Текст книги "Конец стиля (сборник)"

Автор книги: Борис Парамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

ЖЕНОТДЕЛКИ ИЗ ДЖИМА

Пункт помешательства современных американок – так называемая fitness. Это слово заменяет сейчас целый комплект других, как то: стройность, изящество, хорошая фигура, пропорциональное телосложение. Первоначальное и важнейшее значение его – пригодность, целесообразность, соразмерность. Эту машинную, технологическую коннотацию необходимо иметь в виду в первую очередь: женщина должна быть целесообразной и технологичной, годной к некоему промышленному употреблению. Речь мы ведем отнюдь не о проституции. Как раз проститутке подходит некоторая старомодная тяжеловатость, ей идет быть толстой, мясистой, это эпоха Мопассана и корсетов. Стремительные линии спортивной автомашины должны помочь современной женщине в гонках на пути к деловому успеху; fitness – это характеристика, необходимая прежде всего деловой, делающей карьеру женщине. Конечно, это стало всеобщей модой; и домохозяйка, и жаждущая замужества девица стремятся к тому же, к той же легкости линий, чтобы привлечь или удержать внимание мужчины. Но подлинное назначение fitness другое: не завоевание мужчины, а война с мужчинами – за место под солнцем, на деловом Олимпе. Career women– современные амазонки, им «груди» ни к чему: не mammae, a musculus pectoralis. Какие дети, если надо делать карьеру? Да нынче детей и не требуется кормить грудью, для этого существуют различные «формулы». К тому же ребенка, если все-таки хочется его завести, можно заказать так называемой суррогатной матери, у которой есть время для этих архаических занятий: зачатия, ношения, родов.

Fitnessпредаются в современных храмах, называемых «Джимами» ( gym– от gymnasium: не гимназия, а гимнастический зал). Здесь три раза в неделю два или три часа женщины поднимают штанги, крутят педали велосипедов, работают с гантелями, ходят по движущимся лестницам этаж этак на трехсотый. После – обязательная сауна, где вместе с реками пота удаляется враждебный жир. Желающие освежиться в бассейне плавают не меньше часа: это не прохлаждение, а та же работа. Кто назовет эти многотрудные занятия вульгарной гимнастикой? Конечно же, это спиритуальные экзерциции, пуританская этика, порождающая дух капитализма. Это, однако, не рабыни капитала, а его жрицы, весталки.

Глядя на этих superwomen, вспоминаешь забытое слово – конструктивизм. Именно так: не Сталин с его архитектурными излишествами, а Ленин, а еще точнее – Татлин и Памятник Третьему Интернационалу вместо барельефов ВСХВ, на фоне которых (быки и коровы, высокоудойность, жирномолочность) снял героев «Светлого пути» ученик и любовник Эйзенштейна. Это вам не «бочкаревские дуры», разоблаченные учителем в «Октябре». Революция – дело матросское, мужское. А в Америке и происходит революция – сексуальная, вторая, продвинутая ее фаза: не излишества плоти, а скорее новая аскеза. Списывать это на СПИД было бы ошибкой, жуткая болезнь просто удобная мотивировка для давнего желания: скинуть неудобоносимое бремя, освободиться, разгрузиться от пола, от плоти. Одна из этих карьеристок так и сказала в телеинтервью: вся моя эмоциональная жизнь сосредоточилась на борьбе с весом, секс меня не интересует. Это ли не сублимация! Вспоминается статья Бердяева «Дух и машина»: в машине происходит распятие плоти мира, экспансия духовности. Появилось выражение disposable sex: мужчина – не спутник жизни, а предмет одноразового употребления, вроде шприца или, еще лучше, презерватива.

Но большевизм – «конструктивный», татлинско-эйзенштейновский, Маяковский и малевичевский – и был распятием плоти, бунтом и торжеством абстрактной мужественности, борьбой с природой, с косной тяжестью материи. Он убивал пол прежде всего. Сталин, запретивший аборты, и тут выпал из подлинно большевицкого стиля. Нам сейчас трудно понять, да попросту мы забыли, почему слабый роман «Цемент» не только считался советской классикой, но и был переведен на все языки мира. А ведь главное в романе, в первых его изданиях – не восстановление завода, а отказ Даши от половой жизни, от законных вроде бы поползновений мужа Глеба Чумалова. Не жена, а женотделка. Вот это и удивило мир, вот это и увиделось чем-то новым в большевизме. Корней Чуковский в дневнике расшифровал аббревиатуру «гублит» как «губители литературы»; с таким же основанием можно «женотдел» понять как «отделение женщин» – автономия, сепаратизм, сецессия: не классовая уже и не расовая, а половая война.

Все это, однако, метафизика, а вот конкретная социология. На борьбу с весом в Соединенных Штатах тратятся деньги, равные годовому бюджету Индии. Самое же главное: эта гонка и конкуренция вызваны радикальными сдвигами в американской семье, в «семейном строительстве», сказать по-большевицки. Американская женщина вынуждена была пойти на работу вне дома. Во-первых, одному мужчине в современной экономике и при современном уровне потребления уже трудно содержать семью, а во-вторых, этот же мужчина, причем лучшего образца, из преуспевших, норовит вообще от семьи сбежать – от подруги суровых дней к молодой секретарше. Недавно в Калифорнии одна такая брошенная жена – между прочим, работавшая и содержавшая мужа, когда он получал двавысших образования, – убила беглеца вместе с его молодухой. Перспектива современной жены – оказаться оставленной в сорок лет, без специальности, да еще с отнятыми бывшим мужем детьми (как в упомянутом случае). Естественно, что женщины предпочитают строить жизнь самостоятельно; отсюда и возник этот феномен – «женщины, делающие карьеру», когда и семья, и дети, да и самый секс на втором плане. Простейшая формула: с волками жить – по-волчьи выть. Волчиха-то голодная, но волк выходит на охоту с другой.

Но тут и выяснилось, что «голод», а точнее голодание, этот самый fitnessспособствуют лучшему прокорму. Мужская статьэтому способствует. Отсюда и пошла маскулинизация современных женщин. Чтобы преуспеть, да и попросту выжить в современном – рационализированном – мире, нужно самому (самой) быть рационализированным, «конструктивным», отбросившим архитектурные излишества. Ибо в современном мире производительна уже не природа, а что-то другое. Выяснилось, например, что Африку не прокормить, даже если целиком посадить ее на землю, оплодотворенную самоновейшими фертилизаторами; а прокормит ее «гидропоника», то есть опять же какая-то головная выдумка. Так ли это? Экологи выдвигают резонные сомнения, но атмосфера остается существенно той же, сохраняется тот же культурный стиль. В мире продолжается развертывание пресловутой «диалектики Просвещения» и ее непременных компонентов – «логики господства» и «борьбы с природой». Последний ударный отряд на этом фронте – женщины. Но чтобы успешнее бороться с природой, им пришлось прежде всего побороть себя, подавить естественную женственность.

Вот так вестернизировалась Россия – через большевизм, удалением млекопитающих грудей. Неудивительно, что приходится пробавляться молочным порошком, поставляемым тем же Западом. Русская вестернизация была мазохистична, «по-женски», в ущерб себе проведена. Россия осталась той же «бабой», только хрестоматийная «толстозадость» исчезла – жратвы стало меньше.

Неудивительно, что пресловутый феминизм, при первоначальном своем появлении в России (еще советской), в корне отличался как от отечественных исторических образцов (стриженые нигилистки), так и от соответствующих примеров современного Запада. Мотив русского феминизма (общество «Мария») был – возвращение к «вечной женственности», к чадородию и семейственности. Пошла мода много рожать, мотивированная опять же христиански (пол – средство деторождения, не более). Заодно многодетные матери, иждивением заботливой советской власти, стали получать многокомнатные квартиры. Когда группу советских феминисток выслали на Запад, одна из них в Париже издала несколько номеров философского журнала; там был раздел – переписки с сестрами во Христе в России. Помню, одна жаловалась: вчера объелась колбасой и была неугодна Господу. А что Ему угоднее? Анорексия? Или, может быть, булимия?

Мне встречались трактовки этого феномена – всеобщего голодания – как реликта старой религиозной психологии, традиционной аскезы Средневековья. Действительно, в коллективном бессознательном Запада все еще сохраняется отождествление плоти, тела, жира с грехом, с темными началами бытия, да и попросту с низким социальным статусом. Толстый человек в Америке – это почти всегда мало-преуспевший середнячок, да еще и опустившийся, не следящий за собой, пьющий много пива. Есть в Америке интересный критерий социального деления: человек, пьющий вино, и человек, пьющий пиво. Индустриальная и постиндустриальная гонка только дала новую мотивировку древним привычкам западной души. Так что советская феминистка, может быть, и права – по-протестантски: Бог любит людей преуспевающих. Беда в том, что в России преуспеяние ассоциируется как раз с высоким потреблением колбасы.

И тут мне хочется сказать несколько слов в защиту Василия Белова. Он насмешил всю просвещенную Россию, назвав аэробику сатанинским культом. Все поняли, что его смущают легкие гимнастические костюмы атлеток и видимая бесстыдность некоторых телодвижений, долженствующих укрепить брюшной пресс. Теперь я понимаю, что славный деревенщик имел в виду другое. Не бесстыдство здесь способно устрашить – а отсутствие такового, полная бесполость происходящего. Сексапила в этих культуристках не больше, чем в любимой ими штанге. Трансформация женщины в мужчину (если не в машину!), происходящая у всех на глазах, перерождение тканей бытия – вот что в этом зрелище страшновато. И Белов учуял это темным звериным – «деревенским» – инстинктом, на то он и художник. Его давно уже пугает этот процесс, и в параллельных отечественных примерах тоже. Книга рассказов «Воспитание по доктору Споку» о том же: о бабе, становящейся мужиком, утрачивающей все то, что человечество тысячелетиями связывало с самой онтологией женщины, – мягкость и жалостливость, податливость и слабость, одним словом, женственность.

Наблюдая такие явления, начинаешь понимать, что большевизм не столько государственная система, сколько культурное веяние, мировоззрение, стиль; в двадцатом же веке, если угодно, и мода. Физкультурницы из фитнесс-центров, несмотря на все их тяготение к Уолл-стрит, – самые настоящие большевички, носительницы идеологии борьбы с природой. И тогда приходит иное понимание: благодетельности бесстилья, безвкусицы – благодетельности Америки, в которой много больше, чем где-либо, чудовищно толстых людей. Долой конструктивизм и все памятники всем интернационалам! Да здравствуют толстяки, потребляющие мучные изделия и пьющие пиво! Ими спасется мир.

ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!

Во время январского (1994) визита президента США Клинтона в Россию главной новостью американской масс-медиа был не этот визит, а процесс Лорены Боббит, обвинявшейся в нанесении тяжких телесных повреждений своему мужу Джону Уэйну Боббиту. Находясь, по ее словам, в состоянии аффекта (вызванного многолетними издевательствами мужа), Лорена отрезала ему половой член.

Это событие потрясло Америку. О степени потрясения свидетельствует, к примеру, редакционная статья «Нью-Йорк Таймс», появившаяся в один из тех дней. Респектабельнейшая американская газета заговорила тоном, уместным скорее для романа «Лолита»:

«У каждой эпохи свои легенды. Если б мы жили в эпоху баллад, то героиней одной из них стала бы Лорена Боббит. Ее преступление – одновременно порочное и захватывающее – красноречиво говорит о нашем времени то, о чем мы не хотим и боимся говорить. Главным и наиболее устрашающим для мужчин является здесь реализация ужаснейшей из их фантазий о женщине-мстительнице, с которой не идет в сравнение никакая Лисистрата. А женщины смотрят на преступление Лорены Боббит со смесью ужаса, восхищения и соблазна.

Вы действительно хотите знать об этом? Хотите слышать об этом снова и снова, опять и опять? В ваших ушах звучит голос автора древних баллад о любовнице-дьяволице, о похищенном дитяти, о мести жены».

Лорена Боббит пробудила и вызвала к сознанию древние атавистические ужасы, дремлющие в глубинах коллективного бессознательного, воскресила сказочные образы, казалось бы, до конца изжитые цивилизованным человечеством. В этом значение ее процесса и всего с ним связанного. Это сюжет из мира архетипов, архаических легенд, пещерного прошлого. В душах людей пробудились зловещие воспоминания. Лорена Боббит сорвала покров майи и обнажила премирный хаос – тот самый, что, по слову поэта, в бездне шевелится. «О, страшных песен сих не пой Про древний хаос, про родимый!» Человечество – Америка по крайней мере – содрогнулось.

В этой истории есть еще один любопытный нюанс: страшно растерялись американские феминистки – и до сих пор в себя прийти не могут. Им неясно, какую занять позицию. Казалось бы – это их тема. Лорена Боббит может быть представлена как типичный пример так называемой battered wife (истязаемой жены) – официальный термин американской юриспруденции. Садистические замашки Джона Боббита сомнений не вызывают, это было неоднократно засвидетельствовано на суде (да и после суда: об этом позднее). Но феминистки, повторяю, растеряны. Похоже, что дело Лорены – не тот случай, который может укрепить их позиции. Как бы не наоборот. Лорена им навредила, дав повод говорить: вот до чего доводит ваша феминистская идеология. Происшедшее выходит за рамки не только правовой проблематики (в данном случае прав женщин), но и за грань культурного сознания вообще.

Но тут-то и можно поставить интересный вопрос: а что такое культурное сознание, что такое вообще культура? И как раз феминистки неоднократно этот вопрос в интересующем нас плане ставили. Так что их нынешнее молчание – прием скорее тактический, а не принципиальное решение отмежеваться от Лорены.

Это вопрос о культуре как насилии, системе репрессий. Так трактовал культуру Зигмунд Фрейд – как подавление первичных инстинктуальных влечений; вне такого подавления культура, цивилизация невозможна, невозможен самый факт социальности. Но человеческая психика всегда способна обойти самые жесткие запреты, придав своим насильническим антисоциальным инстинктам вполне рационалистическую мотивировку. Например, влечение к убийству может быть оправдано как легальная мера борьбы с преступностью – смертная казнь. В том-то и дело, что насилия в культурном мире не меньше, а едва ли не больше, чем в мире природном и докультурном. Более того: насилие становится средством не только защиты культуры, но и самого строительства культуры. Это со всей очевидностью обнаружилось в современности, когда мы столкнулись с экологическим кризисом, явившимся следствием покорения природы, борьбы с природой. А что такое борьба с природой, как не то же насилие?

Философия феминизма – подчеркиваю, философия, а не митинговые лозунги и не политическая тактика – заключается в том, что эту насильническую, репрессивную природу культуры, социальности, человеческого бытия вообще феминистки связывают с господством мужчин, мужского начала, с патриархальным, андроцентрическим обликом, принятым человеческой культурой. Этот факт может по-разному оцениваться: например, чрезвычайно своеобразная феминистка Камилла Палья считает, что мужчины и создали культуру, что стань (останься) культура женским творчеством, человечество и посейчас жило бы в травяных хижинах, что, следовательно, мужской насильнический принцип оправдан; но сам этот факт – насилия как типично и чисто мужского мироотношения – ни у одной из феминисток сомнению не подвергается.

Я прочитал книгу феминистки Робин Морган «Любовник-дьявол». Меня заинтересовал в этой книге ее подзаголовок – «О сексуальной природе терроризма». Я давно уже пытаюсь понять всякий революционаризм, то есть установку на тотальную переделку мира, как сексуальный феномен, точнее говоря, как некий субститут сексуальности, не способной реализоваться обычными путями. Робин Морган приводит многочисленные высказывания различных исследователей, стоящих именно на такой точке зрения; некоторые из них утверждают даже, что к терроризму толкает страх импотенции, что это эффектный и, так сказать, легкий способ продемонстрировать свою мужественность. Но у самой Робин Морган другая точка зрения: она утверждает, что не извращенный, а самый обычный, «прямой», как говорят в Америке, мужской секс есть источник насилия. Она берет фигуру террориста как символически представительную для мужской культуры – и обнаруживает ее архетипические корни в мифическом образе героя.Мужское начало есть начало смерти, Танатос; женское – начало жизни, Эрос. И Робин Морган исхитряется самые высокие продукты так называемой мужской культуры истолковывать именно таким образом – например, легенду о Тристане и Изольде, знаменитую Liebestod, любовь-смерть. Связь любви и смерти – давняя и любимая метафизиками тема – толкуется Робин Морган как следствие мужской доминации в культуре: это мужчины превращают любовь в смерть, это они носители Танатоса, враждебного Эросу. (Забавная деталь: зачатки могучей альтернативной женской культуры, говорит Робин Морган, были уничтожены мужчинами вместе с институтом ведовства – с уничтожением ведьм.)

Робин Морган пишет:

«Андролатрия – поклонение мужественному отцу-триумфатору и некрофилия – поклонение любимому, но обреченному на смерть сыну исчерпывают по существу всю мужскую философию. Эстетически насилие было столь тесно переплетено с идеями романтической страсти и сексуального могущества, что террор предстал выражением не только религиозного спасения и интеллектуальных поисков, но и самой красоты (…) Мир искусства, литературы, культуры вообще – фаллоцентричен (…) В многочисленнейших – от Дэвида Лоуренса до Нормана Мейлера – высказываниях мужской член понимается как сепаратный орган, порождающий, буквально, этику экстаза, выхода из себя, что является мужским восприятием мира, самосознанием мужчины как носителя оружия, проникающего, прорывающегося, взрывающего мир».

Как описание – это почти правильно, но в словах Робин Морган присутствует также оценка фаллоцентрической мужской культуры, притом негативная оценка. Она, как правоверная феминистка, не хочет понимать того, что понимает, к примеру, Камилла Палья: что этот фаллос в качестве культурного символа – та самая палка, что о двух концах, что мужская агрессивность – не просто агрессивность, но также культуротворческий импульс. Это ситуация, в которой некого винить: такова природа бытия, онтологическая истина, замысел Бога, если угодно. В этой агрессивности – пусть она будет мужская – манифестируется не только Танатос (влечение к смерти), но и Эрос. Строительство культуры было бы невозможно без этого мощного эротического прорывания. Вспомним метафизическую трактовку эроса у Платона: это ведь не просто сексуальный порыв, но жизне– и культуротворческая энергия вообще, то, что поднимает человека над животным миром, а не только сближает с таковым. Конечно, у так понимаемой культуры – «мужской» культуры – наличествуют насильнические обертоны; но до конца проведенный протест против этой установки порождает то, что мы имели возможность наблюдать на процессе Лорены Боббит: реактивное и уже поистине «чистое» насилие, без примеси какого-либо культурного содержания. Женщина может реализовать свою эротическую природу – каковая в ней, по утверждению Р. Морган, явлена преимущественно – только в партнерстве с мужчиной. Секс, а если хотите, и Эрос по определению требует партнерства, ищет Другого, хочет восполнения, ибо однополый носитель Эроса не целостен. Женщина не есть носитель целостного Эроса – вот чего не хотят понимать феминистки.

Все сказанное, однако, – только присказка. Сказка будет впереди – и, естественно, о России.

Каковы русские корреляты обсуждаемой темы? Прежде всего хотелось бы отметить в книге Робин Морган о сексуальной природе терроризма некоторые русские ее сюжеты. Естественно, она вспоминает Нечаева и его «Катехизис революционера» со столь ясно выраженной мизогинией, враждебностью к женщине, вообще к Эросу. В одном месте интересно упомянут Ленин: как он запрещал своей любовнице Инессе Арманд рассуждать о свободе сексуальной жизни (впрочем, может быть, Робин Морган спутала Инессу Арманд с Александрой Коллонтай; это нетрудно выяснить, но у меня нет ни времени, ни желания разбираться в ленинских знакомках). В любом случае революционеры секс не жалуют и потенциальных феминисток в своих рядах подавляют. Об этом Робин Морган много и интересно пишет в чисто автобиографическом плане: она была в конце шестидесятых – начале семидесятых годов членом некоей подпольной организации, при этом она продолжала заниматься вполне легально своей профессиональной деятельностью – писательством. Один из ее коллег-подпольщиков сказал ей по этому поводу: пишущая машинка пригодна разве на то, чтобы бросить ее из окна на башку полицейского. Это опять напоминает о Ленине: как в начале первой русской революции он советовал обливать полицейских кипятком из окон.

Русская тема, несомненно, созвучна основным проблемам феминизма. Русскую историю очень эффектно – и достаточно правильно – можно описать в терминах сексуального характера, в оппозиции мужского и женского начал. Уже основополагающий миф русской истории так истолковывается – летописное сказание о призвании варягов. Пришлые князья – носители организующего мужского начала, структурирующего женскую хлябь туземной человеческой породы. Тут дело не в том, верна или неверна норманнская теория, каково фактическое ее достоинство; важно, что именно этот сюжет отложился в коллективной русской памяти как свидетельство начала отечественной истории. Люди, чуткие к архетипическим наполнениям русской истории, – славянофилы – продолжали мыслить в том же ключе. Такова их теория государства и земли: государство, власть воспринимаются как активное начало, а народная, земская жизнь подчинена некоему чисто биологическому ритму, она идет вне государства, вне политики, вне истории. Эту мысль подхватил Лев Толстой в «Войне и мире»: война и мир у него – это переименованные славянофильские государство и земля. Чрезвычайно важно при этом, что мужской, активный, властный элемент в России всегда или почти всегда – пришлый: от варягов до петровских голландцев, от немца Маркса до большевиков (коли сам большевизм понимается многими как иностранная напасть и зараза).

Здесь нельзя не процитировать знаменитое место из книги В. В. Розанова «Война 1914 года и русское возрождение»; Розанов описывает свои чувства при виде кавалерийского полка:

«Я все робко смотрел на эту нескончаемо идущую вереницу тяжелых всадников, из которых каждый был так огромен сравнительно со мной!.. Чувство своей подавленности более и более входило в меня. Я чувствовал себя обвеянным чужою силой, – до того огромною, что мое „я“ как бы уносилось пушинкою в вихре этой огромности и этого множества (…) я вдруг начал чувствовать, что не только „боюсь“, но и – обворожен ими, – зачарован странным очарованием (…) произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что было предо мною, – как бы изменила структуру моей организации и отбросила, опрокинула эту организацию – в женскую. Я почувствовал необыкновенную нежность, истому и сонливость во всем существе (…) Сердце упало во мне – любовью (…). Этот колосс физиологии, колосс жизни и, должно быть, источник жизни – вызвал во мне чисто женственное ощущение безвольности, покорности и ненасытного желания „побыть вблизи“, видеть, не спускать глаз (…). Определенно – это было начало влюбления девушки».

Н. А. Бердяев прокомментировал эту знаменитую сцену в не менее знаменитой статье «О вечно бабьем в русской душе»:

«Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к „тайне мира и истории“, как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской истории и русской души. Женственность Розанова, так художественно переданная, есть также женственность души русского народа (…) У русского народа есть государственный дар покорности, смирения личности перед коллективом. Русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, чувствует себя женщиной перед колоссом государственности, его покоряет „сила“ (…) В самых недрах русского характера обнаруживается вечно-бабье(…) Розанов – гениальная русская баба, мистическая баба. И это „бабье“ чувствуется в самой России».

Вернемся теперь к большевизму. Несомненно, большевизм, большевицкий этап русской истории – это мощная и впечатляющая попытка преодолеть, отбросить, изжить женственность русской души, покончить с «вечно-бабьим» в ней. Россия изменила свой облик не только на вершинах власти, но вся, целиком, в самых толщах народной жизни. Новая цивилизационная формула – индустриализация, научно-технический прогресс, технологический скачок – имела успех, она овладела массами. Россия стала страной ракет, и это импонировало всем. Технологическая цивилизация – это и есть борьба с природой на высшей стадии. Но для России эта борьба с природой как цивилизационная установка предстала борьбой со своим вечно-бабьим. Россия стала страной мужественной, милитарной – не частично, не в государственном только слое, но тотально, национально. Солдат стал не маргинальным, а господствующим типом русской жизни. И эта односторонняя мужественность убила русский Эрос, что и привело к краху режима, взявшего такой курс: нельзя было идти только по одной дороге, путями Танатоса. Запад, при всей своей сверхразвитости, всегда сохранял органические корни, что бы ни говорили по этому поводу феминистки. А вот Россия – это страна, к которой феминистические инвективы гибельной, насильственной, террористической цивилизации могут быть обращены по праву. Рывок – в сторону от себя – был сделан Россией слишком уж резкий, курс, взятый ею, оказался слишком «мужественным», односторонним.

Есть один признак, по которому можно судить о конечной изжитости Россией ее большевицкой вирильности, односторонней милитарной мужественности. Это Жириновский. Идея военной мощи, империалистического напора, жесткой силы не могла найти другого защитника, кроме этого эксцентрика. В его исполнении все указанные сюжеты приобрели пародийную окраску. Жириновский – не тот человек, не тот мужчина,которому следует опасаться Лорены Боббит.

Лорена Боббит – хотя ее и оправдали присяжные – вообще случай, что и говорить, нежелательный, слишком уж острая форма протеста против эксцесса «мужской» цивилизации. Но то, что России, с ее чрезмерно мужественным большевицким прошлым, требуется сейчас некое женское восполнение – сомнений не вызывает. Я говорю это не в каком-то метафизическом смысле, а совершенно конкретные реалии имею в виду. Кажется, обозначилась чисто политическая необходимость определенной женской активности. Россия стоит перед необходимостью наметить лидеров дальнейшего движения, а их-то фатально не хватает. Вожди демократов слишком уж оторвались от народа, слишком далеко ушли вперед; я бы сказал, они слишком хорошо говорят по-английски. Массе они кажутся чужаками, чем-то вроде тех пришлецов, варягов, что всегда были в России у власти. Народ мирился с этим в монархии, но в демократии мириться не хочет, дар государственной покорности, похоже, исчез в России, и слава Богу. Лидеру нужно завоевать народ не силой, а любовью, «харизмой», как теперь принято говорить. А у нынешних демократических лидеров нет харизмы, они не кажутся своими. И демократам надо найти в их рядах своего для народа человека. Я высказываю предположение: таким человеком могла бы стать женщина. Реформу в России может провести женщина – с ней как с привычным архетипом России, укорененным в самых глубинах коллективной национальной души, народ решится двигаться дальше по тяжелому, но необходимому пути преобразований.

Вообще-то подобные разговоры ведутся уже давно. В свое время поговаривали о Галине Старовойтовой как возможном министре обороны. Потом заговорили, что спикером Думы надо сделать Наталью Гундареву. То есть идея носится в воздухе – надо только ее артикулировать, придать ей некое культурфилософское обоснование, – что я и попытался сделать.

РОССИЯНЕ! ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!

Р. S. После суда над Лореной Боббит ее бывший муж дважды привлекался к уголовной ответственности за избиение своих сожительниц. Тут, очевидно, надо добавить, что ему сделана удачная косметическая операция, восстановившая его силы. Сейчас (октябрь 1994) он снимается в порнографическом фильме под названием John Wane Bobbit Uncut. Знатоки английского языка сумеют оценить это название. (Uncut значит «нерезанный» – одновременно «нецензурованный» и в прямом смысле.)