Текст книги "Эхо в тумане"

Автор книги: Борис Яроцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

28

С наступлением сумерек начался рейд, теперь уже в обратном направлении. Политрук шел в первой пятерке. Перед ним колыхались спины испытанных походом Гулина и Сатарова. После болезненной, но короткой операции Сатаров ожил, потребовал не считать себя больше раненым, и политрук решил, что ему лучше выполнять привычное: быть ординарцем.

Сзади продвигались основные силы группы. Но разве это было движение? В час – километр. Здоровые и легкораненые несли на плащ-палатках тяжелораненых. Голодные, смертельно уставшие, измученные многодневными боями, они еле волочили ноги, но шли, шли, шли, до скрежета сцепив зубы. Каждый знал: остановка – смерть. А умирать не хотелось…

Не от голода – от забот гнулись плечи. Всего лишь несколько дней назад в отряде было почти двести бойцов. Покидало узел – меньше сотни. Остальные навсегда легли в мокрую каменистую землю Карелии, уже спали вечным сном, прикрытые дырявыми плащ-палатками и пахнущими брусникой мхами. Моросил дождь, и тяжелые, как ртуть, капли, срываясь с листьев, дробью стучали по темным от влаги спинам. Леса и сопки окутывала холодная дымка, и до жути зябко было на душе.

Оставшиеся в живых упрямо держали направление на восток. Группа Кургина в составе тридцати бойцов, вооруженная ручными пулеметами и трофейными автоматами, выдвинулась далеко вперед. Группа политрука, более многочисленная, но менее подвижная, шла следом. Здесь был свой подсчет: на каждого здорового – двое раненых.

Шумейко, сгорбленный и плаксивый, нес на себе окончательно ослабевшего Зудина. Барс, с подтянутым от голода животом, тащил завернутый в плащ-палатку радиоприемник.

На узле задержалась группа прикрытия. Здесь вызвались остаться раненые: с вытекшим глазом Ивин и с перебитыми ногами Смолян и Дука. Куртин передал Ивину ракетницу с остатком зеленых ракет, трофейный пулемет с двумя лентами и три гранаты – на каждого по одной.

– Как отстреляете ленты, пулемет разберите и детали разбросайте по кустам, – напомнил им Кургин, больше для порядка, чем для дела. Все трое все знали и без напоминания. Говоря о пулемете, Кургин смотрел не на Ивина, а выше его забинтованной головы, туда, где на сосне ветер развевал красную чемпионскую майку покойного Лубушкина: командир колебался, что сказать бойцу относительно флага: снять или пусть развевается?

Перехватив его взгляд, Ивин, как старший группы, попросил:

– Не стоит снимать. С ним веселее…

– Добро.

Отряд двумя компактными группами уходил на соединение с полком, и бойцы еще долго видели, как над узлам дорог время от времени взлетали зелеными звездочками сигнальные ракеты: Ивин давал знать, что прикрытие все еще держится.

Не скоро за молодыми побегами осины оловянной лентой показалась Шуя. В туманной пелене дождя от нее несло знобящим холодом. Не верилось, что по календарю еще только август, а воздух уже – осенний.

Пока готовили носилки, разведчики осмотрели место переправы. В негустом ивняке у самого среза воды нашли изуродованный пулями труп, множество следов от солдатских сапог. Судя по одежде – рубашка из домотканой холстины, серый суконный кафтанчик и такие же серые суконные брюки, – это был финский или карельский крестьянин. Но почему его так зверски убили? Стреляли даже в мертвого!

Вокруг валялись латунные короткие гильзы – от пистолета и продолговатые железные – от немецкой винтовки. Там же, в ивняке, были обнаружены две неглубокие, с белыми, словно обожженными, краями воронки – от взорвавшихся гранат. Бурый песок, обильно пропитанный кровью, уже был размыт дождем.

Драма произошла дня три назад, а может, и позже. Несомненным было одно: человек в рубашке из домотканой холстины принял здесь неравный бой. Политрук долго всматривался в лицо, обезображенное пулями, наконец нашел в нем знакомые черты.

– Кто это? – подойдя, тихо спросил сержант Лукашевич.

– По его зарубкам наш отряд двигался к водосбросу.

– А как же он опять тут очутился?

– Знать бы…

– А может, он к нам… – высказал сержант свою догадку.

Хотелось этому верить. Хотя… у проводника мог быть иной маршрут. Командиру и политруку было только известно, что к ним он был направлен Центральным Комитетом комсомола республики. На этот раз он шел вооруженным и бой принял, когда, наверное, другого выхода не оставалось.

Уверенность в том, что это именно тот комсомолец, который вел отряд, укрепил Гулин. Недалеко от убитого в песке, истоптанном сапогами, разведчик подобрал финку. Этим ножом он срубил прутик – на срезе остались знакомые зарубки…

Отход отряда враг обнаружил скоро и начал неотступное преследование. Несмотря на пасмурную, дождливую погоду, в небе кружил самолет-корректировщик, а по берегу болота, как шакалы за добычей, шли фашисты Они не торопились – отряд, обремененный ранеными, двигался очень медленно. Преследователи останавливались и с удобных позиций открывали огонь по камышам. Далеко не каждая пуля пролетала мимо!

Многих обессиленных поглотила глубокая озерная речка. Но на всем пути бойцы не оставили ни одних носилок. Пока в человеке теплилась жизнь, товарищи боролись за его спасение. Раненые бредили, молча умирали, а те, кто был в сознании и понимал, что происходит вокруг, требовательно просили:

– Ребята, бросьте… Товарищ политрук, прикажите… Иначе мы все тут…

Когда отмалчиваться было невмоготу, Колосов отвечал:

– Мы – бойцы Красной Армии. Среди нас нет сволочей.

Отряд, несмотря на свою малочисленность и трагичное положение, оставался боевым. Пройденный путь был вымощен трупами. Слева, справа вспыхивали яростные схватки. Раздавались глухие хлопки гранат. Болото принимало убитых. А в сумке политрука все больше накапливалось комсомольских билетов.

«Если выберусь, – твердил он себе, – внесу предложение: тем, кто отправляется в рейд, документы с собой не брать. – И тут же словно в оправдание: – Боец, если он очень хочет победить, мечтает о решительном наступлении. Зачем же оставлять в полку документы? Когда билет у сердца, человек воюет уверенней».

В эти дни на ум приходила мысль, что и его партбилет будет в одной стопке с комсомольскими, пробитыми пулями, обагренными кровью…

От голода кружилась голова, подташнивало. Несколько раз Колосов принимался грызть ржаной сухарь – из НЗ Сатарова. Болело нёбо, болели десны, и с трудом ворочался распухший язык.

На одном из привалов политрук видел, как Шумейко делил с Зудиным сухарь. Зудин, в свою очередь, переломил сухарь пополам: одну половину оставил себе, вторую отдал собаке.

– Ешь, Барсик. Нам еще шагать да шагать…

Барс смотрел на Зудина влажными глазами, полными человеческой жалости, он словно чувствовал, что сухарь – это все, что может поддержать раненого.

– Товарищ политрук, может, включить радио? – вдруг предложил Шумейко.

– Включайте.

На волне Ленинграда звучала знакомая с детства мелодия. Кто-то пояснил:

– Чайковский. Танец маленьких лебедей. От этой милой музыки плакало сердце…

Группа таяла на глазах. Из семидесяти осталось пятьдесят. Наконец в белесом дымчатом небе показались огни: красные, зеленые, голубые. Они вспыхивали над горизонтом и, описав дугу, медленно гасли.

– Ребята, фронт!

Фронт почему-то оказался на юго-востоке.

Еще двое суток ползли, чтоб услышать орудийный гул. Невдалеке втягивалась в перестрелку группа Кургина – дрались трофейным оружием. Колосов не выдержал, послал Гулина на связь. Его долго не было, а когда вернулся – бойца не узнали. Страшен человек в минуту ярости, в минуту горя – еще страшней.

– Докладывайте!

Гулин молчал. В его словно тронутых пеплом глазах было пламя. Рядом лежали носилки с ранеными. Ребята затаив дыхание выжидающе смотрели на разведчика. Сейчас только он мог принести слово надежды.

Политрук отвел Гулина в сторону.

– Что передал лейтенант Кургин?

– Он… весь исколот… штыками.

– Кто принял командование?

– Я видел только мертвых.

– Местность осмотрели?

– Да. Был ранен Петраков, комсорг Борташевич На них свежие бинты. Их тоже, как и командира…

Гулин заплакал.

Словно не замечая слез своего лучшего бойца, Колосов распорядился:

– Вам придется вернуться. Может, кто жив…

С Гулиным отправились Лукашевич и Хефлинг. Ничего нового они не добавили. Потрясенный виденным Хефлинг говорил:

– Красную Армию победить нельзя.

29

В последний бросок отряд вложил всю силу своей ярости. В карабинах и автоматах патронов не осталось, и на вражеские пулеметы бойцы бросились с ножами. Здесь в рукопашной погибли сержант Лукашевич, разведчик Гулин, комсорг Данилов. Уже в окопе, сбив ногой пулемет, вцепился фашисту в горло Эрик Хефлинг. Его толкали прикладами, кололи штыками. Но и мертвый, он не разжал пальцев.

Пока смельчаки подавляли огневые точки, остальные бойцы торопливо спихивали носилки в глубокую траншею – красноармейцам. Политрука подхватил бородатый старшина. Уже на руках у него он потерял сознание. Очнулся в зеленой палатке лазарета и сразу же принялся расспрашивать, где его люди.

– Здесь они, – отвечал молодой военврач, не иначе, как вчерашний студент мединститута. – Здесь они. Все, кто вышел.

* * *

В тот же день Василия Колосова увезли в село Пряжу, и там вскоре он встретил знакомого однополчанина. Тот рассказал о событиях, которые произошли в полку, когда отряд был в рейде. Фашисты перешли в контрнаступление внезапно. Пришлось отходить с тяжелыми боями, теряя людей и технику.

– Живы ли Шумейко, Зудин? – допытывался политрук, не в силах скрыть волнение.

– Это те, которые с собакой? – уточнил однополчанин. – Представьте себе, живы. А собака в том, последнем вашем бою выручила ребят. И как выручила! На них наскочил фашист. Так собака не дала ему даже притронуться к автомату… И Шумейко молодец – враз обезоружил!

Рассказал однополчанин и такое:

– На второй день после ухода отряда собака вдруг заметалась, стала остервенело грызть веревку. Повар было подсунул ей котелок с кашей. Да куда там! Собака бесновалась, будто ее огнем пытали. Перегрызла она веревку и махнула по следу – через линию фронта.

– Постойте, когда это было? Во сколько часов?

– Примерно в пять вечера на следующий день.

Политрук вспомнил детали первого дня боя.

– В пять вечера Зудина ранили…

Сто пятьдесят три комсомольца рейдового отряда навсегда остались в лесах и болотах Карелии. Вернувшимся из рейда и выжившим после дистрофии предстояла долгая-долгая война – почти четыре года.

«Красную Армию победить нельзя» – в ушах Колосова звучал голос Эрика Хефлинга, славного немецкого товарища. Вряд ли будет известна его могила, но память о нем не сотрется.

За десять дней, оказывается, можно прожить целую жизнь!

Эпилог

Самолет держал курс на Петрозаводск. Был июль – на всем огромном пространстве северо-запада России господствовала изумительно прекрасная белая ночь.

За иллюминатором, далеко внизу, медленно проплывали зеленые лоскуты хвойных лесов и синевато-пепельные, как дымчатые стекла, большие и малые озера. В них розовой мозаикой дробилась высокая заря, уже не вечерняя, но еще и не утренняя.

«Маяк» только что просигналил полночь, но пассажиры в салоне бодрствовали: все смотрели белую ночь. Светлое небо без единой звездочки, и в полнеба – заря, яркая, броская, как на лубке. Заря отгоняла дрему. Из-за горизонта выплывала Карелия. Самолет пересекал зеркально-чистую Ладогу. По застывшей, спокойной воде легко скользила его стреловидная тень.

Генерал-полковник Василий Антонович Колосов искал взглядом реку Шую. Это на ее болотистых берегах молодой политрук принял боевое крещение. Тогда он был почти в три раза моложе. Ах, эта белая ночь! Давила она, как зависшая осветительная бомба. Стоило над болотом слегка приподняться – и твоя голова становилась для врага мишенью. В карельских лесах фашисты стрелять умели…

Память неумолимо вела в те первые, адски тяжкие дни войны, и от нахлынувших воспоминаний больно щемило сердце. Не отрываясь от иллюминатора, Василий Антонович глубоко вздохнул, привычным движением руки поправил русые – седые и редкие – волосы. Сосед по креслу, долговязый молодой парень в джинсовом костюме с эмблемой на груди «ВССО», не иначе как студент, снисходительно усмехнулся.

Вздох у генерала получился невольным: нелегко вспоминать то, чего не вернуть, но можно было и не потерять, зная тогда все, что знаешь сейчас.

Неожиданно по трансляции прозвучал отработанно-вежливый, неторопливый голос стюардессы:

– Уважаемые пассажиры! В связи с туманом Петрозаводск не принимает. Посадка в Ленинграде.

Пассажиры недовольно зашевелились, зашуршали газетами, заговорили… Такая чудесная ночь – и вдруг Петрозаводск не принимает. Была бы гроза, ливень!

– Туман – это хорошо, – вслух произнес генерал, и сосед-студент насторожился. Что же тут хорошего? Люди вовремя не прилетят, а ведь у каждого свои дела, притом, как правило, неотложные. Не праздным туристом летит и генерал, но почему-то радуется летнему онежскому туману. В ясную, безветренную погоду он бывает густой и белый, как сметана. Но густой ненадолго – пока одна заря сменяет другую.

Василий Антонович и сам удивляется. Он ведь произнес не свои слова. «Туман – это хорошо», – сказал лейтенант Куртин.

…Тогда была точно такая же ночь. Впрочем, не совсем такая. За лесом, в селе Пряжа, клубился иссиня-черный дым. Там еще в полдень отбомбилась немецкая авиация. Горели склады лесопильного завода. Время от времени о себе напоминала наша дальнобойная артиллерия. Снаряды с шелестом летели через голову. С запада, со стороны Суоярви, доносились глухие, как далекий гром, взрывы…

Генерал-полковник оторвался от иллюминатора. Лайнер круто менял курс. Под крылом снова лежала раздольная Ладога. Рассыпанные по ней острова казались зелеными корабликами.

Так неожиданно, волею Аэрофлота, Василий Антонович оказался в Ленинграде. Нахлынувшие воспоминания – этот рейд в военную молодость – заставили отложить дело, по которому летел в командировку. В ушах явственно звучал голос лейтенанта Кургина: «Училище Кирова – славное. Нами оно будет гордиться». Слова, произнесенные много лет назад, оказывается, никогда не старели, хранясь в памяти, как на магнитофонной ленте.

Генерал-полковник Колосов шел по гулким коридорам Ленинградского высшего общевойскового командного училища имени Кирова. Гостя сопровождал моложавый и стройный генерал-майор – начальник училища. У мемориальной доски из белого карельского мрамора генералы остановились.

– Здесь – имена выпускников, погибших в боях за Родину, – показал начальник училища.

Василий Антонович пробежал взглядом длинный список. Фамилии лейтенанта Кургина не оказалось. Не оказалось Иваницкого и Лободы.

– Почему? – спросил гость.

– Сегодня же выясним,

Выяснили. Да, в предвоенные годы такие курсанты выпускались. Куда делись – неизвестно.

– Они погибли геройски, – глухо сказал гость.

В списках по личному составу офицеры Виктор Кургин, Григорий Лобода, Олег Иваницкий значились без вести пропавшими.

Как же они любили свой Ленинград! С мыслью о нем сражались в лесах Карелии. Собственно, за этот город сражались все бойцы отряда… Выросший на берегу Азовского моря, Метченко никогда не бывал в Ленинграде, а умер за этот город как герой. С гранатой, прижатой к ране. Он знал, такие раны, как у него, неизлечимы.

Ах, Метченко, Метченко!.. В поселке у маяка его ждала невеста, а может, и сейчас ждет. Если б он даже не взорвал себя гранатой, вряд ли выжил бы: рана была смертельная.

– Но сейчас лечат! – вслух, самому себе, сказал генерал-полковник.

…Его сын лейтенант Сергей Колосов выполнял интернациональный долг в Афганистане. Ночью, во время дежурства, кто-то робко постучал в дубовую дверь госпиталя. Лейтенант вышел на крыльцо. Было холодно, с высоких гор ветер нес колючую снежную пыль. При свете карманного фонаря хирург разглядел человека. Это был наш солдат, растерянный, бледный, он что-то держал в подоле бушлата.

– Вот… подобрал потроха… Свои… Может, сложите?..

Полчаса назад в него выстрелил бандит. Пуля распорола брюшную полость. Три километра шел он к госпиталю без посторонней помощи.

Хирург-практикант не стал дожидаться опытных коллег и принялся промывать внутренности солдата. Чего только на них не было! И камушки, и сухие листья полыни, и верблюжий помет… К утру операция была закончена. Через три недели раненого выписали из госпиталя, и он убыл в свою часть для дальнейшего прохождения службы…

…Над Карелией сияло июльское солнце. Самолет совершил перелет из Ленинграда в Петрозаводск.

Закончив срочные дела, Василий Антонович попросил своего друга-сослуживца отвезти его на Шую.

Не узнать речку военной молодости! По долине – поля, огороды, сады. Река обмелела, но вода – все та же, чистая. Все те же дивные замшелые берега, крутые живописные повороты…

От леса до болота, затопив пойму, сгущался туман. Оттуда доносились голоса. Удивительно знакомые! Они казались эхом, которое никогда не смолкнет в сердце.

Василий Антонович снял генеральскую тужурку, прямо с берега умылся и, стоя на покатом камне, долго смотрел в желтоватую глубину стремнины. Где-то там покоится радиопередатчик, который утопил Шумейко. Здесь не вынырнули Купцов и Батышкин. Их давно уже унесло течением…

Алгебра победы

Тяжелое танковое

Ранним утром пассажирский поезд остановился на станции Саратов. Это был его конечный пункт. Конечный и для Павла Гудзя. Здесь он впервые увидел Волгу. Прославленная русская река поразила его величием и красотою. Такого широкого речного простора еще никогда не доводилось встречать. Было где купаться. Но тут же оказалось, это удовольствие могли позволять себе все, только не курсанты.

Правда, курсантом Павел стал не сразу. Подержали в казарме. Ознакомили с армейскими порядками. Старшина, по говору земляк, украинец, прохаживался перед строем, и его сапоги скрипели, как снег на морозе. Павел слышал от такого же, как и он, добровольца: тем, кто поступит, выдадут сапоги. Мечта его голодного и холодного детства.

Первый экзамен – диктант. В родных Стуфченцах не было учителя по русскому языку. Его обычно заменял учитель по украинскому, который сам удивлялся и недоумевал, как это русским удается переиначивать украинские слова и выдавать их за русские. Но диктант есть диктант, надо будет соображать, что если встретится слово «пушка» – это значит «гармата», если «башня» – «башта», если «пулемет» – «кулемет».

В математике было проще, надо только помнить, что многоугольник – то же самое, что багатокутнык, обоснование – то же, что обгрунтування, и так далее.

В первые минуты экзамена Павлу показалось, что ему повезло. Военные термины в диктанте отсутствовали. Чтоб понимать смысл, текст для себя переводил по ходу диктовки. Потом – приемная комиссия. Там же и сообщали оценки. Председатель – военный с четырьмя шпалами в петлицах, – усмехаясь, объявил:

– У вас, товарищ Гудзь, в диктанте ровно сорок ошибок. Это много или мало?

– Мабудь, багато.

– Вы могли бы сделать больше?

– Не знаю.

Члены комиссии оживились. По их глазам Павел определил: примут:

– Как же будете учиться?

– На видминно.

– То есть?

Кто-то перевел: на «отлично», значит.

– Ну что ж, товарищ курсант, примем ваши слова к сведению.

От счастья Павел уже не слышал, как полковник говорил членам комиссии, что из таких вот деревенских парней получаются толковые командиры. Он, оказывается, обратил внимание даже на то, что у поступающего сатиновая рубашка отутюжена и аккуратно заштопана. А туфли, хоть и парусиновые, ухожены. Парень умеет беречь вещи! И еще сказал полковник: по-военному четкий и грамотный язык – дело наживное, главное – парень думает правильно.

Служба, точнее – учеба, начиналась необычно. Первого сентября 1939 года курсантов собрали в клубе. Там узнали, что дивизии Германии вступили в Польшу. Врезалось в память: «дивизии». У фашистов их, оказывается, не одна, а много. В альбоме «Организация и вооружение вермахта» Павел нашел: «Пехотная дивизия имеет 16859 солдат и офицеров, 299 орудий и минометов; танковая дивизия – 16 тысяч солдат и офицеров, 209 танков, 25 бронемашин, 192 орудия и миномета; моторизованная дивизия – 14 029 солдат и офицеров, 37 бронемашин, 237 орудий и минометов». Не верилось, что такая маленькая Германия (судя по карте) имеет в каждой дивизии тысячи солдат и сотни танков.

– Нужны тебе мировые масштабы! – не одобряли товарищи увлечение Павла цифрами. – Ты лучше изучай наши танки.

Упрек был правильный. Но если не знать мировых масштабов, то местный может показаться или самым большим, или самым маленьким. Павел знал, что наши танки уже проявили себя в Испании и на Хасане. Политрук роты с восторгом и гордостью рассказывал о танкистах, которые отличились в боях. Обидно только было, что от попадания вражеских снарядов наши танки вспыхивали, как сухое сено. Впрочем, об этом почему-то говорили мало, а если и говорили, голос понижали до шепота.

Как таблицу умножения, Павел учил: «Средний танк Т-28: вес – 28 тонн, вооружение – одна 76-мм пушка и три пулемета, наибольшая скорость – 37 километров в час, бортовая броня – 20 миллиметров, экипаж – 6 человек».

Каждая цифра для вчерашнего сельского паренька значила многое. Из двадцати восьми тонн можно сделать шесть тракторов, а каждого члена экипажа – трактористом. Конечно, на такой скорости пахать бессмысленно, но перевозить грузы – к примеру, по проскуровским проселкам – в самый раз.

Газеты не скрывали, что Германия за месяц захватила Польшу. Польши как государства больше не существовало. В красном уголке вывесили новую карту мира. У нее собирались курсанты. Взгляды задерживались на темно-коричневом овале – территории фашистской Германии. Темно-коричневое пятно расплылось от голубой Балтики до Черного моря.

На уроках по военной географии курсанты считали: граница с Финляндией – 1500 км, с Румынией – 650 км, с Чехословакией – 250 км, а теперь с Германией – 800 км. Итого – 3200 километров.

Стриженые головы курсантов все ниже склонялись над учебниками. Вместе с товарищами Павел учил: «Тяжелый танк Т-35: вес – 50 тонн, вооружение – одна 76-мм пушка, две – 45-мм пушки, наибольшая скорость – 30 километров в час, броня – 20 мм, экипаж – 11 человек». И все реже перекладывал тонны на трактора. Зато дальность полета снаряда представлял как расстояние в два часа быстрой ходьбы от своих Стуфченец до леса.

В учебных классах курсанты сидели все меньше. Дневками и ночевками стал танкодром. Там – холмы. Кусты акации. Крутые овраги. Ночью – высокие звезды. Днем – палящее солнце и горячий, из-за Волги, ветер-суховей. Учеба шла строго по расписанию: техобслуживание, вождение, стрельбы. Курсант Павел Гудзь слово держал: стрелял и водил на «отлично».

Много внимания в училище уделяли тактике. Почти полностью обновился преподавательский состав. Пришли офицеры, воевавшие в Испании и на Халхин-Голе. В большинстве своем орденоносцы, они вызывали у курсантов восхищение и добрую зависть: чуть старше, а уже себя показали!

Из всех преподавателей Павел выделил Башилова, неулыбчивого, с обожженной щекой капитана. О себе он ничего не рассказывал, но курсанты знали: он уже бил фашистов. На занятиях по тактике капитан Башилов не уставал твердить:

– Выходите в атаку, следите за полем боя, вскрывайте противника. Пулеметом. Пушкой.

– А если цель не распознана?

– Дайте очередь. Цель оживет. Если она, конечно, там есть. Помните, первый выстрел всегда должен быть ваш.

Однажды Павел послал осколочный снаряд в неопознанную цель. Преподаватель, проводя разбор, отметил:

– Действия – правильные.

Каждому удачному выстрелу курсанты радовались, как дети. Башилов, чувствовалось во всем, не разделял их восторга. На полигоне, окрашенные в зеленый цвет, пушки-мишени были десятки раз пристреляны. Хотели того или нет, курсанты привыкали к легким победам. И это тревожило.

– Да поймите же, – напоминал преподаватель, – вы учитесь поражать противника. А он, как известно, зубастый. Когда вы начинали учебу, у фашистов были танки Т-1, те, что воевали в Испании на стороне франкистов. В прошлом году на параде в Берлине прошли Т-II. А сейчас на потоке Т-III. Калибр пушки – тридцать семь миллиметров.

Слушая это, каждый представил себе броню наших танков. Один снаряд – машины нет. Заспорили. Сравнили бой с футбольной игрой. Чтоб игроку попасть в чужие ворота, надо обойти защитников, не дать опомниться вратарю. Ворота, как правило, не бывают пустыми, а танк – без экипажа. Сообщение Башилова требовало ответа. И курсанты его получили.

Соблюдая меры секретности, на танкодром доставили танк необычной конструкции: вместо бензинового мотора – дизельный, вместо пяти башен – одна, вместо трех пушек – одна, и, судя по длине ствола, снаряд этой пушки любой танк дырявил насквозь. А экипаж – всего пять человек. Танк назывался тяжелым. У него было имя – Клим Ворошилов, сокращенно – КВ.

В этом танке курсанты почувствовали себя богатырями. Впервые за много дней капитан Башилов сдержанно улыбнулся.