Текст книги "Эхо в тумане"

Автор книги: Борис Яроцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

10

Кургин поднял над головой ракетницу. Пора! Детской хлопушкой ударил над ухом выстрел – зеленая ракета, очертив над высотой крутую дугу, с шипением упала на дорогу, рассыпавшись на тысячи звезд. И пока над соснами таял белесый дымный след, из густого осинника, со стороны болота, как призраки, высыпали люди. Их стремительный бег – карабины и пулеметы наперевес – враг заметил с опозданием.

Охранников, наверное, загипнотизировала зеленая ракета. Даже регулировщики, скучавшие у шлагбаума, не сразу сообразили, что это за ракета и почему она взмыла с вершины пустынной высоты. Но, сообразив, мешкать не стали. Проявив завидную прыть, регулировщики вскочили на мотоцикл, рванули на Хюрсюль.

– Эх, упустили! – с досадой сказал Кургин.

Вторая зеленая ракета была послана мотоциклистам вдогонку. По ним ударили из пулеметов. Поздно!

Тем временем из осинника все выскакивали бойцы, как будто их был целый батальон. Впереди, размахивая пистолетом, легко бежал лейтенант Лобода. Вот он перемахнул через наполненный водой кювет, вот поднялся на глинистую насыпь, вот нырнул в траншею. А из дота, из черной узкой амбразуры, уже огрызался враг.

Трассирующие пули метелью летели под ноги. Летели до тех пор, пока из амбразуры не вырвалось пламя – раздался глухой, но мощный взрыв.

«Не получилось ножами», – с сожалением подумал политрук. Гахали гранаты. Только чьи: наши, немецкие? И все-таки нижний дот был захвачен стремительно. Теперь командир и политрук переключили свое внимание на второй, на тот, который был вмурован в высоту. Он, как гигантский созревший нарыв, белел у самой вершины. К нему, спотыкаясь и падая, по каменистому склону спешили бойцы. Среди них выделялся лейтенант Иваницкий.

Второй дот сопротивлялся яростно, особенно его правая амбразура, уже несколько бойцов неподвижно лежали на дороге, раненые пытались уползти в кювет, вокруг от пуль кипела цементная крошка: это вражеский пулеметчик отсекал атакующих от землянок, где уже работал взвод сержанта Лукашевича. Там, как удары хлыста, щелкали винтовочные выстрелы, слышалась ругань – сочная и злая.

Немцы выбегали из землянок кто в чем, но тем не менее все с оружием.

– Комиссар! – крикнул Кургин. – Собирай пулеметчиков! К Лукашевичу!

Бойцы управления, рассыпавшиеся по кустам зелеными комочками, ждали своей минуты.

– Ледков, Тюлев, Прискоков! – Политрук называл тех, кого видел. – За мной!

Из верхнего дота пулемет уже бил по склону высоты, перехватывая людей, бежавших за политруком на выручку сержанту Лукашевичу. Там, у землянок, все чаще рвались гранаты. Это немцы через цепи атакующих прорывались к доту. С той и другой сторон в дело пошли ножи, даже «лимонки», зажатые в кулак.

Подоспевшие с политруком пулеметчики включились было в перестрелку. Но сержант Лукашевич возбужденно-весело крикнул:

– Товарищ политрук, держите землянки! Не выпускайте! Мы с этим управимся!

Пулеметчики блокировали выходы. Выскакивавшие из землянок охранники падали тут же, сраженные очередями, или отбегали назад, за толстые стены.

Картину боя портил дот, белевший у вершины высоты. Желтое пламя его пулемета почти не прерывалось.

Обогнавший Иваницкого боец упал, судорожно загребая под себя щебенку. Было видно, как лейтенант на секунду остановился и, видимо, понял, что боец убит, побежал дальше, поднимаясь все выше навстречу пульсирующему пламени.

Потом, чтобы не наскочить на свинцовую струю, он пополз по-пластунски и, достигнув дота, кинул на амбразуру то ли доску, то ли полено. Теперь вражеский пулеметчик стрелял наугад, и пули, как зубья пилы-циркулярки, крошили дерево.

Обогнув дот с тыла, бойцы врывались в траншею, гранатами прокладывали себе путь к дверному проему.

Еще минута – и с дотом было покончено. Не выпуская из рук пулемета, Иваницкий тяжело поднялся на бруствер и, прыгая с камня на камень, направился к неподвижно лежавшему бойцу.

Стреляли у землянок. Пулеметчики управления надежно блокировали выходы; наткнувшись на огонь, охранники уже не пытались выскакивать наружу, но били из автоматов густо, остервенело. Пуля задела Тюлева – чиркнула по виску, прижимая ладонью кровоточащую рану, боец осторожно лег на бок и, постреливая из пулемета, как бы дразнил фашистов.

Дальше затягивать бой уже было нельзя. Кургин приказал кончать с фашистами, пока они не получили подкрепление. Под прикрытием пулеметов бойцы сержанта Лукашевича забросали землянки гранатами. Забросали вопреки предупреждению гранаты приберегать: первый бой – не последний.

11

Не сразу сержант Лукашевич догадался послать своих людей на кухню. Туда отправились Юдин и Ракитов. Они вернулись ни с чем. Немецкий повар, заслышав стрельбу, сбежал, но, видимо, успел плеснуть керосину в котел: он варил макароны с мясной тушенкой. Юдин грозился изловить повара, выпороть его ремнем, чтоб добро не портил.

– Вот сволочь! – сокрушался боец, осматривая ниши. – Мало того, что все залил керосином, еще и пожар устроил. – Юдин всюду натыкался на сажу. Вскоре лицо его стало черным, как у шахтера в забое.

Ракитов помалкивал, он тоже обсматривал углы и тоже был испачкан сажей, правда, не настолько, как его товарищ.

Политрук, выслушав их темпераментный доклад, засомневался:

– Может, что-то и осталось… Вы хорошо проверили?

– Так точно, – отвечал Ракитов, сверкая белками глаз: – Вот это, как его, большое печенье – в целости – Из мокрого кармана он достал галету. Она была и бледной, как недопеченная, и гнулась, как резиновая. – Небось отравленная.

– Вполне возможно, – не исключал политрук.

– Тогда накормим пленного. Если не умрет, сами попробуем.

Около нижнего дота, сидя на ошкуренном бревне, Кургин принимал доклады. Под ногами зрелыми желудями валялись гильзы, по ним уже ползали лесные Муравьи. Первым подбежал лейтенант Лобода. Возбужденный, в расстегнутой гимнастерке, с трофейным автоматом на шее, видно по глазам – довольный, он докладывал, как пел:

– Товарищ лейтенант, поставленная перед взводом задача выполнена полностью…

Подошедшему политруку Кургин не без гордости сказал:

– Он и в училище на всех кроссах был первым. Быстрота, с которой действовал взвод лейтенанта

Лободы, давала основание радоваться. Дот был захвачен в считанные минуты. Ранение получили двое: – Диков и Гладченко: одному в рукопашной немец продырявил ладонь, другого оглушил прикладом. Фашист оказался не из робких.

Во втором и третьем взводах, в том числе управлении, потери были тяжелые: восемь убитых, девятнадцать раненых. Среди убитых – весельчак Лунгу, боец из управления. Политрук даже не успел как следует его узнать. Бежал он с запасными дисками к пулеметчику Черняеву. И не добежал. Пуля ударила его, когда он перелетал канаву. Диск выскользнул у него из рук и запрыгал по камням по крутому каменному склону.

Там, в низине, засели немецкие автоматчики. Неожиданно для фашистов Черняев подбежал к Лунгу. Но тот был мертв. Второй диск, еще хранивший тепло рук убитого бойца, лежал рядом. И, пока немцы, отвлеченные катившимся на них диском, снова схватились за автоматы, Черняев в несколько секунд успел перезарядить пулемет, опередил их, прикончив первой же очередью…

Самые большие потери понес взвод лейтенанта Иваницкого. Погиб отличный стрелок Федорин, не увернулся от удара финки Ракулов, почти у вершины сопки пули срезали Паршинова и Праха. Вместе с Иваницким поднимался к амбразуре Говенко, крепкий, никому не уступавший в силе боец. Пуля ударила ему в голову. А вот как погиб стрелок Старосельский – видел комсорг взвода.

– К немцам он подбежал с гранатой… их было трое или четверо, – заикаясь от волнения, горячо объяснял Арсен. – Один бросился на него с финкой… Я даже не успел прицелиться – и тут взрыв…

– Он что – взорвал над собой гранату? – переспросил политрук.

– По всей вероятности, – сказал Арсен и пояснил: – Когда я прыгнул в окоп, наткнулся на двух убитых фашистов. Там же лежал Старосельский… Без рук…

Арсен протянул рваные листочки – остатки комсомольского билета. От впитавшейся крови он стал темно-бурый, фамилию разобрать было трудно, а вот фотокарточка сохранилась: довольно четко выделялась косоворотка, застегнутая на белые мелкие пуговицы. Корочки билета были мокрые и липкие, на глазах высыхая, скручивались в трубку, как пожухлый лист.

Осторожно, словно боясь причинить боль, политрук разгладил корочки, чтобы положить их в стопку – к билетам погибших товарищей. От внимания не ускользнуло и то, что комсомолец Старосельский, оказывается, за июнь и июль не уплатил членские взносы. И комсорг было подумал, что сейчас ему политрук сделает на этот счет замечание, в общем-то замечание правильное: он – комсорг, а боец Семен Старосельский – его комсомолец. Боец, с виду мальчик, окруженный фашистами, решился – взорвал себя гранатой…

– Он уплатил, товарищ политрук…

Размышляя о поступке Старосельского, Колосов не думал упрекать комсорга. Политрук держал на ладони стопку тоненьких книжечек, словно взвешивал.

– Да, он уплатил, товарищ Арсен…

Вскоре прибыл взвод сержанта Амирханова, находившийся в резерве и державший под контролем дорогу на Хюрсюль. Из донесения связного уже было известно, что и в резерве не обошлось без потерь. На перехват мотоциклу на дорогу выскочили сразу трое: Завьялов, Немировский и Крючков. Они не сомневались, что это немцы, но что они вооружены пулеметом, заметили в последний момент.

Завьялов поднял руку, приказывая остановиться. Немец было затормозил. Но сидевший в коляске ударил из пулемета… Немировский умер сразу, а Завьялов и Крючков оказались тяжело раненными. Мотоциклист, обогнув распластавшегося Немировского, дал было газу, но далеко не удрал: его догнала пуля лежавшего в засаде Лелькова.

12

Бойцы сержанта Амирханова принесли раненых и убитых, привели пленного, захваченного еще накануне боя в малиннике. Амирханов с нескрываемым гневом бросил:

– Прошу взять от меня этого шакала… Убью… – и, сузив черные колючие глаза, сержант простонал: – Товарищ политрук, как они Немировского!.. В решето, понимаете…

Гнев Амирханова был объясним. Но пленный… Куда его? Прикончить настаивал Хефлинг. Не уставая, он твердил:

– Немцы, они разные… Этот – негодяй…

Не верить Хефлингу – значит никому не верить. У немецкого товарища была своя правда, проверенная уже там, в притихшей от ужаса Германии: его отец, коммунист, поплатился из-за своей доверчивости – выдали запуганные соседи.

Правда Хефлинга годилась для мщения, и только. Ведь сражаются не одной силой ненависти, но и силой доброты. В конце концов добро побеждает. Должно победить!

Об этом так и сказал политрук бойцу Хефлингу. К их разговору прислушивался Амирханов. Сержант согласился с политруком «вообще», а в частности, если иметь в виду пленного, захваченного в малиннике, щадить его не было смысла. Те, с которыми он ел из одного котла, сегодня в бою убили восьмерых наших бойцов. За что же щадить фашиста?

Все восьмеро лежали в ряд на траве, прикрытые влажными плащ-палатками. Около них собрались бойцы. Молчать было невмоготу.

Эрик Хефлинг, хорошо говоривший по-русски, глядел на погибших полными горя глазами, и его слова были тяжелые, как свинец, и острые, как скальная порода.

– Что такое фашизм? Чтоб вы лучше поняли, дорогие советские товарищи, приведу случай, о котором сообщила газета «Немецкий солдат». На второй день войны к русским попал ротный каптенармус. Все его сослуживцы посчитали, что коммунисты его прикончили. Но вот он, целый и невредимый, является в роту, является веселый, довольный, с двумя буханками хлеба – русские дали. «Отпустили, – говорит, – так как я назвался рабочим». Рота хохотала. Как же, всю Европу прошагали, а наивного противника встретили только в России! Потом этот каптенармус, чтоб доказать, что в плен он попал случайно, на глазах у всей роты добивал раненых красноармейцев…

– И все же пленный он, пленный, – сказал политрук, выслушав жестокий рассказ Хефлинга. – Отпускать его не станем. Но повторяю, завтра сдадим в штаб полка.

Командир, увидев пленного, поинтересовался:

– Допросили?

– Ничего не сказал.

– Тогда заприте в блиндаж. До подхода наших.

Недалеко от нижнего дота было какое-то деревянное строение, похожее на блиндаж, туда и отвели пленного.

Кургин сразу забыл о нем. Постоял над телами погибших, еще час назад он их вел через непроходимое болото.

– Похороним позже, – тихо сказал он политруку. – Сейчас наладим систему огня. Раненых поместим в землянки. Там сухо. Есть даже печки, и вдруг – именно вдруг – долгим, изучающим взглядом посмотрел на Колосова: – Как же так получилось? Я не догадался, ты не подсказал… В отряде нет врача. Даже фельдшера.

Перед выходом в рейд разговор был. Говорили: «Хорошо бы заполучить по одному санитару на взвод». Капитан Анохин тогда ответил: «Все бойцы перевязывать умеют, да и вас, курсантов, кое-чему учили». Учили-то учили, и не только кое-чему, главному – командовать взводами и ротами. Политрук вздохнул:

– Комбат посчитал, что узлом овладеем без боя.

– Не будем сваливать на старших, – сдержанно ответил Кургин. – Ругать начальство – дело нехитрое. А вот исправить промашку придется самим.

Слова Кургина были поняты как приказ. И политрук поднялся, поправил командирскую сумку, в которой теперь уже вместе с блокнотом находились комсомольские билеты погибших, сказал:

– Я к раненым…

Кургин напомнил:

– Может, сначала послушаешь, что там в полку? Приемник-то цел.

13

Радисты Зудин и Шумейко расположились около нижнего дота. Здесь был незаконченный блиндаж; уже вырыт и обложен жердями. Над блиндажом в один накат лежали еловые кряжи. В щели просвечивало солнце. Пахло свежей смолистой щепой и почему-то цементом

– Они, товарищ политрук, тут устроили склад стройматериалов, – пояснил Зудин. На нем была серая немецкая пилотка и такая же серая форменная куртка.

– Что за маскарад, товарищ Зудин?

– Пока гимнастерка сохнет…

– А что на голове?

– Товарищ политрук, – просительно заговорил старший радист, – моя же уплыла. На переправе.

– Так-то оно так… А вдруг подстрелят? Свои. По ошибке.

Робко подал голос Шумейко:

– Я ему то же… Голова бритая – значит Зудин. А в пилотке, да еще в немецкой, перепутать запросто.

– Я бы на твоем месте не хохмил, – повернувшись к бойцу, раздраженно заметил Зудин, с той самой злосчастной переправы они терпели друг друга вынужденно. («Трухнул – и отряд остался без передатчика»). О секундной растерянности радиста Шумейко Зудин напоминал каждому, напомнил и политруку. Это уже был вызов. И Шумейко, простуженно шмыгая маленьким красным носом, надрывно крикнул:

– Ну, виноват! Ну, казни! Хочешь? Утоплюсь. – И к политруку: – Что ж он мне душу вытягивает? Изверг…

Пока шли по болоту, а потом от водосброса до узла дорог, Шумейко несколько раз отползал в сторону и, уткнувшись в траву большими посиневшими от холода губами, принимался плакать. Он плакал по-детски, навзрыд. Боец осознавал свою вину, но не хотел, чтобы товарищи видели его в слезах. Он, как ни крепился, не мог сдержать рыданий.

Зудин был неумолим в упреках. Он их бросал в лицо, как свинчатку: «Все из-за тебя. Из-за твоей трусости… Знаешь, за такое расстреливают». И все начиналось сначала: «Ну, виноват! Ну, казни!..»

Зудина уже предупредил всегда сдержанный старшина Петраков: «Вот соединимся с полком, вы у меня получите. На всю катушку». На что веселый и добродушный пулеметчик Шарон, за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь никогда никого не обидевший, и тот не выдержал: «Ну какой же ты, Зудин, зануда! Кстати, зануд комары жрут в первую очередь», – и черными, как спелые маслины, глазами показал на голову: она как магнит притягивала комаров. Да, Зудину никак нельзя было без пилотки.

Тем не менее старший радист продолжал свое. Поведение Зудина настораживало политрука: как же ему воевать дальше, в паре с товарищем? Шумейко так долго не вынесет.

– Вот что, товарищ Зудин, – сурово сказал политрук. – Отвечайте прямо: вам известно, где вы находитесь?

Зудин удивленно вскинул белесые брови, угрюмо взглянул в пристально нацеленные на него глаза.

– Отвечайте.

– В рейде, товарищ политрук.

– Вот именно: в рейде.

Намеренно задерживая движения, Колосов раскрыл полевую сумку, достал стопку аккуратно сложенных, еще липких от невысохшей крови комсомольских билетов.

– Это что?

– Известно, товарищ политрук.

– А если известно, то уточняю: вы находитесь в двадцати метрах от своих погибших товарищей. Они свой долг выполнили до конца. А нам, то есть командиру, мне, вот радисту Шумейко и вам, боец Зудин, долг еще предстоит выполнить… Да, мы в рейде, в тылу противника, и здесь у нас оружие не только пулеметы и гранаты, а также, и прежде всего, наша дружба, наша сердечность, говоря высоким слогом, наше большевистское братство. Вот оно какое, наше оружие… Виноват Шумейко? Может быть. Но он же не хотел подвести товарищей, подвести отряд…

– Конечно, не хотел! – с болью отозвался Шумейко. Из его глаз опять брызнули слезы, и он, чтоб политрук и Зудин не видели его слабости, стыдливо склонился над приемником, вращая эбонитовую ручку настройки. – Я знаю, знаю, отчего он… злится.

– Видали, знает, – огрызнулся Зудин. Пока разговаривали, он снял с себя немецкую тужурку, бросил ее на мешки с цементом. Пилотку затолкал себе в карман.

– Злится, говорите? Почему? – допытывался политрук.

– Из-за собаки… Он по ней скучает. – Рукавом гимнастерки Шумейко вытер слезы.

В приемнике шипело, свистело, щелкало, пищало.

– Наша волна, товарищ политрук.

Полковой радист голоса не подавал. Политрук взглянул на часы, было без четверти двенадцать. Каждый четный час Зудин и Шумейко должны выходить в эфир. Выхода в эфир, конечно, не будет. А вот сигнал из полка примут. Там уже, наверное, тревожатся, ждут вестей, скорых и хороших. Но, как ни прискорбно, ответом будет молчание.

А в голове, оттесняя все другие мысли, засели слова провинившегося радиста: «Я знаю, знаю, отчего он злится… Из-за собаки…» И политрук вспомнил торопливо-горячечные сборы. «Ах, да! Собака по кличке Барс… Ну, конечно же, она!..» Кургин приказал отвести ее на кухню и там привязать или запереть, чтоб не увязалась за хозяином. Зудин приказ выполнил, но сам себе не находил места, и теперь все зло сгонял на своем товарище.

Все трое – политрук, Зудин и Шумейко – почему-то думали об одном – о собаке, оставшейся в расположении полка.

– А что, разве не так? – вырвалось у Шумейко. И Зудин, сверкнув покрасневшими от бессонницы глазами, оттеснил товарища от приемника, сам взялся вращать ручку настройки. По недосмотру он поставил шкалу не на волну полка, а рядом, и все трое узнали знакомый голос. Он был далеко, то усиливался, то затухал, но ни с каким другим спутать его нельзя, как нельзя спутать голос матери.

– Москва! Товарищ политрук! Честное слово… – Шумейко готов был опять расплакаться, но теперь уже от радости.

– Верно, Москва, – сказал Зудин.

– Послушаем. – И политрук положил руку на его костистое плечо.

Далекий диктор передавал:

– …Партизанский отряд норвежских рабочих под командованием Ханса Ларсена, действующий в фашистском тылу на севере Финляндии, напал на немецкую автоколонну.

– И там война, – вырвалось у Зудина.

В приемнике по-прежнему свистело и пищало, мешало слушать.

– …Сопровождавшие колонну немецкие солдаты и офицеры, – продолжал диктор, – перебиты. Пятнадцать автомашин с боеприпасами и продовольствием уничтожены…

Диктор умолк. В приемник ворвались грозовые разряды.

Неожиданно для политрука Зудин сделал удивительное открытие. И удивляться, конечно, было чему: оказывается, уцелевший приемник без дополнительного питания уверенно принимает Москву!

Часовая стрелка приближалась к двенадцати. Наступало время связи с полком. И приемник снова отозвался, но теперь уже на заданной волне:

– «Цоценка», я – «Лец»… «Цоценка», я – «Лец».

– Никак новые позывные? – переспросил политрук, но тут же вспомнил, что эту самую «цоценку» он уже слышал, когда Зудин вел пробный сеанс перед выходом в рейд. Полк – «Лес», а мы его высаженная в тылу противника «Сосенка».

– Это, товарищ политрук, Мусин, земляк нашего Паршикова. Они из Каргополя, там у них «цокают».

– А Паршиков убит, – ни к кому не обращаясь, тоскливо произнес Шумейко. – Паршиков с Мусиным учились в одной школе и на фронт пошли вместе. Их год еще не призывной. Так они добровольцами…

А Мусин, радист Мусин был так близко, словно за ближней сопкой. Не уставая, он проникновенно «цокал»:

– «Цоценка», «Цоценка»…

Пять минут спустя Мусин умолк. Снова он выйдет в эфир ровно через два часа – как условлено. И был-то он рядом – по прямой километров двадцать. Но на этих двадцати километрах шла ожесточенная война, пролегала линия фронта.

Оставляя радистов, политрук распорядился, чтобы они по возможности принимали сводки Совинформбюро. Для записи текста он им вручил химический карандаш «Сакко и Ванцетти».

– Бумаги бы… – напомнил Зудин.

– Вы на ней стоите, – и показал на серые бумажные мешки, набитые цементом.

Здесь, видимо, и в самом деле был склад строительных материалов: мешки с цементом, ящики с гвоздями, в углу сваленные в кучу лопаты и железные ломики.