах подсознания. Только в Париже, в кругу обеспеченных и «раскрепощенных», у нее возникнет сексуальный интерес и к дочерям Евы. Была ли она бисексуальной от природы? Конечно, определенный «гормональный крен» имелся, но, пожалуй, не меньшую, если не большую ответственность за эти эксперименты следует возложить на стереотипы, господствовавшие в головах «избранных», и на… банальное любопытство. И, конечно, на любовь к прогулкам по краю пропасти.

Все, на что накладывалось «табу», Гали пробовала «на зуб»: каков вкус запретного плода. Именно сладость запретного плода станет определяющим моментом всех ее поступков и устремлений. Будь то рискованные поездки с карточкой ассоциации частнопрактикующих врачей на лобовом стекле «мерседеса» или махинации с контрабандным антиквариатом и – как высшая степень приобщения к «деликатесам» цивилизованного мира – чувственные эксперименты с братьями и сестрами по полу. Сексуальная свобода, как известно, не знала границ: двое, иногда трое любовников сразу – обычное дело. Если Гали читала дневники Александры Коллонтай, то с удовольствием поставила бы свою подпись под лозунгом валькирии русской революции: «Конечно, и у женщины бывают периоды повышенных сексуальных запросов… Чем богаче личность, тем любовь многограннее, красивее, богаче, тем меньше места для узкого сексуализма – дорогу крылатому Эросу!»

Вот и Гали иногда хотелось выйти за рамки «узкого сексуализма». И, как типичный представитель «цивилизованного мира», не догадывающийся, какой глубинный смысл потеряла «Камасутра» в западной интерпретации, мадам Гали кинулась порхать от одного запретного плода к другому, пытаясь «поймать кайф» в обманчивой новизне ощущений. И даже убедила себя, что это ей удается: известное дело, сладость запретного плода – не столько на языке, сколько в уме…

Однако именно в кругу, где вращалась успешная и богатая мадам Гали – кругу известных деятелей бизнеса и культуры, – выставлять на всеобщее обозрение свои «нестандартные» увлечения не было принято. Для этого существовали закрытые клубы, куда нередко принимали лишь по рекомендации и где строго соблюдалась тайна любителей «острых ощущений». Одно из таких заведений располагалось вблизи королевского дворца в Версале. Гали познакомили с этим клубом после развода с Легаре, и она стала бывать здесь довольно часто. Приезжала с любовниками, позднее с очередным долгосрочным сожителем – архитектором мсье Рене. Развлечения здешние служили главным образом телу и, увы, тоже могли приедаться. Но однажды Гали удалось поучаствовать в нетрадиционной программе – в остросюжетном психологическом спектакле, ею же и поставленном.

Внешне версальский особняк для экзотических утех весьма непримечателен. Строгий трехэтажный дом, выдержанный в классическом стиле, без излишеств, стоит на поляне в окружении каштанов. Подъездная дорога ведет прямо к парадному входу. Камеры слежения, тогда еще не вошедшие в повсеместную моду для казино и фешенебельных заведений городов Европы, бесцеремонно осматривали прибывающих. Открывались парадные двери, и швейцар, с безупречной внешностью члена палаты лордов английского парламента, приглашал гостей в гардеробную, где не менее вышколенные лакеи принимали шляпы, плащи и шубки. Мраморная широкая лестница в один короткий марш заканчивается круглой площадкой. Замысловатый рисунок площадки, выложенный цветным мрамором, создает иллюзию восточного ковра, сотканного искусными мастерицами далекого прошлого. Три открытые арки – две по краям площадки и одна посередине – завлекают в просторные глубокие залы. Центральный холл замыкали пять ступеней, ведущие в ресторан. Создатель интерьера позаботился о том, чтобы здесь пищу вкушали с наивысшим комфортом: не только компания на четверых или парочка получали максимум удобства, но и любителей уединения дожидались столики на одну персону, заботливо расставленные в разных местах небольшого зала. Принцип клуба, рассчитанного на ограниченное число гостей (и по количеству, и по качеству), весьма справедлив: минимальное число гостей имеет право получить максимум удовольствий.

Здешняя кухня отличалась изысканностью и кулинарного искусства, и оформления подачи кушаний. Лозунг лидеров «новой кухни»: «Долой блюда, да здравствуют тарелки!» – здесь не приветствуется. И блюда севрского фарфора на несколько персон традиционно ставят в центр стола. Гали и Рене, как всегда, уютно устроились у стены.

– Какие устрицы у вас? – Гали обожала бузигские.

– Утром, мадам, как раз доставили именно бузигские.

– Замечательно. Мне с шампиньонами, а тебе, Рене, запеченные… Жареный мерлан, салат, разумеется.

Но сюда приезжают не ради ужина – отличных ресторанов в Париже достаточно. Легкая закуска и бокал вина – лишь некая обязательная прелюдия к действу, которое разворачивается здесь до поздней ночи.

– Хочешь еще устриц?

– Нет, дорогой. Поторопись, видишь – Анри и Луиза уже выходят.

В роскошно обставленной гостиной, стены которой украшали гобелены восемнадцатого века, гости устраивались в креслах. Маленькие столики намекали на то, что сюда подадут вино, кофе или мороженое – все, что пожелаете.

– Вот это номер! – вдруг присвистнула Гали.

– Что случилось, дорогая? – Рене раздражали громкие звуки.

– Ты видишь, кто там сидит?! Да не туда ты смотришь, Рене. Слева от нас. Дама в сиреневом и мужчина, он словно уксусу наглотался.

– А, вижу, ну и что?

– Это же Нина, дочь… – Гали назвала имя одной из самых высокопоставленных персон Советского Союза.

Члены семьи государственных деятелей такого уровня в обязательном порядке сопровождались сотрудниками Комитета государственной безопасности. Спутник Нины действительно сидел с кислым видом: ему порядком надоела высокопоставленная дочка, хотя визит во Францию начался всего четыре дня тому назад. Нина официально входила в состав делегации советских деятелей культуры, что-то вручала французским музыкантам «от имени и по поручению».

Едва слышно журчала музыка, обволакивая присутствующих сладкой истомой. Невидимый Шарль Азнавур упрекал ненасытную «топ атиг» Изабель за чересчур страстный темперамент, но на самом деле всем было ясно, что Изабель – молодец. Соседка Гали поднялась и направилась к лысоватому мужчине напротив. Она положила руку ему на плечо, потом засунула за воротник рубашки, нежно поглаживая спину мужчины. Спутница лысоватого оставалась безучастной к происходящему. Лысоватый усадил даму на колени, начал расстегивать ее блузку и зарылся лицом в грудь женщины. Тем временем к его спутнице устремился высокий мужчина в очках, как две капли воды напоминающий министра республики, на ходу расстегивая «молнию» брюк. Вскоре все происходящее напоминало ожившую картину «Искушение святого Августина», с той разницей, что участники теперешней оргии не утруждали себя полным освобождением от одежд. Совокуплялись жадно и непристойно. Знаменитую актрису повалил на стол иностранный дипломат. Юбка женщины задралась до подбородка, а прекрасные ноги в лаковых лодочках тряслись над пушистым ковром в такт усилиям самца. Двое мужчин – худой верзила и низенький крепыш – долго никак не могли поделить очаровательную блондинку. Наконец, пока крепыш торопливо скинул-таки брюки, а блондинка – трусики, второй готовился к бою, наслаждаясь стонами блондинки. Жалобы Азнавура потонули в общем сопенье, кряхтенье и воплях.

Мужчина, сопровождавший Нину, безуспешно пытался увести даму. Дочь государственного деятеля, раскрыв рот, заглатывала происходящее. Миловидное личико светилось тайной надеждой: а вдруг кто-нибудь пригласит ее разделить радости всеобщего распутства. Однако желающих приобщить Нину к наслаждениям обожравшегося высшего света Франции не находилось. Надо сказать, женщина ничем не рисковала: по неписаным правилам игрищ, если первое прикосновение встречало отказ – попытка не повторялась. Гали, закончившая развлекаться с женой приятеля, который трудился над худощавой немецкой журналисткой, посмотрела в сторону парочки из родной страны. «А не потрепать ли нам залетным птичкам нервы?» – И она развязно шлепнула ладонью по плечу комитетчика:

– А не потрахаться ли нам, дружок?

Услышав родную речь в исполнении французской красотки лесбиянки (бедняга волей-неволей наблюдал процесс общения современных Сафо), парень обомлел. Похоже, лесбиянка – тоже комитетская (он не ошибся!) и заложит его по полной программе. Парень понятия не имел, куда завезла его товарищ Нина; справиться у коллег насчет благонадежности заведения – что он просто обязан был сделать – охранник вовремя не удосужился. И теперь с ужасом думал, как для начала выбраться из окаянного клуба. Капризная принцесса оттягивалась по полной программе и не собиралась лишать себя удовольствия от зрелища, очевидно хорошо ей знакомого, и огрызалась: «Отстань, Витя. Еще рано!» И комитетчик безропотно подчинялся. А что ему оставалось – только скандала для полного счастья не хватало.

Через пятнадцать лет Виктор оставит службу: сотни опытнейших и порядочных офицеров Комитета не могли примириться с тем, как Вадим Бакатин, сдавший американцам систему прослушивания нового здания их посольства, методично разрушал систему государственной безопасности России.

Профессионалов подхватывали «на лету» – не успел Виктор отметить все позиции обходного листа, как уже получил приглашение возглавить отдел, обеспечивающий безопасность бизнеса одной из крупных отечественных компаний. И однажды ему довелось вспомнить свои муки во время версальских забав высокопоставленной дочки, только теперь ему было не страшно, а противно до тошноты, ибо увиденная картинка оказалась еще омерзительней. Пропадавшую трижды в неделю по вечерам жену одного из совладельцев компании он обнаружил в борделе, где жрицами любви служили исключительно замужние и богатые дамы. Обремененные добычей прибыли, их мужья не отличались подвигами на поле семейного секса, и жены решили компенсировать нанесенный им ущерб.

Но это будет потом, а сейчас он, вспотевший до трусов, вглядывался в персонажей, пытаясь определить, кто еще кроме этой бабы здесь «при исполнении»? С карьерой в органах бедняга уже простился и мысленно подсчитывал, сколько ему могут дать. Однако после слов Гали встревожилась и Нина: в случае чего ей тоже нагорит. И лихо. Могут лишить поездок. И откуда взялась эта шлюха? Гали же продолжала развлекаться от души:

– Соглашайся, дружок. Получишь несказанное удовольствие, гарантирую!

Наконец ей надоело издеваться над парнем – коллега все-таки. Нина давно уже была на грани обморока от страха.

– Бери свою даму, мужик. И проваливай. На будущее – интересуйся, куда лезешь.

Пробираясь сквозь слегка притомившихся граждан и не граждан Республики, Виктор пытался сообразить: как понимать эту бабу – заложит или нет?

– Ты с ними знакома? – поинтересовался Рене, когда Гали опустилась в кресло. Он уже привел в порядок свой костюм и возился с галстуком. – Помоги, дорогая. И зачем я его снимал сегодня, сам не пойму?

– Оказывается, в версальском дворце есть зал «Малые забавы». – Гали отпила глоток воды. – Интересно, чем они там занимались?

Конечно, подобные экскурсии возникали скуки ради – когда она отдыхала от очередной интриги и томилась в ожидании следующей. Гали не могла существовать без «дела». И судьба сжалилась над ней – собственной персоной, целый и невредимый, на горизонте появился Эдуард Бутман. Разыскал ее сам, позвонил.

Появление призрака из прошлого ввергло Гали в шок.

Глава 12
СВИДАНИЕ НА РЕЙНЕ

Альштадт – не тронутый временем и человеком прекрасный островок Средневековья в центре современного индустриального Кёльна. Множество баров, кафе и кондитерских радуют умученных туристов, желающих вытянуть ноги за кружкой пива или полакомиться миндальными пирожными. В один из таких баров вошли двое – молодая дама и мужчина средних лет. Дама пожелала «столик возле окна – хочу видеть собор».

– Все такая же, – улыбнулся ее спутник, отодвигая тяжелый резной стул, – садись и любуйся.

– А ты почти не изменился, Эдик, – заметила дама, расстилая огромную белоснежную салфетку на точеных коленях, щедро открытых короткой шелковой юбкой.

– Зато ты, Гали, совершенно другая.

– Постарела?

– Упаси боже – возраст ни при чем: ты стала еще прелестнее. Просто сейчас передо мной сидит независимая, крепко стоящая на нашей грешной земле дама. И, судя по всему, отлично обеспеченная. Я угадал?

– Почти.

– Ясно, – захохотал Бутман. – У тебя пока еще нет всех денег, каких тебе хочется. Ах, Гали, Гали! – И, отсмеявшись, уже серьезно предложил: – Давай их делать вместе. Кстати, моя дорогая, пора обзавестись собственной галереей.

– Эдик, ты представляешь, во что это обойдется в Париже? Я давно думаю о галерее, где можно не только выставлять антиквариат, но и продавать. Ты прав: я очень обеспеченная дама, но сейчас мне пришлось бы потратить все, что у меня есть. Ну… почти все.

– Понятно. – Бутман видел, что его бывшая любовница лжет. Мастерски. Только забыла, что он ее с изнанки видит. – А если я тебе предложу партнерство?

– У тебя есть такие деньги? Тогда почему ты до сих пор в Кёльне, а не в Париже?

– Здесь, в Кёльне, масса галерей и ателье, где можно найти весьма интересные вещи. Не говоря уже о ярмарке, куда съезжаются тысячи художников со всей Европы. Что касаемо денег… – Эдуард зажмурился, прихлебывая знаменитый «Келын». – Чертовски вкусное пиво! Что касаемо денег, то их много. И не только денег – есть камушки. Но находится мое сокровище в Новом Иерусалиме.

– Где-где?! – Гали едва не подавилась колбаской. – Дачу твою обыскивали сутки. Приезжали чуть ли не с миноискателем. От меня гэбэшники неделю не отставали: «Скажите, где Бутман прячет валюту?» Как будто ты показывал мне свои схроны.

– Знаешь, один тайничок комитетчики обнаружили, – дома, на Сретенском бульваре. – Эдуард вновь отхлебнул пива. – Кольца, перстни – дорогие, конечно, но бог с ними. А вот икона рублевской школы… Икона ба-а-альшие деньги стоила. И как сумели найти?..

Гали и бровью не повела.

– Я знаю, соседи понятыми были. Закажи еще. С теми деньгами – что?

– Помнишь то лето, когда по Москве слух прошел, что готовится новый закон о спекуляции валютой? Никита-гаденыш расстрельную статью приказал ввести в Уголовный кодекс. Я помчался на дачу. Там доллары, золото, бриллианты – все лежало в портфеле на чердаке. Представляешь? Времени в обрез. Прятать на участке – найдут. Ну нашел я местечко. Еще пару дней – и не сидеть бы нам с тобой на берегу Рейна, попивая светлое пивко.

– Когда тебя выпустили, ты их забрал?

– Нет, что ты. Я ведь в Италию сначала выезжал: вроде бы родственник меня вызвал. Долгая история. О том, чтобы вывезти валюту и прочее, и думать не моги. Когда я улетал в Рим, меня в Шереметьеве насквозь рентгеном просветили, – хмыкнул Бутман. – Спецобслуживание на прощание устроили. – Постой, постой, Гали, – оживился Эдуард. – Ты сказала, что свободно ездишь в Москву к маме? – И вновь сник: – Однако таможни все равно не миновать…

– А если я гарантирую доставку твоих сокровищ? – Гали пристально посмотрела в глаза Учителя. – На партнерских условиях, разумеется. Половина – моя.

– Не представляю, как ты это сделаешь.

– Не бери в голову. Условие годится?

– Условие подходит. – Бутман с интересом изучал «свое произведение». – Поздравляю, деловая женщина.

– Тогда рассказывай.

Гали провела в Кёльне неделю, а не пару дней, как собиралась. Эдуард показал ей самые перспективные для их общего дела галереи. «Такое впечатление, что здесь каждый второй житель – коллекционер», – удивлялась Гали. В Кёльне любовь к искусству – традиция давняя. Только в собственности города находится восемь художественных музеев. Знаменитый «Людвиг», далее – «Вальрафф-Рихартц», обладающий роскошной коллекцией от римлян до импрессионистов. Десятки частных собраний, открытых для доступа, наконец, живущие своей особой жизнью бесчисленные ателье кёльнских художников. Город заслуженно гордится славой европейского центра современного искусства.

Бутман понимал: теперь в их связке Гали – главная. Она стала настоящей француженкой. Да что там француженкой. Вчерашняя Элиза Дулитл из арбатской коммуналки превратилась в настоящую бизнес-леди европейского уровня. Его роль – вторая. Однако и Гали отдавала себе полный отчет кое в чем: самостоятельно, без знаний и бесценного опыта Эдуарда, ей не заработать и половины того, что они сумеют огрести вдвоем. Не говоря уже о его блестящей осведомленности о сегодняшней конъюнктуре советского рынка антиквариата. Ситуация устраивала обоих. И Бутман приступил к реализации проекта.

– Большая финансовая перспектива сегодня в русском авангарде. Лет через двадцать, положим, появится интерес к Айвазовскому, Репину, Брюллову. Не раньше. Сейчас люди готовы платить бешеные деньги за Малевича, Ольгу Розанову, Кандинского. Их картины пока можно найти и, главное, – купить за бесценок. И мне такие места известны. Кстати, а ты знаешь, как сумел сделать себе несравненную коллекцию русского авангарда знаменитый Костаки?

Георгий Дионисович родился в Москве в 1912 году. Его отец, наследник династии богатых коммерсантов с острова Закинф, владел чайными плантациями в Узбекистане, торговал чаем в Москве. Патриархальная семья жила в Гнездниковском переулке. Так получилось, Георгий рос в русской, а не в греческой культуре: язык предков он знал плохо, говорил на нем с сильным акцентом, с трудом подбирая слова. Налаженный, обеспеченный быт рухнул в 1918-м. Отец хотел вывезти семью с Грецию, но не тут-то было. Семью Костаки выселили из Гнездниковского. Сперва пожили в подмосковной деревне, где была хоть какая-то еда, но где местные мальчишки звали маленького грека «жиденком», потом купили дом в Баковке. С началом НЭПа семья вновь, благодаря коммерческой жилке, встала на ноги. А с концом «новой экономической политики» семейство Костаки оказалось в странном и двусмысленном положении. Стало непонятно, как жить. Дело еще в том, что этим московским грекам удалось сохранить паспорта подданных Греции. Будучи по культуре русскими, они оказались иностранцами. Это в какой-то степени спасало, но одновременно отрезало доступ к работе и образованию. Георгий Костаки даже не смог окончить среднюю школу. Далее – посыпалось. Арестовали мать. Ее, к счастью, быстро отпустили, но младший брат Георгия Дмитрий провел несколько лет в лагерях. Отец умер в своей постели.

В пятнадцать лет Георгий начал работать грузчиком на рынке, стал приторговывать сам. В отцовском кабинете висели картины. А когда любознательный мальчик попал в Третьяковскую галерею, ему показалось, что те холсты, что дома, похожи на картины, выставленные в музее. Действительно, в домашней коллекции Костаки-старшего были «малые голландцы». Так называли работы старых мастеров за кабинетный формат.

В голодные годы комиссионные магазины были переполнены предметами «буржуазного быта». Белая ампирная и красного дерева павловская мебель, русские и французские бронзовые часы, канделябры – чего только не было в торгсинах… Цены были смехотворные: умирающие от голода «бывшие» и «лишенцы» за копейки отдавали севрский фарфор, голландские гобелены и тех же «малых голландцев». Вскоре и сам Костаки стал приобретать для продажи некоторые работы, чтобы на заработанные деньги пополнять коллекцию.

Костаки с середины тридцатых годов работал шофером в посольстве Греции, но был хорошо известен среди московских и ленинградских коллекционеров. От них же он и получил прозвище Грек.

Перед войной греческое посольство эвакуировалось в Америку, – Георгий остался в Советском Союзе и пристроился дворником в посольство Финляндии. Но тут началась советско-финская война, и Костаки снова потерял работу. Знакомые устроили его шофером в посольство Великобритании, а потом он оказался в посольстве Канады, где и работал до 1978 года, до отъезда из СССР, шофером, а потом завхозом. Должность и скромная, и значительная: бывает, завхоз оказывается вторым человеком после посла. Чтобы обеспечить жизнедеятельность посольства, он должен прекрасно «ориентироваться на местности» – знать тонкости национальной психологии и прекрасно ориентироваться в хитросплетениях местной жизни. И на этом посту Костаки был незаменим!

Он видел, как неустроенно живут многие художники, он начал покупать их работы.

– Ты подумай, – восхищался Бутман, – какое чутье надо было иметь, чтобы платить деньги – пусть маленькие – за «мазню» никому не интересных авангардистов. Ну а когда в сороковые годы «чуждые массам» формы в искусстве набили оскомину властям, то такое искусство объявили «буржуазной отрыжкой». Ясное дело – даже сочувствовать художникам было опасно. А Костаки не боялся и не давал умереть с голоду – покупал никому не нужные работы. Интерес к «старым» голландцам пропал. Грек стал распродавать свой антиквариат и охотиться за тем, что все считали «мусором». Коллекционеры разводили руками: «Грек спятил!»

Даже на Западе интерес к модернизму первой четверти двадцатого века, особенно к русскому, в то время практически отсутствовал. А Грек разыскивал художников, их родственников и друзей. Лазал по чердакам и чуланам, вытаскивал запыленные рулоны с холстами из-под кроватей. Он, с помощью искусствоведов, составил список тех, кого можно было причислить к русскому авангарду. «Когда в мои руки попали слайды с работами Филонова, я был поражен необычностью его манеры, – говорил Костаки. – Его живописные холсты не походили ни на что, виденное мною до сих пор. Они дышали необъяснимой мощью, а графические работы были так сложны, что кто-то из моих знакомых сказал: «Это не линии, это нервы». И вот наконец…

Запад вволю «надышался» импрессионистами, переключился на более поздних художников – Мондриана, Брака, Поллака, Миро… Появились книги о творчестве Сикейроса, Ороско, Диего Риверы, Пикассо. А затем и наши интеллектуалы, поначалу целиком захваченные западным искусством, вспомнили о своих художниках начала века. Оказалось, что после гениального Врубеля и русского импрессиониста Коровина в России, независимо от Запада, появились свои авангардисты: Кандинский, Шагал, Малевич и другие.

Их начали искать. И тут оказалось, что большинство художников этого периода собрано в коллекции Грека!

– Ему невероятно везло, – завидовал Бутман. – Однажды, во время очередной экспедиции «на село», Костаки обратил внимание на доску, которой было заколочено окно сарая. Оказалось – картина Любови Поповой. Хозяева согласились отдать ее за кусок фанеры!

В конце шестидесятых интерес к русскому авангарду наконец проснулся на Западе. О собрании московского грека там уже были наслышаны. Костаки вообще был ярчайшей личностью Москвы, с необычайно широким кругом знакомых. Достаточно сказать, что он дружил с Рихтером и Плисецкой. А кто только не побывал в квартире Грека на проспекте Вернадского, стены которой от потолка до пола были завешаны шедеврами: крупнейшие западные искусствоведы и музейщики, всевозможные знаменитости и те, кому таковыми еще предстояло стать, дипломаты, советские чиновники и полуопальные искусствоведы, пройдохи-спекулянты и богемные красотки. Самое забавное, что хозяин отнюдь не был человеком богемы и бережно хранил свой налаженный семейный быт…

Гали слушала и не переставала удивляться – как же это такой человек «прошел мимо». Потом поняла – они по-разному смотрели на мир. Но в то время ни она, ни Бутман, попивая на берегах Рейна «Кельш» и восхищаясь талантами Грека, не могли представить, насколько драматический поворот судьбы ожидает коллекционера в недалеком будущем.

Вскоре о коллекции Грека появились статьи в английских и американских журналах, прозвучал рассказ по «Голосу Америки». Когда западные музеи стали обращаться в Министерство культуры с просьбой продать работу Малевича или Поповой, чиновники были вынуждены отвечать, что в советских музеях таких художников нет, а все работы этого периода сосредоточены в собрании Костаки. Официальные лица в КГБ поняли, что коллекция стоит больших денег, и забеспокоились. За квартирой началось наблюдение, телефоны прослушивались. Костаки занервничал – и не ошибся. В его отсутствие кто-то проник в квартиру, но на первый взгляд ничем поживиться не успел: все картины занимали свои места на стенах. Но, проверив через неделю запасники, коллекционер обнаружил, что из папки пропало восемь полотен Кандинского, большая пачка рисунков и гуашей Клюна и некоторые другие работы. Через год произошла вторая кража. И снова из запасника. А через три дня новая беда – в поселке Баковка сгорела дача, где хранилось немало работ, в основном молодых художников.

Шел тогда семьдесят седьмой год. Костаки возмутился – никакой защиты! А ведь он поставил в известность милицию, что коллекция завещана народу. Тогдашний министр культуры Фурцева даже галерею под это собрание построить обещала. И Костаки решил обратиться за помощью прямо к Брежневу. Он написал письма ему и Андропову, председателю КГБ. Указал, что украдены работы, предназначенные для Третьяковской галереи, и их необходимо найти как народное достояние. Сообщил и о своих подозрениях. И параллельно обратился в Управление по обслуживанию дипкорпуса с просьбой помочь получить аудиенцию у Андропова. Через день пришли двое в штатском и сообщили, что товарищ Андропов готовится к предстоящему съезду партии и принять товарища Костаки не может.

Однако вскоре Костаки вызвали: «Разберемся, не волнуйтесь. Человека, которого вы подозреваете, допросят». Но подозреваемому дали отбыть на постоянное место жительства в Англию.

Обманутый Костаки дал интервью французским и английским корреспондентам. История ограбления известного коллекционера, завещавшего свое собрание государству, обошла все «вражеские голоса».

Началась откровенная травля. Предупредили: если он станет настаивать на расследовании, в газетах появятся статьи «Костаки – спекулянт картинами». Костаки ответил, что в ответ расскажет о методах работы советского КГБ западной прессе. Война была объявлена. По телефону постоянно звонили и угрожали коллекционеру и его детям. Приходилось выслушивать матерную ругань, под окнами дома появилась машина и развернула в сторону квартиры трехметровую антенну.