Текст книги "Эхо в тумане"

Автор книги: Борис Яроцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Предложение полковника Горбатюка

Павел вернулся из Чебоксар 10 ноября утром – прямо с поезда на занятия. В перерыве его разыскал Атанас и передал письмо бывшего подпольщика. Павел принялся было читать, началась лекция по тактике, и разговор пришлось отложить до следующего перерыва.

Тактика – любимый предмет Павла. Преподаватель, седой полковник Горбатюк с ожогами на лице, говорил о прикрытии с воздуха танковых подразделений на марше, о том, что эффективность зенитного огня ДШК практически равнялась нулю, и на новых марках машин крупнокалиберный пулемет уже не был предусмотрен.

– Но как показали события ближневосточного конфликта… – твердо и ровно говорил преподаватель, глядя на схему, высвеченную кинопроектором, Павел не услышал, что показали события конфликта, он читал письмо болгарского коммуниста, без перевода улавливал смысл написанного, и видел не эти, четко высветленные схемы, а широкую песчаную улицу и на ней одиноко шагающего путника – Стоила Проданова. Он видел ночное море, исполосованное прожекторами сторожевых катеров, и маленькую черную лодку под свежим ветром, а в ней – от прожекторов фиолетовую – хрупкую фигурку Таны Тиховой. Ему почему-то представилась она высокой, но хрупкой, как молодой тополек у родной калитки.

В следующий перерыв полковник Горбатюк, выключив кинопроектор, подошел к Павлу, участливо поинтересовался:

– Что у вас там, товарищ Заволока? Неприятности?

Преподаватель заметил, что у Павла с дороги утомленный вид. Впрочем, он это заметил еще на лекции, но тогда отвлекаться не стал.

– Отчего же… Нет… – робко возразил Павел.

– А почему не записываете?

– Я, товарищ полковник… – Павел чистосердечно признался: – письмо перечитывал… Ищу следы брата, – и стал рассказывать о жизни и службе Алексея, о той самой жизни и службе, которую он видел, и о которой – главным образом – слышал еще тогда, в те уже далекие военные годы.

Горбатюк задумчиво курил, глядя себе под ноги, слушал, не перебивая, и на его обожженном виске учащенно пульсировала голубая жилка.

– Значит, они высаживали подпольщиков на болгарский берег? – переспросил полковник, по-прежнему глядя себе под ноги и докуривая сигарету.

– У меня точных данных нет, – ответил Павел. – Но есть одна вещь с того берега.

– Какая? – оживился полковник и поднял голову.

– Орех. Мы его называем грецким, а болгары – шивалевским.

– А откуда известно, что орех шивалевский?

– Утверждают специалисты. Угощал…

– Одним-единственным?

– Не совсем… У меня их много.

– Из Болгарии?

– Из маминого сада.

– Любопытно. – Полковник докурил и теперь глядел на Павла как на семинаре или на зачете. Сильно заметные морщинистые мешки под глазами старили Горбатюка, и он уже, как отметил про себя Павел, был мало похож на того худенького юношу, сфотографированного на фоне поверженного рейхстага. Теперь эта фотография в музее академии.

– Любопытно, – повторил полковник и, хотя уже был звонок, несколько задержался, достал кожаную, истертую по углам книжку. – Запишите: Форенюков Герасим Прокопьевич. Это мой школьный товарищ. Был он моряком и к подводникам имел самое прямое отношение.

Последний час лекции тянулся для Павла непомерно долго. Впечатление о поездке, сообщение из Болгарии и, наконец, предложение Горбатюка заглянуть к его школьному товарищу – все это надо было связать в одно целое. И Павел радовался, что в людях, которые постоянно его окружают, он делает удивительные открытия.

Раньше о большинстве из них он мог судить вообще: дескать, хорошие – и все. Но почему? Почему Кралев прибежал как запаленный? Передал бы письмо вечером. И Горбатюк после звонка не поспешил в аудиторию, а задержался, продиктовал номер телефона, и в разговоре преподавателя было участие, как будто не Павел с Атанасом ведут поиск, а по меньшей мере вся группа.

После занятий Павел плотно пообедал и, благо было свободное время, отправился в Сокольнический парк с явным намерением увидеть Галю. Он знал, что в эти послеобеденные часы многие студенты пединститута и, конечно же, Галина предпочитают аудиториям накатанную лыжню.

Подмораживало. В разрывах туч белело небо. За сферическим куполом павильона садилось багровое солнце. Погода была не идеальная, но Павел, знавший ненастное зимнее Забайкалье, считал, что день выдался на славу.

На лыжне Павел разыскал Галину. Она сдержанно с ним поздоровалась, сняла лыжи, стряхнула снег с ярко-красного костюма. По нервным движениям ее тонких губ Павел догадался: чем-то недовольна.

Пока добирались до общежития, говорили о вещах пустяковых, будто у нее вовсе не было желания спрашивать о чем-то существенном, и у него было такое ощущение, что она нарочно не заговаривает о самом важном – о мичмане Ягодкине. Павел уже заметил за ней манеру молчать, особенно когда ей что-то не нравится. А сегодня она была какая-то не такая: подчеркнуто сдержанная, с напряженно-прищуренными глазами, с поджатой нижней губой – не иначе как затишье перед бурей.

Предчувствие не обмануло Павла. Галя унесла в кладовую лыжи, затем долго провозилась на кухне, а когда вернулась, словно спохватилась:

– Извини, заставила ждать, – и уже в комнате: – Раздевайся. Чайку попьем. Поговорим, как ты развлекался в своих Чебоксарах.

– Намек не понял. – Павел насторожился. Он уже начал было снимать шинель, когда едкий смысл Галининой фразы дошел до него, в следующее мгновение он принялся торопливо застегивать пуговицы, подчеркнуто извинительно говоря: – Спасибо, Галя… Я к тебе на минутку, да вот задержался…

– Как ты съездил? Удачно?

– Нормально.

Говорить было трудно. Мешала обида. Павел поспешно застегивал пуговицы: шинель была новая, и петли не слушались торопливых пальцев.

– И нужны тебе поиски? Тем более в праздники, – с вызовом упрекнула его Галина. – Я понимаю некоторых наших девчат: они себе мужей высматривают. Здесь все ясно. Ну ясно, когда люди добиваются справедливости. А ты раскапываешь какую-то историческую правду, которую никто не ставит под сомнение. Ну разве это не чудачество?

– Бывает…

Уже на улице, по дороге в академию, Павел хмыкнул, раз-другой, повторил про себя: «Бывает…» И тут вдруг, словно внезапно нашло просветление, увидел себя как бы со стороны. В чем, собственно, виновата Галина, что, перво-наперво, не спросила о Ягодкине? Или что он, Павел, прав, не поздравив девушку с праздником? Но нет, здесь было что-то другое, что испортило ей настроение. И он это почувствовал.

Уже затемно вернулся в аудиторию, открыл сейф, достал учебники и конспекты. События дня и особенно разговор с Галей мешали сосредоточиться, но он заставил себя выполнить задание. Сразу же после самоподготовки, не заходя в столовую, позвонил по телефону, который дал ему полковник Горбатюк.

Трубку взяла женщина. Павел назвал свою фамилию.

– Нас уже предупредили, – ответила женщина, – Герасим Прокопьевич ждет вашего звонка.

– Извините, что поздно, – сказал Заволока в оправдание и с благодарностью подумал о своем преподавателе: «Мало у него своих забот, еще мои вдобавок…» А женщина молодым, бойким голосом продолжала:

– Он работает по ночам.

– А когда его можно повидать?

– Приезжайте завтра, если сможете. Сегодня он выступает перед студентами, когда вернется – не знаю.

– Хорошо. Буду завтра. Ровно в семь. Спасибо. Спокойной ночи, – и мягко положил трубку.

Свидетельство Форенюкова

Как было условлено, ровно в семь вечера Павел приехал к Форенюковым. Метро «Кировская», трамвай «Аннушка». Вот и старинный серый дом с лепными украшениями. Широкий затемненный подъезд. Маленькая лампочка скупо освещает ступеньки. На массивных дубовых дверях медная табличка «Профессор П. А. Форенюков».

Павла встретила молодая светловолосая женщина. Большие роговые очки придавали ей солидность.

– Извините, – гость растерянно улыбнулся, привычным жестом поправил шапку. – Здравствуйте. Я к Герасиму Прокопьевичу.

– Прошу, товарищ капитан.

В прихожую вышел высокий, стриженный под «бокс» мужчина. Его торчащие, как ежик, волосы были совершенно седые.

– Форенюков, – представился он и показал на женщину: – Дочь Светлана. Мой помощник и консультант.

– Очень рад познакомиться, – сказал Павел и, не скрывая любопытства, тут же спросил: – Насколько я понимаю, здесь также проживает профессор?

– Проживал, – ответил Герасим Прокопьевич. – Полвека назад. Это был мой отец.

Уволенный в отставку по болезни сердца, Герасим Прокопьевич, вопреки рекомендациям военно-врачебной комиссии вести тихую, спокойную жизнь, ездил по командировкам, выступал перед молодежью, переписывался с фронтовыми друзьями, помогал им, в чем они нуждались, собирал свидетельства о подвигах людей флота. И во всем ему усердно помогала Светлана, старший научный сотрудник института Академии педагогических наук.

С нескрываемым интересом наблюдала она, как Павел, быстро оправившись от смущения, деловито прошел к отцу в кабинет и, пораженный увиденным, вдруг остановился: всюду – на окне, на полках, на столе – красовались макеты кораблей русского флота. Словно не заметив удивления гостя, хозяин достал желтую от времени газетную вырезку с потрепанными краями.

– Мы вам кое-что подыскали. Вот, например, заметку из «Красного черноморца» за 1942 год. Называется она «Идут в партию».

В заметке говорилось: «Подводная лодка лежит на глубине в несколько десятков метров. Недалеко вражеский берег. На лодке проходит партийное собрание. Оно посвящено приему в партию наиболее достойных краснофлотцев. Обсуждается заявление старшины Алексея Заволоки о вступлении в члены партии. В тяжелых условиях он и его товарищи готовились к предстоящему походу. Не отдыхая и недосыпая, готовил торпедист Заволока корабль для боевых дел. Будучи кандидатом в члены партии, он проявил себя настоящим большевистским агитатором. Боевой работой, беспредельной преданностью Родине черноморский моряк Алексей Заволока заслужил большой авторитет.

Обсуждается заявление матроса Хомутова. Он, как и старшина Заволока, представляет собранию рекомендацию офицера тов. Вяткина. Эти люди выросли на его глазах, возмужали и закалились в боевых походах.

Собрание приняло в ряды партии верных сынов Советской страны». Под заметкой стояла подпись: «Капитан-лейтенант В. Гусев».

– Ну как? О нем?

Павел ответил не сразу. Ему встретилась новая фамилия. Вот если бы вместо «Хомутов» стояло «Ягодкин», не было бы никакого сомнения. И все же речь шла о брате.

– Да, о нем… Конечно же, о нем! Их лодка бывала у вражеских берегов. Это подтверждал и мичман Ягодкин.

И Павел рассказал о недавней поездке на Волгу, о том, что мичмана он не застал в живых, и поэтому узнать подробности гибели брата ему так и не удалось.

– Они вдвоем плавали в сорок третьем году…

Форенюков прошелся по комнате, что-то вспоминая, затем постучал пальцем по столу, где лежала газетная вырезка.

– И все-таки это было в сорок втором, точнее – в сентябре сорок второго… И партсобрание, о котором писал Гусев, проходило в территориальных водах Болгарии. В том сентябре я сопровождал болгарских товарищей. Место погрузки – Голубая бухта.

– Я в ней бывал, – поспешил похвалиться Павел, но Форенюков с мягкой усмешкой уточнил:

– Их на Черном море несколько. Мы ее хорошо знали и ни с какой другой не путали…

* * *

…В Голубую бухту капитан-лейтенант Форенюков прибыл в полночь. Дорога оказалась длинной и утомительной. Несколько раз на горных перевалах комендантские патрули останавливали «студебеккер», тщательно проверяли документы и, убедившись, что в кабине офицер разведки Черноморского флота, без дальнейшего осмотра багажа и людей пропускали дальше, предупреждая быть осторожным. В горах фашисты выбросили десант, и не исключено, что враг может обстрелять машину.

В кузове под брезентом на прорезиненных тюках сидели люди, положив на колени автоматы, они готовы были вступить в бой, хотя воевать им предназначалось не здесь, а за сотни километров отсюда.

С потушенными фарами «студебеккер» подрулил к причалу. У деревянного пирса стояла подводная лодка. Между темными высокими скалами мигали крупные звезды. Где-то на юге, далеко в море, вспыхивали зарницы: может, стороной проходила гроза, а может, бушевала артиллерийская дуэль. И в бухте воздух, казалось, был пропитан приторно-сладким запахом пороха.

Пока краснофлотцы переносили прорезиненные тюки и осторожно опускали их в торпедопогрузочный люк, Форенюков в сопровождении одного из пассажиров, черноволосого мужчины в легком сером костюме, отправился в пещеру: там, за брезентовой дверью, закрывавшей проем, на снарядном ящике перед фонарем сидели командир подводной лодки капитан третьего ранга Вяткин и замполит капитан-лейтенант Гусев.

Замполит что-то быстро писал, на шелест брезента поднял голову, увидел Форенюкова с товарищем, кивнул им на свободный снарядный ящик.

– «Ваш сын Николай Терентьевич, – диктовал командир, – пал смертью храбрых..»

Вяткин потер виски, в желтом свете фонаря лицо его было мертвенно-бледным.

– Вечером немцы выбросили десант. Прямо на бухту. Пришлось принять бой… – и к Гусеву: – Капитоныч, выставь часового.

Гусев, козырнув, вышел. Форенюков, разложив карту, показал район, где предстояло всплытие.

– Прогулка не из веселых, – грустно заметил Вяткин. Сбив на затылок фуражку, он долго всматривался в точку, где черным по синему было жирно написано «Варна». – Здесь, как вам известно, очень мощное противолодочное минное заграждение.

– Там есть фарватер.

– Да, фарватер имеется, – подтвердил черноволосый мужчина, в его голосе слышался болгарский акцент. – Кстати, фарватер нам не потребуется. Перед заграждением нас будет ждать рыбацкая лодка.

Вяткин присвистнул, покачал головой, и в этом жесте болгарин уловил сомнение.

– Если всплывем вечером, до рассвета успеем высадиться на берег.

О последующем этапе операции Форенюков был осведомлен лишь в общих чертах. Болгарские политэмигранты, окончившие советские военные училища, направились в недавно организованный партизанский отряд «Антон Иванов». Форенюкову было известно, что летом фашисты нанесли серьезный удар Болгарской коммунистической партии. В стране были схвачены и брошены в тюрьму опытнейшие партийные руководители и в их числе секретарь ЦК Антон Иванов, именем которого теперь назван отряд, и руководитель военной миссии при ЦК БКП полковник Красной Армии Цвятко Радойнов. Радойнова Форенюков знал лично, готовил его к переброске в Болгарию.

В полночь без огней, словно на ощупь, подводная лодка покинула базу. Только через неделю пасмурным, дождливым утром она вернулась обратно. Командир сообщил Форенюкову, что задание выполнено: товарищи высадились благополучно. А вот моторную лодку фашисты обстреляли, имеется раненая. Пуля пробила ей грудь, задела легкое. Требуется срочное вмешательство хирурга.

И тут Форенюков увидел носилки. Матросы осторожно выносили раненую. Она была маленькая, как девочка, ее худое тело терялось под плащ-палаткой. Девушка что-то сбивчиво шептала. Но в этом торопливом шепоте было трудно разобрать хоть единое слово.

– В себя приходит, – сказал корабельный врач и, нагнувшись, мягко поправил ей подушку.

Вызванный хирург прибыл скоро. Пока раненую готовили к операции, врач – бритоголовый старший лейтенант с воспаленными от усталости глазами – просвещал разведчика:

– Есть всякие ранения груди. Здесь налицо серьезное ранение. Наша пациентка с простреленным легким. Счастье ее, что лодка вернулась вовремя.

Вскоре ассистентка доложила: донорская кровь наготове, можно начинать. Старший лейтенант выбросил недокуренную папиросу, тщательно вымыл руки и поспешил к операционному столу. Из объяснений хирурга Форенюков понял: ранение тяжелое, девушку надо перевезти в госпиталь, желательно – ближайший.

Пока шла операция, Герасим Прокопьевич связался по телефону с армейской разведкой, и начальник разведки пообещал сделать все, что требуется. Только через два часа из палатки вышел хирург, лицо его было потным. Быстрым движением, он достал папиросу, прикурил от зажигалки и, глядя на лодку, признался:

– Дрожал ужасно, когда отсекал кусок легкого. А потом боялся, что не ушью. Она кашляет, и легкое страшно выпирает в рану.

Вскоре в кабине разведотдельского «студебеккера» врач спал, прислонившись к дверце: ему нужно было торопиться в Поти, на ночные операции, и он знал, что поспать ему удастся только в дороге.

Форенюков уехал вместе с ним. Уверенность врача действовала на него успокаивающе. Девушка будет жить!..

* * *

– А как ее звали? – спросил Павел, когда Форенюков закончил свой рассказ.

– Не помню. Но есть зацепка. Уже после войны мне довелось встретиться с Дмитрием Егоровичем Вяткиным. Дом офицеров флота организовал встречу героев-подводников. Вам, конечно, известно, что девятнадцати командирам-подводникам присвоено звание Героя Советского Союза, а двадцать семь лодок награждены орденом Красного Знамени. Этой награды удостоена, в частности, и лодка Вяткина.

Так вот, на этой встрече Вяткин в своем рассказе упоминал имена многих своих бывших подчиненных, в том числе Хомутова.

В январе сорок пятого года лодка угодила под глубинные бомбы. У Хомутова оказались раздробленными руки и ноги. В госпитале их ампутировали. А тем временем военкомат навел справки о его родных. Жены у него не было, отца и мать (сам он с Брянщины) расстреляли немцы за связь с партизанами. После излечения Хомутов был направлен в подмосковный санаторий инвалидов Великой Отечественной войны.

На листке календаря Герасим Прокопьевич записал адрес Хомутова и передал Павлу.

Прощай!

В ненастный декабрьский день, когда с моря шквалом налетал холодный ветер и хлестал по окнам тяжелыми каплями дождя, Полина Карповна Заволока получила от сына необыкновенное письмо.

Оно было написано растянутым быстрым почерком и еле вмещалось на семи страницах. Такого с Павлом за десять лет его службы еще не случалось. Даже в Забайкалье, где времени было, как она считала, вдосталь, он писал односложно, словно отвечал на анкету «Не болеешь?» – «Нет». «Береги себя». – «Берегу». «Как тебя кормят?» – «Голодным не хожу».

Эти слова она помнила наизусть. Ведь письма приходили редко, и она с горечью думала: как он там управляется? В роте столько солдат, и для них он, почти равный с ними по возрасту, – начальник.

Но в роте – не о себе забота, за себя отвечать легче и проще. Мать вряд ли представляла, сколько вечеров провел он в казарме! И поэтому его рота была не только передовой. То ли в шутку, то ли всерьез ее окрестили «веселой», а затем полковые остряки изощрялись в объяснениях: дескать, веселой и находчивой одновременно рота быть не может, так как веселые служат в Забайкалье, а находчивые – в Москве.

Павел писал о встрече с замечательным человеком, бывшим флотским разведчиком, Герасимом Прокопьевичем Форенюковым. И Полина Карповна за строками письма видела Голубую бухту и тяжело раненную болгарскую девушку. И вот теперь та, давняя, но не ослабевающая боль опять колола остро, и от воспоминаний наворачивались слезы.

.

* * *

..В начале октября после ухода фашистов Алеша появился в доме неожиданно. На его суконной блузе сияли две медали, и сам он сиял, как эти самые медали. Полина Карповна мазала домик, испещренный осколками, и когда увидела сына, чуть было не упала с лестницы.

– Ну как, живы? А бабушка, Пашка? Где они? – спрашивал Алеша отрывисто.

Лицо Полины Карловны, забрызганное мелом, преображалось, молодело. Она кивала: мол, живы и бабушка и Паша.

– Ты надолго?

– До вечера.

А был уже вечер. Солнце своим красным диском цеплялось за верхушки оголенных тополей. Тополя росли за садом на меже огорода. Полина Карповна с огорчением глянула на солнце. Ох, как он короток, день!

Из сада трусцой спешила бабушка. По дороге она высыпала из подола яблоки, и они лежали в мокрой траве, как поплавки рыбацкой сети.

– Пашка-то где?

– Где ж… бегает.

– Я ножик ему привез обещанный.

– Проходь, сыну, в хату.

Бабушка уже суетилась в кухоньке: внука нужно сперва покормить, а потом – с расспросами. Но, главное, жив, жив Алешенька! Бабушка, что-то шепча себе под нос, перекрестилась, принялась торопливо ломать сухой вишняк. Из трубы повалил сизый дым. И Алеша с тихой радостью вдыхал родные запахи дома.

Откуда-то выскочил с утра невесть где пропадавший Шарик, весь в репьях, повизгивая, лизнул Алеше руку – соскучился.

– Где же Пашка? Вот сорвиголова, – теперь уже спрашивала бабушка то ли себя, то ли всех. – Ишь, собака учуяла своего, прибежала, а он… носит его нечистая. Кругом же мыльные поля.

– Минные, мамо, – поправила дочка походя и тут же сбросила старую, разорванную под мышками кофточку, надела блузку, повязала чистую синюю косынку. А сын и не замечал этого. Он был безмерно счастлив, что и мать, и бабушка, и Пашка живы. Он слышал, фашисты замучили в «душегубке» несколько сот горожан.

Алеша обошел сад, сорвал яблоко, положил в карман. Бабушка это заметила.

– Ты, внучек, наедайся. А с собой бери хоть полную корзину. Яблоки, слава богу, уродились…

Павлик так и не появился, наверное, с ребятами подался на станцию. Там, в насыпи, мальчишки копались, выискивая порох. И зачем он им сдался? Еще глаза повыжигает. Мать ругала Пашку, грозилась держать его на привязи – ничего не помогало.

В тот раз она провожала сына почти до самого пирса. На прощание попросила, чтоб Алеша берег себя, а он только усмехался: мол, ну, конечно же, как же иначе?

Когда она, радостная и опечаленная, вернулась, Паша был уже дома: сидел в кухоньке на краешке стула, из чугунка уплетал кукурузную кашу, сдобренную постным маслом, – бабушка сегодня расщедрилась. Около плиты лежал Шарик и выжидающе смотрел на Пашу.

– Алеша был, да?

– Был. Ножик оставил. В хате, на подоконнике.

Паша опрометью бросился в комнату, потом с крыльца на ходу крикнул:

– Я его еще застану!

Она не успела даже предостеречь: куда он на ночь глядя? Да разве его можно было удержать? Она и сама бы полетела.

Паша вернулся огорченный: на территорию порта его не пустили, и пока обегал пакгауз, пролезал через известную только ему дыру, лодка отшвартовалась и вышла в море. С того дня они Алешу больше не видели…

Все это вспомнила Полина Карповна, читая и перечитывая необыкновенное письмо сына. Много раз потом она задумывалась: почему сын не спросил об отце, где он, что с ним, и вообще жив ли? Этот вопрос она задавала себе и сейчас и не могла ответить. Может, Алеша о нем что-нибудь знал, но не имел права признаться, а может, ожидал, что первой об отце вспомнит мать или бабушка? Если бы пришла «похоронка», они б не удержались, обмолвились. Если бы получили от него письмо, поделились бы радостью.

И Полина Карповна материнским сердцем чуяла: сын что-то знал об отце, знал и молчал. Кроме сыновних чувств, в нем жило чувство долга, он, конечно же, умел хранить военную тайну. Сын промолчал, ничего не спросил, и она не решилась заговорить об этом.

А ведь думала о них обоих и до встречи с Алешей, и при встрече, и после, когда проводила на причал к лодке.

Она увидела мужа уже после войны, но не в родном городе, а в Москве, куда ее вызвали телеграммой. Тогда был вот такой же, как сейчас, хмурый слякотный день, и на улице его скрашивали только яркие афиши, извещавшие, что скоро состоятся выборы в Верховный Совет СССР. Афиши настраивали на мирный, довоенный, нет, пожалуй, уже послевоенный лад. Ведь все, что было пережито, из памяти не выкинуть!

Сердце ее не обмануло: Петр был болен.

На Казанском вокзале Полину Карповну остановил незнакомый мужчина. Был он в черном длиннополом пальто и шапке из козьего меха.

– Мне поручено вас сопровождать в госпиталь, – сказал он коротко.

У скверика их ждала «эмка». За рулем – военный в погонах офицера госбезопасности. Полина Карповна заняла место на заднем сиденье, сопровождающий сел рядом с водителем. Вскоре они уже были в Лефортове.

В центральном вестибюле госпиталя Полину Карповну встретил высокий худощавый генерал в пенсне, поздоровался за руку, спросил, как она доехала, повел ее в палату, по пути разъясняя, что Петр Николаевич перенес двухстороннее воспаление легких, но сейчас ему лучше…

В небольшой палате, с окном на Яузу, Петр лежал один, хотя там стояло две койки. Полина Карповна в первое мгновение, когда увидела тощего (одна кожа да кости) мужчину с поредевшими волосами, не поверила, что перед ней ее муж, некогда мускулистый, с крепкой бронзовой шеей, со щеками, опаленными зноем. Перед ней был старик, слабый, беспомощный, с мягкой и как будто виноватой улыбкой,

– Что же тебя так, Петя? – спросила она.

– Война, Поля.

– В плену, что ли? – испугалась она.

– Вовсе нет… За четыре года я даже бомбежки не видел. А вы намучились… Ты и Пашка, сколько ужасов пережили… Мне рассказывали. Жаль, Алеша не увидел победу… Я получил извещение уже в этом году.

Петр Николаевич вздохнул, протянул мертвенно-бледную руку, провел по волосам Полины.

– А ты поседела…

Генерал тихо вышел, прикрыв за собою дверь, и Заволоки остались одни.

– Он меня, – кивнул заостренным подбородком на дверь, – к жизни вернул… Никаких надежд не было. Это профессор Бурденко, прекраснейший человек…

Полина Карповна однажды от моряков слыхала: что он спас какого-то геройского адмирала, у которого то ли остановилось сердце, то ли вот-вот должно было остановиться. А теперь профессор вернул с того света рабочего. Полина Карповна осмотрела госпитальную палату: шкаф, радиоприемник, стол, библиотечка.

– Ты как большой начальник.

– Вовсе нет.

– Где же ты был?.. Что делал?..

Петр улыбнулся, словно вспомнил, где он был и что делал. И по его взгляду, по его скупой мимике Полина Карповна поняла, что работа, забравшая все его здоровье и, наверное, добрую часть жизни, была для него нужной. Только почему ж он молчал? Ни писем, ни телеграмм. О том, что он жив и трудится для победы, почему-то ей сообщали военные, почему-то ее предупредили, что если кто-то заведет речь о муже, станет выпытывать, где он и чем занимается, она должна немедленно сообщить уполномоченному госбезопасности…

Но о нем спрашивал только Паша. Мальчишке было обидно: у других отцы возвращались с фронта, все в орденах и медалях, и его ровесники хвалились подвигами своих отцов, те же Шурко и Васько – их отец, старшина, был в батальоне поваром, от Москвы дошел до Берлина и в бою заслужил четыре медали и один орден.

Паша знал только, что его отец где-то на Урале, варит сталь, из стали делают снаряды. А брат Алеша воевал подводником и где-то погиб на море. О наградах отца и брата он даже не спрашивал. Может, они и были, но кто из мальчишек поверит: им надо показать награду да еще дать подержать в руках – тогда отпадут сомнения.

– Где я был? Что делал? – переспросил Петр и посмотрел на Полю так, словно удивился ее наивному вопросу. – Потом я тебе расскажу… Не сидел сложа руки. Некогда было даже выспаться. Зато скоро дадим нашим детям такое, что их защитит надежно…

Петр говорил тихо и медленно, делал большие паузы, будто отдыхал, и взгляд его, усталый, чем-то был похож на лампочку электрофонарика, батарейка которого села, но еще давала ток, достаточный, чтоб накалить вольфрамовую нитку.

– Петя, давай я тебя заберу отсюда. Дома – степь, море, корову купим…

Петр слушал свою Полину, и улыбка не сходила с его блеклых губ. Наверное, он думал, что жена шутит: зачем рабочему корова? Был бы достаток в государстве… Тогда не одному ему, Заволоке, молоко будет.

– Хочется домой, Поля! Ох, как хочется! Но вам со мной каково? Сейчас я вам… как гиря на обе ноги.

– Ну, что ты, Петя… Кто ж, как не мы, тебя выходит?

– Я уже поправляюсь. И мне надо вернуться туда. Я не все еще сделал. Надо вернуться… Понимаешь, надо…

Полина Карповна гостила в Москве целую неделю: она убедилась, что Петр поправляется, и несколько успокоилась, но каждый день, когда заходил разговор о доме, звала мужа на Кубань, а он твердил, как заклинание: «Надо еще потрудиться. Дело-то не закончено».

Домой вернулся он спустя четыре года, но недолго любовался горами да морем: ни целебная вода, ни целебный горный воздух уже не в силах были вернуть ему некогда железное здоровье…

* * *

Мать писала сыну, что ореховое дерево в бабушкином саду уже перегнало грушу, посаженную еще перед войною. «Дерево ветвистое и крепкое, – писала она, – как молодой дуб на опушке леса. Сейчас, когда северные ветры дуют порывисто и сильно, я опасаюсь, как бы они не нашкодили. Раньше, как ты помнишь, с северной стороны Алешине дерево прикрывали яворы, а теперь, когда яворы засохли и пришлось их срубить, осенние ветры продувают сад и уже к декабрю сорвали с Алешиного дерева последние листочки. Когда по утрам я выхожу в сад, мне кажется, дереву зябко, оно гудит на ветру и клонится в южную сторону, к солнцу.

Орехи в эту осень крупные. Я тебе на днях вышлю. Ты, пожалуйста, угости своих друзей…»

Дальше речь шла о матери Гали Зубковой. «В прошлую субботу я встретила ее на рынке. Ей одной тоскливо. Раньше к ней часто наведывались товарищи покойного Галиного папы, теперь стали постепенно забывать. А много ли нам, женщинам, надо: чуточку внимания да доброе слово. И Галочка, дочка, пишет редко. Напомни ей, сыночек. Может, у нее нет времени, а может, слишком весело живется…»