Текст книги "Эхо в тумане"

Автор книги: Борис Яроцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Прифронтовой округ

В июне 2-е Саратовское танковое училище произвело очередной выпуск. Вчерашние курсанты надели новую форму. Лейтенантские «кубари» делали молодых людей взрослее и строже. Европа уже воевала. И газеты, которые доставлялись в роту, казалось, пахли дымом.

Многие выпускники – в их числе Павел Гудзь – получили назначение в Киевский Особый военный округ. Лейтенанты знали, что им предстоит воевать на западе и что противник – фашистская Германия. Знали, но вслух об этом не говорили.

Главная тема курсантских раздумий была словно под запретом. Германия и СССР. Договор о ненападении. Газеты изо дня в день твердили, что такой договор существует, он действует, соблюдается. Это ежедневное напоминание вселяло тревогу: будет война. Скоро!

А когда неделю спустя после выпуска Павел Гудзь с командировочным предписанием уже ехал во Львов, все стало на свои места. Предстояло воевать в Карпатах. За окном вагона проплывала Украина с ее белыми хатами и пирамидальными тополями. Полевые дороги, по которым пылили редкие полуторки, убегали вдаль за густые жита, и над ними от легкого дуновения ветра висела голубовато-желтая пыльца. Земля ждала влаги.

Павел думал о матери. Как она там? Мать писала нечасто, словно стыдилась своей малограмотности. В письмах рассказывала о колхозных делах. Колхозами люди были довольны: у хлебороба появился достаток и уверенность в завтрашнем дне. Мать просила служить честно, как того требуют командиры, и беречь себя – для нее, для матери.

Гордость окрыляла Павла: он, сын колхозницы, сделает все, чтобы с оружием в руках защищать Родину. Ему так хотелось показаться матери в суконных брюках с красным кантом и в шерстяной защитной гимнастерке с черными бархатными петлицами, в которых, как граненые рубины, сверкали лейтенантские «кубики».

За харьковскими дубравами и полтавскими садами Павел уже отыскивал взглядом свои, милые сердцу края. Пассажирский проследовал невдалеке от Стуфченец ночью, сделав короткую остановку в Проскурове.

А спустя несколько часов дежурный по комендатуре Львовского железнодорожного узла проверял у лейтенанта документы. Павел только и запомнил: у капитана озабоченное лицо и сурово сдвинутые брови. За окном шелестели нарядной листвой каштаны, сновал пестро одетый люд, слышался певучий Галицкий говор.

– Хозяйство полковника Пушкина за Стрыйским парком, – сказал дежурный, возвращая лейтенанту документы.

«Пушкин! Может, он еще и Александр Сергеевич?» – весело подумал Гудзь. В училище он слышал: «Кто будет делать – курсант или Пушкин?»

Скоро лейтенант убедился, что по приказу этого полковника бойцы и командиры делали невозможное… А пока он уяснил: хозяйство Пушкина – это 32-я танковая дивизия.

Дожидаться попутную машину Павел не стал. Шагая к Стрыйскому парку, он знакомился с новым для него городом. Старинные дома с крохотными балкончиками. Узкие, выложенные серым булыжником мостовые. Высокие чугунные ограды. И всюду – глухие каменные заборы, напоминающие миниатюрные крепости.

В городе было много военных, и все они куда-то спешили. Невольно и лейтенант прибавил шаг, не выпуская из поля зрения ориентир – Высокий замок.

В дивизию Павел добирался не один. Несмотря на вечерний час, группу только что прибывших командиров принял начальник штаба 63-го танкового полка капитан Егоров. Сказал он мало, но самое важное:

– В ближайшее время начнутся события… Поэтому квартир в городе не ищите. Располагайтесь в казарме.

Молодые лейтенанты недоуменно переглянулись. Всего лишь несколько дней назад в «Правде» они читали «Сообщение ТАСС», из которого недвусмысленно поняли: тот, кто распространяет слухи о близкой войне с Германией, – чуть ли не провокатор. Кто же тогда капитан Егоров?

Но мягкая, еле заметная улыбка на его худощавом лице располагала к доверию. И лейтенанты поняли: начальник штаба знал такое, чего не знали вчерашние курсанты.

Постижение

В субботу 21 июня Павел заступил дежурным по полку. За старым деревянным забором Стрыйского парка играл духовой оркестр – исполнял полонез «Прощание с родиной». Щемило сердце: еще две недели назад эта мелодия звучала на берегу Волги, и там кто-то из курсантов напомнил:

– Этот полонез Огинский сочинил во Львове.

Тогда, в Саратове, музыка манила Павла не во Львов, а в родной Водычский техникум. Перед тем как разъехаться по своим районам, сокурсники всю ночь просидели на скамейке бульвара. Они слушали Огинского. Ночь была мягкая, как вата, а на душе – колючая тоска: только сдружились – и уже прощай.

Над Стрыйским парком, словно привлеченная музыкой, в небе зажглась первая вечерняя звезда. Она была багровой и немигающей и горела, как яркая, но далекая электролампочка. Звезда Марс.

И вдруг голос:

– Ребята, самолет! И куда это он на ночь глядя?

Самолет летел тихо, как планер. Он казался розовым. Его беспечный полет продолжался недолго. Где-то близко оглушительно звонко ударила зенитка. Кучные дымы разрывов белесыми шариками легли за фюзеляжем.

– Так и сбить недолго!

Каждый подумал, что это учения. Самолет развернулся и ушел в зарю – на запад. В Стрыйском парке продолжалась музыка. Только мелодия, казалось, была суровей и тоскливей.

Из штаба дивизии поступила телефонограмма: усилить бдительность. В первом часу ночи небо заполнил тяжелый прерывистый гул. От выстрелов зениток в стеклах домов плясали сполохи. И вот с нарастающим воем с черного неба посыпались бомбы.

Взрывы тряхнули казарму. На асфальт ледяными сосульками посыпались стекла, Завыла сирена. Тревога срывала людей с коек, призывно звала к боевым машинам. Командиры подбегали к дежурному, некоторые почему-то переспрашивали:

– Учебная или боевая?

Никому не хотелось верить, что это уже война. В штаб прибыл широкоскулый монгольского вида командир. Это был старший лейтенант Константин Хорин, комбат. Он передал приказ лейтенанту Гудзю сдать дежурство согласно боевому расчету и следовать в расположение своего взвода.

В ночь на 22 июня командир батальона, как потом он признался, не спал. Привыкший все рассчитывать, он был уверен, что фашисты нападут в неподходящий для нас момент – в субботу или в воскресенье. Он так и сказал: «Нападут, когда порядочные люди отдыхают».

После загрузки боеприпасами взвод управления, которым командовал лейтенант Гудзь, занял свое место в голове колонны. Танкисты чувствовали себя уверенно. К этой неожиданности они были готовы. Взволнованно хвалились:

– Всыплем Гитлеру!

– Теперь-то будем газовать до самого Берлина!

Все рвались в бой. Фашистов ненавидели. Прежде всего за потопленную в крови Испанию, за Польшу.

Далеко, среди крохотных полей, колонну нагнал рассвет. Батальон растянулся по шоссе. Но взводы держались кучно. У Павла Гудзя хозяйство немалое: два средних танка, пять КВ, два броневика и один автомобиль.

По колонне передали: «Впереди – противник. Направление атаки – вдоль шоссе». Первый бой! За спиной всходит солнце, и его лучи озаряют серую ленту дороги, густые заросли лещины, медные телефонные провода, белые хаты утопающих в зелени хуторов.

Павел видит, как по его команде перестраиваются танки: слева – два, справа – два. Его, командирский, – в центре. Машина идет ровно. За рычагами – рассудительный и сметливый механик-водитель Галкин. Ленинградец. Танкист не из обычных. В недавнем прошлом – испытатель КВ.

Глаза, обостренные до предела, выискивают противника. Всюду зелень, зелень… И только вдалеке, на самом пригорке, поваленный синий телефонный столб. Первая мысль: почему синий? Столб резко сдвинулся – повернулся торцом к танку.

Гудзь, действуя за наводчика, успевает прицелиться. Столб сверкает вспышкой. Гудзь резко нажимает на педаль спуска. Почти одновременно раздается выстрел и оглушающий удар по броне.

В боевом отделении – терпкий, как цинк, запах окалины. В ушных перепонках давящая боль. В мозгу ощутимо пульсирует кровь: голова звенит, но мысль работает торопливо четко, как на полигоне.

Секунда… Вторая… Тишина. Обостряется чувство ожидания следующего удара. Его нет. Рука невольно прикасается к броне: выдержит – не выдержит? Память на мгновение высвечивает давнее.

…Ранняя весна. Земля пахнет оттаявшим прелым листом и конским навозом. Отец в старой, влажной от пота папахе готовится к пахоте, запрягает лошадь – после зимы тощую, слабую, – приговаривая: – «Вытрымай, вытрымай». Лошадь напрягается, поднимает голову, ее красноватые от голода глаза осмысленны. Понимает, значит, чего от нее требует хозяин…

Танк молчал, словно прислушивался к людям, ожидающим следующего удара. На первом часе войны Павел Гудзь ощущал машину, как живое существо. Невольно подумал: «Больно же ей, если даже мы оглохли».

– Живы, товарищи?

– Живы, командир! – Голос механика-водителя бодрый, более того – торжественный. Еще бы! В танк угодил снаряд, и броня выдержала.

– Заводи!

Рокот дизеля – как усиленное в тысячи раз голубиное воркование.

– Заряжай!

Звонко, словно радуясь, щелкает клин затвора

– Вперед!

КВ выходит на обочину. Подминая под себя низкорослые клены, устремляется к пригорку, откуда ударили по танку. Тренированный глаз успевает схватить: какой же это телефонный столб? Это ствол противотанковой пушки!

Сколько раз на полигоне боевую технику условного противника красили в зеленый цвет! А выясняется, у неусловного стволы землисто-синие. Расплата за упрощенчество ждать не заставила…

И все же тот первый снаряд угодил под щит – пушка опрокинулась. Вот она, груда искореженного металла!

Командирский танк переваливает через наспех вырытый окоп. В нише – раскрытый снарядный ящик, в нем, как блики на воде, отсвечивает латунь. КВ выбирается на пригорок. Глаз выхватывает ленту шоссе. Дорога запружена танками и бронетранспортерами, на бортах машин – ядовито-желтые кресты, краска свежая – не раньше как вчера подновляли.

Враг бьет прицельно. От разрывов снарядов броня, кажется, стонет. Но – удивительно! – крепнет уверенность, что ты неуязвим. Работа боя захватывает. Опять в перекрестии прицела – угловатая башня с коротким стволом. Педаль спуска легкая, податливая. Движение ступни – и через секунду струя огня вырывается из короткоствольной башни.

– Заряжай!

Кажется невероятным, что прожигает не бронебойный, а самая что ни на есть осколочная граната.

– На сближение, по БТР…

– Понял! – отвечает механик-водитель.

Под напором КВ синие угластые коробки, переворачиваясь, отлетают под откос.

Но и фашисты уже приходят в себя. Их танки, расползаясь по лужайке, образуют перед собой удобный сектор обстрела. Надо спешить!

– На сближение!

– Понял, – и тут же через секунду механик-водитель азартно выкрикивает: – Иду на таран!

Уже первые минуты боя показали, что вражеские наводчики почти не мажут с большого расстояния. Так их приучили стрелять на полигонах Германии. А когда выстрел советской пушки и разрыв советского снаряда происходят почти одновременно, это ужасает. На ближний бой нервы фашистов не рассчитаны.

Такое открытие делает для себя командир взвода управления и еще более приободряется. Тщательней следит за полем боя. От брони наших танков, словно метеоры, отлетают бронебойные снаряды. Фашисты не выдерживают. Их танки отползают в лес, скрываются за деревьями. Вслед за танками уходят автоматчики. Лужайка пустеет.

Поворот башни влево, вправо. Один КВ у дороги, второй – рядом. Бьют в лес. Двух других танков не видно. Значит, или подбиты, или отстали. Дым, как густой туман, не дает хорошо осмотреться. Но по редеющим звукам выстрелов слышно, бой утихает.

Павел открывает люк, большими глотками хватает воздух. К танку подходит старший лейтенант Хорин. На лице веселая улыбка.

– Слезай. Перекур.

– Как наши?

– Порядок. Все живы-здоровы.

Комбат, оказывается, в течение боя не упускал из виду ни одной машины. Управляя батальоном, замечал, как ведут себя под огнем подчиненные, особенно молодые лейтенанты. За две недели мирной службы он с ними только познакомился, а за шесть часов войны почти безошибочно определил, кто на что способен.

Хорин в расстегнутом комбинезоне, без ремней – все, что мешало, снял. Глаза сияющие. И Павел было подумал, не хватил ли комбат на радостях? Но нет, это был хмель выигранного боя – удивительное состояние души.

– Ну что, лейтенант, подсчитаем трофеи?

– Можно…

Солнце дробилось в ручье, отделявшем пепельно-синий лес от ярко-зеленой лужайки. Проточная вода в нем уже успела посветлеть, но глубокие следы гусениц остались как напоминание о недавнем бое.

– Посмотрим нашу работу, – весело говорил Хорин, ведя за собой лейтенанта.

Стали подсчитывать: пять танков Т-III, одна противотанковая пушка, три раздавленных бронетранспортера. Танки догорали. От резиновых катков валил черный, как тушь, дым.

Павел взглянул на часы: было без четверти восемь. До войны, то есть еще вчера, ровно в восемь командиры завтракали. По-довоенному до завтрака оставалось пятнадцать минут. Но есть почему-то не хотелось…

Хорин и Гудзь брели по мятой траве, натыкались на трупы фашистских автоматчиков. Гитлеровцы – все, как на подбор, рослые, молодые, коротко стриженные. Их полуоткрытые водянистые глаза заволакивала муть.

– Отвоевались, – говорил Хорин, подбирая и рассматривая то автомат, то ручной пулемет. – Готовились, должен заметить, основательно… Значит, верно, фашизм, как только дорывается до власти, сразу начинает готовиться к войне.

Под старым тополем, вершина которого была сбита снарядом, знакомый санитар перевязывал… немца. От неожиданности Павел вздрогнул: зачем? Увидев танкистов, фашист попытался было вскочить, но сильные руки санитара удержали его.

– Арбайтер? – спросил Хорин.

– Сталин капут!

Слова, похожие на лай, больно хлестнули, – Ему жизнь спасают, а он…

Руки немца смуглые, тяжелые, в черных, как татуировка, крапинках.

– Шахтер, – с грустью пояснил Хорин. – За семь лет Гитлер сделал из него бандита.

Капитан Егоров принял командование полком, когда танкисты атаковали врага на лесной дороге. Горела сосновая посадка, и фашисты метались в дыму, попадая под меткие пули и тяжелые гусеницы. В этот момент была принята радиограмма: «В десяти километрах западнее стрелковый полк ведет бой в окружении. Выручайте! Пушкин».

Вскоре подошли грузовики с боеприпасами. На каждый танк выдали полный боекомплект. И полк, набирая скорость, вновь загромыхал по уже горячей от солнца шоссейной дороге.

Из-за покатого косогора высоко в небо поднимался дым: там вела бой пехота. А прямо впереди, на шоссе, копошились люди, раскладывая какие-то круглые предметы, похожие на банные шайки.

– Товарищ лейтенант! Минируют! – крикнул наводчик. – Баню нам готовят!

Фашистские саперы перегораживали шоссе и примыкавшее к нему неубранное ржаное поле.

– Осколочным! Огонь!

Разрывы снарядов заставили фашистов залечь, но ненадолго. Стрелки-радисты открыли по ним огонь. Косогор кипел фонтанчиками пыли. Но предотвратить минирование было невозможно: три наших танка подорвались. Остальные, свернув с дороги и перевалив через косогор, вышли в пункт, указанный в радиограмме. Бросилось в глаза: из окопов выскакивали немцы. Тут же, в зарослях колючего терна, стояли их бронетранспортеры. Лучше мишеней не придумать…

Скоротечный бой закончился под горой у речки. Танкисты вылезли из горячих и душных машин, жадно, пригоршнями, пили воду. И хотя она была мутная, теплая и пахла тротилом, но казалась такой вкусной, как из родника.

Полковые санитары поспешили в окопы, где оборонялась наша пехота. Вскоре они вернулись, хмурые и молчаливые: никого в живых не застали. Верить не хотелось. Ведь еще полчаса назад люди сражались!

– Было много раненых, – сказали санитары.

И танкисты увидели страшное зрелище. Раненых, собранных на медицинском пункте, фашисты выкосили из автоматов. У входа в блиндаж, согнувшись калачиком, лежала убитая женщина. На голове у нее была белая косынка с красным крестом. Глядя на убитую, Хорин тихо произнес:

– А мы их раневых перевязывали…

Послание

Второй день войны оказался не легче. Хуже стало с боеприпасами и горючим. Вражеские летчики выслеживали каждую нашу полуторку, не жалели патронов. Но главным образом фашисты наседали танками. Дивизия отходила с тяжелыми боями. За спиной был Львов. В этом городе у многих командиров остались семьи. Люди тревожились, ждали машину с почтой. Почты не было.

Отступая держались за каждый пригорок, за каждый мостик, за каждую опушку леса. Дивизия таяла в непрерывных скоротечных боях. И вот наступило время, когда сам комдив Ефим Григорьевич Пушкин лично для каждого подразделения определял позицию.

В один из таких дней комдив приказал лейтенанту Гудзю занять оборону у развилки дорог. На замасленной карте полковник отчертил ногтем рубеж, с которого предстояло вести огонь. Это была окраина города Яворова.

Единственный танк КВ, оставшийся во взводе управления, плыл навстречу отходящим войскам. Как густой дым, поднималась пыль. Было знойно и душно. Комбинезон прилипал к телу, будто раскаленная резина… Тот день запомнился, как, пожалуй, никакой другой.

Через дорогу черными хлопьями летела копоть: там после бомбежки полыхали санитарные полуторки. Вокруг, ошалевшие от пламени, бегали бойцы, выхватывая из огня живых тяжелораненых.

Танк продвинулся еще. За пожухлыми тополями показались дворы и улицы. Город опустел. У развилки дорог, в густом терновнике, машину замаскировали.

Ждать боя не пришлось. По дороге с лихой беспечностью пронеслись в угловатых касках мотоциклисты. Задерживать их не стали. Но когда из-за поворота выкатились темно-синие коробки, тут и началась работа.

Головной танк вспыхнул как факел. Остальные, расползаясь, словно вспугнутые черепахи, поспешно дали задний ход.

Наводчик успел сделать три выстрела, когда стрелок-радист принял радиограмму. Комдив приказал немедленно сменить огневую позицию. Фашисты перерезали шоссе, а по нему отходили дивизионные тылы.

Уже в первые дни войны Павел убедился: там, где заслоном вставали КВ и Т-34, фашисты не лезли нахрапом – обходили эти страшные для них машины, не ввязывались в затяжные поединки.

Трофейные документы свидетельствовали о том, что гитлеровцы действовали по заранее составленным графикам. Задолго до 22 июня они проставили на своих картах числа: в какой день и какой советский город будет ими захвачен. Более того, в специальных таблицах указали сроки разгрома советских дивизий.

Одна такая таблица очень позабавила наших танкистов. В ней значилось, что 32-я танковая дивизия Красной Армии согласно плану вермахта уничтожалась 25 июня 41-го года. С этой таблицей полковник Пушкин ознакомился 26 июня и тут же собрал журналистов своей дивизионки.

– Как, по-вашему, мы есть или нас уже нет? – пряча улыбку в уголках потрескавшихся губ, спросил он редактора «Красноармейского слова» Ивана Устиновича Бельковича.

– Вопрос не ясен, – ответил тот.

– Уточняю. По плану вермахта нашей дивизии уже не существует.

– А кто же тогда их бьет?

– Вот и надо их спросить! Но вопрос наш должен быть метким, как огонь наших пушек. Надо дать фашистам понять, что мы умеем их бить и смеяться над ними.

В тот самый момент, когда полковник Пушкин излагал журналистам свое представление о значении смеха на фронте, лейтенант Гудзь расчищал шоссе от немецкой техники. Мысль была занята одним, главным – не дать фашистам закрепиться. Он помогал наводчику находить цели. И тот работал точнее и лучше, чем на полигоне во время зачетной стрельбы.

Собственно, все старались. Не приходилось поторапливать заряжающего. Не молчал пулемет в руках стрелка-радиста. А уж механик-водитель вел машину как циркач, увертываясь от вражеских снарядов. И все же прямые попадания были. Но броня выдерживала, только гудела, как набатный колокол…

Тылы дивизии снова двинулись на восток. А на обочине шоссе, вылизанный пламенем, стоял КВ. По нему словно смерч прошелся – не осталось ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. От толстого, как жердь, стального троса чудом уцелел замок да на башне – черенок лопаты.

В тот день в сводке Совинформбюро Москва отметила героизм и мужество танкистов полковника Пушкина. Наиболее отличившиеся были представлены к наградам.

Над лесом в багровой дымке повисла ущербленная луна. Давно ли младший политрук Борзунов, сотрудник дивизионки, видел ее над родным Воронежем? Тогда она воскрешала в памяти стихи земляка Алексея Кольцова:

 
У тебя ль, было, поздно вечером
Грозно с бурею разговор пойдет,
Распахнет она тучу черную…
 

Помнится, эти стихи Кольцов посвятил Александру Сергеевичу Пушкину. «Слово должно быть едким и грозным. Помните, как перчили запорожцы, сочиняя письмо турецкому султану?..» – звучали слова комдива.

Глядя на луну, политрук произнес:

– «Числа не знаем, а мисяць на неби, якый у вас, такый и в нас…»

Сидевший рядом литсотрудник Иван Кравец торжественно добавил:

– «Поцилуй… нас».

– Правильно! Мы же потомки запорожцев.

Так, в лесу подо Львовом, родилось письмо «От внуков запорожских, сынов украинских – Гитлеру мерзкому, палачу безумному».

Комдив Пушкин и комиссар дивизии Чепига предложили подписать это письмо тем, кто представлен к государственным наградам, а текст опубликовать не в дивизионке, а во фронтовой газете «Красная Армия». Текст передали по радио. И вот в расположение дивизии самолет сбросил почту – письма и газеты. В одной газете бойцы обнаружили свое «Послание Гитлеру мерзкому…». Оно называлось: «Собаке – собачья смерть».

В этом послании танкисты писали: «Узнали мы, что тебя, собака Гитлер, кто-то спустил с цепи. Начал ты клыки показывать. И мы, казаки бывалые, тебя раскусили: раз взбесился, будешь с пеной у рта по чужим дворам бегать да на людей бросаться. Забежал ты на двор чешский, на австрийский. Не дали тебе по хребту. Ты и начал рыскать по всей Европе.

А теперь в наш двор ворвался. Правда, сразу же попробовал кия. Да кия, видно, тебе мало. Ждут тебя топоры и вилы. А пока не дошла до них очередь, решили мы тебе, гадина, сочинить послание.

Славна земля наша! Да не для твоих лап поганых. Каждая тропинка, на которую ты ступишь, будет усеяна колючками.

Богата земля наша! Да не найдешь ты ни хлеба, ни соли.

Хороши хаты наши! Да не откроются тебе двери.

Слушай ты, душитель немецкий, грабитель австрийский, вешатель чешский, курохват словацкий, убийца норвежский, вор датский, злодей голландский, бандит бельгийский, насильник французский, шут итальянский, осел албанский, головорез болгарский, змей хорватский, козодер греческий, удав польский! Мы, внуки запорожцев, люди советские, сполна отплатим тебе за все народы. Набьем твою глотку снарядами и бомбами. Напоим тебя свинцом горячим. Ждет тебя собачья смерть!

Потомки Тараса Бульбы, танкисты непобедимой части Киевского Особого округа:

Капитан Давиденко, ефрейтор Замороко, старший сержант Гоцкало, лейтенант Гудзь, младший сержант Пересунько, старший лейтенант Хорин, капитан Кривошеее, красноармеец Шуляк, младший политрук Кравец».

Так лейтенант Гудзь впервые увидел свою фамилию, напечатанную в газете. В голову, словно сквозняком, занесло тщеславную мыслишку: «Вот бы сбросили газету над Стуфченцами!» Но мысль как залетела, так и вылетела: некогда с ней было нянчиться – других забот хватало…