Текст книги "Эхо в тумане"

Автор книги: Борис Яроцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

17

Верхний дот, при взятии которого погибло пять бойцов из взвода лейтенанта Иваницкого, немцы соорудили на восточном склоне горы. Она возвышалась над лесом серой горбатой глыбой, похожей на гигантский дирижабль. Трещины как стропы, а редкие корявые сосенки, чудом державшиеся на продутом ветрами и вымытом дождями камне, казались людьми, ползающими по дирижаблю.

Гора, довольно высокая и крутая, господствовала над зеленым простором. Справедливы оказались слова лейтенанта Лободы: оба дота своими амбразурами были нацелены на восточную дорогу. Значит, немцы меньше всего опасались нападения с тыла. «А теперь они пойдут нашей тропинкой», – думал политрук, поднимаясь по оголенному склону.

Еще недавно этот склон преодолевал взвод лейтенанта Иваницкого. Здесь от огня пулемета погибли товарищи.

– Надо было подняться повыше, чтоб ударить с тыла, – высказал он свою правильную, но запоздалую мысль.

– А вообще-то можно было прямо со склона, – отозвался Гулин. Этот все замечающий разведчик думал о том же… Отозвался и тут же себя поправил: – Видите, товарищ политрук, верхний дот прикрывает и подступы к нижнему, а нижний – к верхнему. На этом камушке человек, как на щеке бородавка: только слепой не заметит… Хорошо бы предупредить лейтенанта – пусть на всякий случай посматривает.

– А вы, Гулин, наблюдательны.

– У нас дома, в Сталинграде, – продолжал разведчик, – такой же вид с Мамаева кургана. Волга и Заволжье – как на ладони. А уж город… За два километра я узнавал знакомых. Утром каждая улица просвечивается солнцем, а вечером, наоборот, еще солнце катится по степи, а над Волгой – уже сумрак. Но все равно на воде пароходики – будто нарисованные. – Тронутый воспоминанием, Гулин вздохнул и закончил: – Здесь белая ночь – как у нас вечер…

Ему хотелось говорить, и политрук это чувствовал. Из рассказов бывалых людей он знал, что человеку, открывшему личный счет уничтоженным врагам, не терпится похвалиться. Видимо, хотелось похвалиться и Гулину. Далеко не каждый, даже отчаянно смелый, может вот так – стремительно-сильным рысьим прыжком – свалить врага наземь.

Об этом политрук не спрашивал, а разведчику, наверное, молчать было невмочь. И он рассказывал о городе, в котором родился и вырос и на виду которого несет свои вольные воды лучшая река в мире. Эту реку Гулин переплывал с товарищами-одногодками в ночь сразу же после выпускного вечера. Девчонки смотрели на него изумленно-восторженными глазами, и среди них была та, которую он уже называл своей любимой. Собственно, он плыл ради нее, Ларисы…

Девчонки разложили костер на пустынном холодном пляже, и ребята, мокрые и продрогшие, грелись у костра. Его майкой с эмблемой «Волгарь» Лариса растирала ему уже загорелую до черноты спину…

Вопреки ожиданию о своем первом уничтоженном фашисте Гулин терпеливо умалчивал – показывал характер. И тогда спросил политрук:

– Вы лучше расскажите о немце, как вы его…

– Вы же видели.

– Другим объяснить сумеете?

– Я лучше покажу. На следующем…

Опыт Гулина, как считал политрук, представлял собой ценность для всего отряда. Еще недавно, полтора года назад, ему курсанту Колосову, читали лекцию «Партийно-политическая работа в наступлении». Преподаватель, батальонный комиссар, помнится, говорил, что политработник обязан постоянно обобщать и распространять опыт отличившихся. И курсант Колосов – это он тоже хорошо помнил – подчеркнул слова: «обобщать и распространять».

«Вот и настал момент теорию применить на практике, – думал он, приближаясь к верхнему доту. – Впрочем, поучительного опыта вроде и не было. Гулин отчаянно смел. Так в отряде нашем все такие! За двадцать минут боя уложить почти сорок фашистов: для ста девяноста штыков – не так уж и плохо. И все же Гулин – боец особый».

Начатый разговор об убитом немце так и погас, не разгоревшись. Разведчик дал понять, что фашист был слишком самоуверен. Если б не Гулин, его прикончил бы Гончаренко…

В верхнем доте – следы недавнего боя: остро пахло сгоревшей пластмассой, ощущался горький привкус тротила. Он чем-то напоминал пыльную степную полынь, пропитанную дымом.

Пулеметчики Лыков и Косарь колдовали у трофейного станкача: на массивном деревянном столе разобранный затвор, банка с ружейным маслом. На ее крышке незнакомая эмблема – петух с ярко-красным оперением. Эмблема принадлежала какому-то европейскому государству, но только не Финляндии.

Кургин, уже побритый, со свежим подворотничком, встретил политрука обрадованно:

– За сорок минут организовали систему огня.

– А это? – Показал политрук на разобранный пулемет.

– Трофей не в счет… Кажись, гранатой попортили маленько, – и к бойцам: – Как, ребятки, получится?

У Лыкова лицо детское, курносое, а руки тяжелые, сильные: он поднимал пулемет, весивший два с лишним пуда, играючи.

– Его бы в мастерскую, к Григорию Карповичу, – говорил боец, продолжая возиться с затвором.

– Конкретней?

– К артмастеру, товарищ лейтенант.

– Без инструмента – все впустую, – поддержал товарища похожий лицом на Лыкова Косарь. – Тут и пружину менять надо. И вот эту хреновину… – Он показал фигурную деталь, на которой блестело масло.

– Хреновина – что… – сказал ему Лыков. – Тут не хватает еще одной хреновники. Она вот сюда заходит. Если на нее нажимаешь, получается автоматическая стрельба.

– А если не нажимать?

– Одиночная.

– Жаль, – заключил Кургин. – Без этой машины коробки с лентами – железо… Ладно, собирайте. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Если что – будем стрелять одиночными: прицельней и экономней.

Командир был не очень удручен, что трофейным пулеметом воспользоваться не удастся. Хватало своих – надежных и проверенных.

– У Лободы тоже есть трофейный, – сообщил политрук.

– А что, дело, комиссар, – понял Кургин и Иваницкому: – Посылай ребят к Лободе – ленты ему нужнее. И пусть прихватят банку с петухом. Масло – что надо.

– Французское, – вдруг вспомнил Колосов, какому государству принадлежит эмблема.

– Все равно трофейное, – легко согласился командир и высказал мысль, которая, видать, пришла ему уже после боя: – Неплохо бы изучить захваченное оружие. Все может случиться… Знаешь, как погиб Паршиков? Вот сюда, в траншею, он прыгнул с трофейным карабином, а из-за поворота – фашист. Пока Паршиков дергал затвор, тот перекинул автомат и прицельно выстрелил. Я приказал карабины заменить на автоматы. Оружие эффективнее…

Слушая, политрук ловил себя на мысли, что Кургин в данном случае рассуждал как чистейший военспец. Хотел он того или нет, но все у него сводилось к пулеметам, автоматам, патронам, гранатам и даже ножам. Сорок финок, снятых с убитых, распорядился отдать разведчикам и подвижной группе резерва.

– Удобные, – говорил он убежденно. – Я видел, как ударили Федорина. Лучше б никогда не видеть… Так он и стоит перед глазами! Немец руку выбросил вроде шутя. Федорин не успел даже прикрыться… – и снова о том, что наболело: – Как считаешь, комиссар, огневая точка нужна на вершине?

– Нужна. А заодно подумаем, чем лечить раненых.

Кургин посуровел. В его болезненном взгляде была тяжелая озабоченность.

– Выйдем, комиссар, на ветерок. Тут, понимаешь, жгли аппараты, что ли…

От запаха сгоревшей пластмассы першило в горле. Бойцы кашляли. Зато не было мошкары: едкий дым выкурил ее надолго.

В траншее, на свежем воздухе, разговор пошел легче, но все о том же: где добыть медикаменты? Потом подосадовали, что так нелепо потеряли радиопередатчик. Ободряло одно: завтра полк будет здесь, и тяжкие заботы отпадут сами собой.

– А если не будет?

– Ты что, комиссар! Сожгли уже патронов, знаешь, сколько?.. В бою я радовался, что мы своими активными действиями отвлекаем фашистов на себя. А теперь боюсь даже себе признаться, что нового боя не желаю. Воевать голыми руками – абсурд!

Кургин раскрыл планшетку, выдернул из ячейки остро отточенный карандаш, стал водить им по карте.

– Вот здесь, по всей вероятности, южнее Сямозера, будет наноситься главный удар. Отступающие попрут вот сюда… Нам, понимаешь, отходить нельзя. Не для того мы носом рыли болото… – Командир задумчиво умолк.

Политрук напомнил:

– Хефлингу удалось поговорить с санитаром.

– Надо было их к чертовой матери…

– Пожалели…

– Ну и что он, санитар?

– Готовятся брать Петрозаводск.

– Чушь! Геббельсова пропаганда.

– А если не пропаганда?

– Тогда зачем вы их не высадили из машины? Допросили бы!

– Раненых?

– Раненые подождали бы. Хотя… наших они терзают и раненых.

– То – они, а то – мы. Нам, дорогой командир, опускаться нельзя – иначе одолеют.

Политрук поднял голову. Со стороны Ладоги плыли тучи. Горизонт заволакивала белесая муть.

– Портится погода, – сказал Кургин, поглядывая на небо.

Колосов вспомнил примету:

– «Нет тумана поутру – к ненастью». Что же получается? Обман.

– Карелия, – заметил Кургин, захлопывая планшетку. – С одной стороны – мама Балтика, с другой – папа Баренц, и оба о себе напоминают циклонами. Ненастье для нас, пожалуй, благо: хоть бомбы не посыплются на наши стриженые головы!.. А заметил, комиссар, что-то не видно фашистской авиации. Может, она над Ленинградом? Гады отгрохали доты, а движения – никакого. Днем даже охрана отсыпается. Здесь, комиссар, что-то не то.

18

В сосновом бору бойцы лейтенанта Лободы нашли вытоптанный участок – многочисленные следы подбитых шипами подошв.

– Тут у них выдача горячей пищи, – предположил Лобода. – Значит, передвигаются по ночам.

Приходилось недоумевать: почему немцы не торопились предъявлять свои права на доты? Шли уже не минуты, а часы. Все вокруг дышало покоем.

Тишину нарушила перестрелка около дороги на Хюрсюль. Били из винтовок. Выстрелы сухо отдавались в шумевших на ветру соснах. Кургин позвонил Лободе. Ответил Метченко, дежуривший у пулемета:

– Какие-то немцы. Лейтенант выясняет. Перестрелка произошла в лесу. Значит, немцы не рисковали выходить на дорогу: то ли они скапливались для атаки, то ли им нужно было обойти узел и следовать дальше.

Тянулись томительные минуты ожидания – из нижнего дота все еще не докладывали. Кургин начинал нервничать: его смущала неясная обстановка. Ну атаковали бы сразу – и все стало бы на свои места. Люди настроены на бой, отходить не будут. Да и куда? Назад, в болото? Зато там, за линией фронта, услышат и поймут: рейдовый отряд достиг цели, сражается. И ему нужна главная подмога – наступление по всему фронту.

Об этом наступлении – только и разговоров. А слова немецкого санитара – может, и в самом деле геббельсовская пропаганда? Если санитар это знал, то он, значит, понял, что узел в руках красноармейцев? Поведение фашиста было благодушным. А фашисты, как уже давно убедился Хефлинг, насколько жестоки, настолько и трусливы. Немецкий же санитар вел себя естественно.

На фронте так бывает: одно неосторожно оброненное слово, что противоречит ходу привычных мыслей, сеет в душе сомнение. А выполнять приказ, сомневаясь в его целесообразности, – вещь опасная: хочешь ты или нет, но уже не вкладываешь в дело всю силу ума и ненависти. Это политрук знал пока лишь по книгам, которые он читал, будучи курсантом…

Сомневаться полезно в научной гипотезе, но в бою, когда со всех сторон противник, тут в правильности приказа не усомнись, действуй, твердо помня: чем больше уложишь врагов, тем ближе победа.

Командир и политрук, занятые одними мыслями, ждали сообщения от Лободы. В доте – отсюда, из траншеи, хорошо было слышно – комсорг Арсен проводил беседу. Не иначе как по памяти, он делал выкладки:

– …Каждого бойца, который держит в руке оружие, обеспечивают минимум десять человек в тылу.

«Почему именно десять…» – недоумевал политрук. Горячая речь Арсена звучала в стенах капонира доверительно и призывно: дескать, вы, ребята, постарайтесь и за тех десятерых, что вас обеспечивают.

– Товарищ лейтенант, на проводе нижний дот!

Кургин взял телефонную трубку. Прерывисто дыша, будто после бега, Лобода докладывал.

– Это связисты… Линейщики… Я там выставил пост. Вот они и наткнулись.

– Сколько их?

– Было двое.

– Что значит, – «было»?

Лобода оправдывался:

– Они открыли огонь… Убили Разумовского. Сквореня ранили…

«Еще потеря», – подумал политрук, стараясь представить, какой он из себя, Разумовский.

– Усильте наблюдение. Не исключено, немцы вышлют многочисленную группу.

– Есть предложение, – вмешался политрук. – Неплохо бы послушать телефонные переговоры.

– Идея, – согласился Кургин. И в трубку: – Вот тут комиссар предлагает подключиться. Пусть Хефлинг побеседует. Если что интересное, докладывайте немедленно.

В сопровождении стрелка Седова и пулеметчика Сорокина Хефлинг вышел на линию. В нескольких местах прозвонил кабель – пусто. Где-то был обрыв. Искать обрыв, удаляясь от узла, Сорокин как старший группы не рискнул, но и возвращаться ни с чем тоже не хотелось. Продолжали искать провода вблизи дороги.

В соснах шумел верховой ветер, и до слуха не сразу донесся гул моторов. По дороге со стороны Хюрсюля двигалась колонна.

– Отходим! – приказал Сорокин.

Отходить старым маршрутом уже было нельзя, и бойцы рванули через бурелом. Под ноги то и дело попадали давно сгнившие деревья. Наступишь – коричневой пылью взрывается труха или же остается мокрое углубление – отпечаток подошвы.

Сорокин бежал, оглядываясь, не давая товарищам передышки. Только бы успеть предупредить. Бойцы выбежали на опушку, где все еще паслись кони, и тут из нижнего дота их заметили, но уже из-за поворота выползал бронетранспортер, сопровождавший колонну.

– Немцы! Немцы! – кричал, размахивая руками, Хефлинг, забыв о том, что и сам он немец.

Бронетранспортер – стальная коробка на толстых резиновых колесах – приближался к перекрестку. Машину видели отовсюду: из амбразур дотов и со стороны землянок, где занимала оборону подвижная группа Забродина – главное подразделение отряда по борьбе с бронированными целями.

Пока бронетранспортер катил к закрытому шлагбауму, Забродин обратился к товарищам:

– Беру с собой двух добровольцев.

– Почему добровольцев? – резонно заметил Козютин. – Ты лучше спроси, кто дальше бросает связку. Это могу я и вот он. – Ладонью вытянутой руки Козютин показал на конопатого бойца в расстегнутой гимнастерке, из-под которой выглядывала флотская тельняшка. – Митька Пятак.

– Ошибки нет, – невозмутимо подтвердил конопатый боец, поднимаясь.

– Тогда – вперед! – скомандовал Забродин, и они втроем со связками гранат побежали навстречу бронетранспортеру. Их надежно укрывали валуны и высокий папоротник. Но вот кончился лес, а до перекрестка еще метров семьдесят. Тут нужен был рывок, и Забродин цепенел от мысли, что немецкий пулеметчик, взявший под прицел стену соснового бора, не даст им как следует махнуть гранаты.

У шлагбаума бронетранспортер остановился. За пуленепробиваемой стенкой немцы выжидали.

– Ломаются, сволочи! – шепнул лежавший рядом с Забродиным Козютин. Его еще не знавшая бритвы щека нервно подергивалось. Он лежал на животе, обдавая связку своим горячим дыханием.

– Ударить бы из окопчика! – мечтательно произнес Забродин, приподнимаясь на локтях. Вся его упругая, словно из тугой резины фигура, казалось, вот-вот взлетит над открытым пространством, и фашист, укрывшийся за броней, не успеет даже глазом моргнуть, как брошенная связка сделает свое дело. А пока сквозь узкую прорезь смотровой щели враг выискивал цель.

– Расползаемся, – шепотом скомандовал Забродин. – Сейчас он вспыхнет как спичка!.. Ну… пошел, – и первым круто отвалил вправо – к наполненному водой кювету.

Влево свернул Пятак. Козютин остался на месте. Он пристально следил за каждым движением ствола пулемета. Да, вражеский пулеметчик выискивал цель, но все живое, словно предчувствуя беду, спряталось и затаилось. Черными глазницами амбразур на дорогу смотрели доты. Там, как и везде, никаких признаков жизни. И только на опушке паслись кони. Время от времени они поднимали головы, словно удивлялись, отчего это так много пней?

Бронетранспортер стоял у шлагбаума. А из-за поворота, наполняя гулом окрестности, шла колонна. Грузовики с высокими кузовами, обтянутыми брезентом, отдаленно напоминали кибитки степных кочевников.

– Фашисты шумною толпою по Карелии кочуют, – вслух сказал себе Козютин и пообещал: – Ничего, мы их докочуем…

Фыркнув, бронетранспортер ударил по шлагбауму, и полосатый шест, выскользнув из-под скобы, под тяжестью противовеса принял вертикальное положение. Доты по-прежнему молчали.

Фашисты, чувствовалось, нервничали. Козютин заметил, как ствол пулемета качнулся в сторону вырубленного леса. Из него запрыгало, пульсируя, желтое пламя. Козютин не сразу определил, куда послана очередь. Он только помнил, что там, у вырубленного леса, наших нет. Не выпуская из виду бронетранспортер, боец оглянулся.

– Ах, вот оно что!.. – В голове не укладывалось: «Зачем?!.»

Немец полоснул по лошадям. Три упали сразу, одна, раненная в шею, истово мотала гривой, словно хотела от чего-то освободиться. Брызгами разлеталась кровь. Две стреноженные кобылицы, напуганные стрельбой, по не задетые пулями, попрыгали вдоль опушки, высока подбрасывая ноги. Фашист не дал им далеко отпрыгать. Оглушительно ударила вторая очередь, еще одна лошадь упала, как споткнулась.

И тут Козютин не выдержал – выскочил из укрытия. Ствол пулемета дернулся. В последний момент боец, видимо, понял, что немец не даст ему бросить связку. Коротко, как пудовую гирю, он метнул ее из-за спины. Рано метнул. Навстречу брызнуло желтое пульсирующее пламя. Связка взорвалась, не долетев до цели.

Козютин, падая уже мертвым, второго взрыва не услышал. Это метнул гранаты Пятак. Он появился неожиданно для всех без гимнастерки, в тельняшке. Ему так хотелось быть похожим на краснофлотца! Связка угодила не совсем удачно – в колесо. Огрызаясь огнем пулемета, бронетранспортер дал задний ход, двигатель надрывно ревел, машина ползла по щебенке, пока не очутилась в глубоком кювете.

Метким оказался бросок Забродина. Связка разорвалась на броне. Двигатель заглох, но не загорелся. Забродин попытался отбежать, но пули веером брызнули под ногами, прижали бойца к земле.

19

За поединком наблюдали все, кто мог. Такое на войне ребята видели впервые. В новинку это было и для командира. Сначала ему показалось странным поведение фашистского пулеметчика, открывшего огонь по животным. Но, как только тот стал бить по землянкам, сомнение отпало.

– Провоцирует, паршивец, – разгадал Кургин его замысел. – Думает, мы ответим из винтовок. А мы его – гранатами!.. Кто этот, в тельняшке? Метнул правильно.

– Пятак, – объяснил Иваницкий. – Они вместе с Лыковым мечтали на флот. А их – в пехоту…

Бронетранспортер завяз метрах в двадцати от окопа. В том окопе, не обнаруживая себя, затаился Усиссо. Фашист, не видя целей, постреливал для острастки. Пули чертили воздух, оставляя в нем запах сгоревшего фосфора. По кювету можно было проползти к затаившемуся эстонцу и оттуда, из его окопа, поражать эту стальную, огрызающуюся огнем коробку. Кургин взял телефонную трубку:

– Лобода, посылай ребят на кухню. Там, говорят, бочка с керосином. Надо с броневиком кончать… А гранаты побереги.

Почему немец провоцировал на ответную стрельбу, выяснилось довольно скоро. Колонна автомашин, показавшаяся из-за поворота, затормозила, не дойдя до перекрестка километра полтора. Пока бронетранспортер вел огонь, из автомашин выскакивали серые комочки, похожие на сусликов, и тут же исчезали в зарослях осинника.

– Товарищ лейтенант! – из траншеи тенорком крикнул щуплый боец, которого Иваницкий оставил наблюдателем. В отряде не было биноклей, не оказалось их и среди трофеев, поэтому надеялись только на зоркость молодых глаз.

– Что там, Чубриков?

– Немцы что-то раскладывают… Трубы какие-то.

Стали всматриваться туда, где копошились серые комочки. Фашисты выгружали… минометы.

– Как, товарищ Косарь, достанем? – спросил Кургин, повернувшись к пулеметчику.

Дежуривший у пулемета боец, морща темный от пороховой копоти лоб, с готовностью ответил:

– Нарисую.

– Рисуй.

Косарь быстро поменял диски, объяснив на ходу:

– Тут у меня трассирующие. – И, прицелившись, дал короткую очередь. Оранжевыми шмелями пули помчались вдаль, но до колонны не долетели. Отрикошетив от дорожного покрытия, исчезли в пасмурном небе. Пулеметчик слегка качнул ствол чуть вверх, и вторая стайка оранжевых шмелей вонзилась в радиатор головной машины. Суслики-комочки – врассыпную.

– Ага! Забегали!

– Рисуй дальше! – входил в азарт Кургин.

Короткими, жалящими очередями Косарь выпустил полдиска. Над радиатором далекой машины весело заплясало пламя.

– Ну вот!..

Словно в отместку, прямо над головой, послышался нарастающий шелест – знакомый пугающий звук. Мина разорвалась на крутом склоне, градом посыпалась гранитная крошка. Вторая разворотила бруствер. Здесь одно спасение – дот. И бойцы, оставив траншею, бросились под его бетонную крышу. Мины ложились кучно. Две или три – было слышно – угодили в бетон. Немецким минометчикам в меткости отказать было нельзя. Цель они накрыли почти без пристрелки.

В доте стало тесно. С каждым взрывом тротиловый дым все туже пеленал высоту. От него до тошноты горчило. Люди кашляли, выглядывали из дверного проема, хватая воздух. Кто-то, не добежав, остался лежать на дне траншеи. После каждого нового взрыва его все больше засыпало крошкой. Не дождавшись конца обстрела, к нему пополз Гулин.

А в доте звонил телефон.

На этот раз лейтенант Лобода вызывал Колосова – посоветоваться по срочному делу.

– У меня пленный, – докладывал он.

– Знаю… Он что – желает дать показания?

– Наоборот!.. Нас обстреливают, а он на губной гармошке марши…

Сообщение командира взвода и рассмешило и раздосадовало: нашел время о чем докладывать!

– Как быть, товарищ политрук? – домогался Лобода. – Вы имейте в виду, мы у себя фашистской пропаганды не потерпим!

– Потерпите. Вот наши ударят, а вы послушайте, о чем он вам тогда запоет.

– Можно, мы отберем гармошку? Чтоб не издевался…

Вскоре фашисты перенесли огонь на нижний дот. Но били аккуратно, щадя свой бронетранспортер. Дот – укрытие надежное, только всех бойцов он вместить не смог. А мины рвались не столько на земле, сколько на соснах, и в открытой траншее не было от них спасения, как от шрапнели.

Лейтенант Лобода успокоился ненадолго. Он опять звонил, но на этот раз докладывал уже по другому поводу:

– Жду атаки. Вижу немцев. Много…

По узлу вела огонь по крайней мере минометная батарея. Это была самая обычная артподготовка. Минут через десять обстрел прекратился, и первая цепь атакующих показалась в отдалении. Треск автоматных очередей слился в густую барабанную дробь. Им дружно ответили наши «Дегтяревы».

– Чивадзе! – Кургин позвал разведчика. – Передайте Лукашевичу: вывести подвижную группу к дороге. Пока тут немцы атакуют, пусть он ударит по колонне.

Встреченные огнем ручных пулеметов, фашисты повторили минометный обстрел. А когда снова наступило короткое затишье, Лобода срывающимся от волнения голосом доложил:

– Двенадцать раненых, четверо убитых. Из моего взвода Божко, Васюков, Охрименко. Убит Бугаев – из управления.

Бойца Бугаева в отряде знали все. У него была эффектная внешность: не по годам коренаст, с широким, как расплющенная ложка, носом и темными курчавыми волосами. Вдобавок – смуглый до черноты. Еще сегодня он хвалился: «После войны подамся в артисты. Если меня чуть подкрасить, сойду за негра».

Не успел Бугаев стать артистом, не сыграл роли ни Отелло, ни дяди Тома… И Охрименко его уже не размалюет. Нет бойца!

Стрельба слышалась отовсюду. Короткими очередями татакали ручные пулеметы. «Наши», – безошибочно определял политрук. У лейтенанта Лободы – толковые ребята: Сабиров, Горячий, Задорин. Собственно, они в армию пришли уже ворошиловскими стрелками. Но лучше всех, пожалуй, работал на ручном пулемете Божко, сын черниговского портного. Его друг и земляк Давыденко, теперь уже тоже убитый, не без зависти говорил: «Тебе бы, Вася, пуговицы пришивать: четыре пули – четыре дырки».

Стреляли со склона высоты, где в землянках лежали раненые. Оттуда просматривалась просека: по ней зимой вывозили к дороге кругляк. За лето просека успела зарасти осинником, а там, где его не было, желтела песчаная промоина. Когда на нее выскакивали немцы, бойцы Лукашевича, засев за гранитными валунами, сажали их на мушку. На промоине уже лежало несколько трупов, и фашисты их не пытались даже оттаскивать.

Молчала только дальняя высота, приютившая в своих расщелинах полнокровный взвод сержанта Амирханова. Кургин послал туда связного Карпеца, чтоб тот строго-настрого предупредил командира не обнаруживать себя до последней возможности. На резерв – взвод Амирханова – возлагались особые надежды: завтра, когда наши перейдут в наступление, этот взвод перекроет фашистам дорогу.

«Наше дело, – рассуждал лейтенант Кургин, – не дать противнику отойти. Окружил – уничтожь. И так – везде. Великое дело – наступление: простор для инициативы…»